Иногда я себя не узнаю. Ничего не хочется. Скучно. И все-таки я беру книгу и читаю. Каждое слово с легким треском рассыпается стеклянными бусинами. Асфальтовые строки глухо молчат. И, напротив, я разбираю по складам неровные следы самолета в небе и отпечатки теней на домах. В шахматном потоке вечерних окон я вижу послание. Только о чем оно – сказать не могу.

Миша, может быть, потом разберет… Ведь писатели, как известно, в своих произведениях должны изображать действительность.

Сегодня утром он прочитал мне такой рассказ. Какой-то жутковатый сюрр. Писал всю неделю на балконе, ходил, загадочно улыбаясь. И вот что получилось. Герои его рассказа – парень и девушка. Сначала они дружат, потом расстаются, потом опять сходятся (в общем, полная муть, сами не знают, чего хотят), тем временем – погибает их родственник. Его кто-то убил во дворе собственного дома. Зачем, почему, для чего – не понятно. Финальная сцена – это похороны. Перед лицом смерти парень и девушка понимают, что все частные разногласия – ерунда. Не стоят внимания. Любовь, мол, это главное и превыше всего. Разногласия у них, кстати, не шуточные. Девушка – этакая современная блудница. Еще в школе сошлась с мужиком-наркоманом, жила с ним несколько лет. Парень – почти святой. Парит где-то между небом и землей, лучезарно улыбаясь, и глаза у него «голубые, как озеро». Почему мне не понравился рассказ, сложно сказать. Ведь я согласна, что любовь – «самое главное в жизни». Если ты любишь по-настоящему, то неважно, какой человек, чем он жил раньше. И рассказы Миши мне обычно по душе. Но в этом что-то царапнуло, причем сильно. Что именно? Может быть, финал? Странный, неожиданный. Случайный, я бы сказала. Родственник – такой милый, скромный паренек. Зачем понадобилось его убивать? Только ради последней сцены? Какая глупость! Миша сам раньше твердил, что в рассказе каждая деталь должна играть. Если на стене висит ружье, то оно стреляет обязательно. Проблема в том, что ружья в Мишином рассказе нет. Просто не существует. Но между тем – оно стреляет. Нормально так, да?

Я честно сказала Мише все, что думаю, и попросила переделать финал. Сначала он отказался: «Ружье есть, просто оно выдвигается неожиданно. Так быстро, что ты не заметила», и присовокупил цитату из Хемингуэя про айсберг. А к вечеру Миша решил все-таки переписать рассказ. Заварил крепкий чай и вновь устроился на балконе.

Тем временем я вновь взялась за книгу, название хотя бы разобрать… Но тут позвонил Марк. Мы разговаривали минуты три (на фоне что-то гудело, и связь пропадала), после чего мне стало так страшно! Чувствую, нужно скорее ехать в Москву, но зачем-то все откладывается. Неужели так важно получить у местного врача справку? Сегодня и завтра, еще два дня… А на улице ликует май. Яркое небо, молочные лужи и трава, все улыбаются. Случайные прохожие, кошки, продавцы…

Все какое-то ненастоящее. Даже солнце. Декорация: аккуратный круг из цветной бумаги. Я открываю шкаф, медленно, словно во сне, натягиваю джинсы и легкую тунику. Забираю волосы в хвост и, бросив в сумку телефон, направляюсь… куда бы вы думали? В гости к Свете. Не удивительно. Света – единственный человек, с которым я могу поговорить про Марка…

– Эй, Мишка… Мишенька, закрой дверь!

Не слышит.

Выхожу на балкон, отдаю ключи (они у нас одни на двоих).

– Хочешь, сходим вместе… – не открываясь от экрана, предлагает Миша.

– Да ладно, я туда и обратно. Света приглашала.

Кстати, Миша ничего не спрашивал про деревню, зачем мы туда ездили с Марком. Вряд и он поверит, мы пили там чай и ходили к озеру. Один единственный поцелуй, ничего большего.

– Кстати, ты уже отдал пистолет?

– Какой пистолет?

Ага, теперь мы ничего не знаем. Принято. Чмокаю Мишу в щеку и бегу, бегу, бегу прочь…

Под ватными облаками, среди светлых домов. Даже крыльцо старого кинотеатра, дверь, похожая на огромную пасть, будто смеется, сверкая ступенями. Веселые девочки в сквере играют с белыми кошками. И девочки, и кошки, в бантах и ярких платьицах. Церковный купол, осыпаясь позолотой, горит над крышами.

После «Советского проспекта» автобус проскочил пустырь, желтый разлив одуванчиков, и погрузился в душные окраины города. Мне захотелось домой, но ехать обратно – тоже странно. К Свете надо обязательно зайти… Обещала.

На площадке, между вторым и третьим этажом, я остановилась, посмотрела в окно. Все-таки весна мне не очень нравится. Грустное время года. Еще недавно здесь открывался ветряный простор; между стволами сквозило белое небо. Теперь горизонт затянут зеленой плесенью, ничего не видно, кроме листвы, толстой и душной, как ряска старого, грязного пруда.

Дверь открыла Света. Она была в широких спортивных штанах и ярко-желтой футболке.

– Ой, привет! – не улыбнувшись, обняла меня и потянула в комнату, – заходи, скорее заходи. Ты очень вовремя. Как раз мы только приехали. Еще рюкзак не разобрали. Выезжали на природу… ай, какая погода.

– Только приехали?.. может, я потом…

– Чего, потом?! Как раз и Толя пошел в магазин за сосисками, родители в гостях, вот я по телефону и сказала, приходи, поболтаем.

– В магазин?

– Да, последнее время он такой заботливый. Чуть что – сам бежит в магазин. А ты что будешь, чай или кофе?..

Я присела на диван. Казалось, что в комнате ничего не изменилось с тех пор. Даже окно было чуть приоткрыто. Во дворе кто-то играл в мяч. Мерный стук плавился чеканным эхом. Коробка с книгами у стены, клетчатый плед на кресле.

Света принесла две чашки с блюдцами и придвинула журнальный столик.

– Бери печенье. Как у тебя дела?

– Вчера… – я набралась сил и сказала, не переводя дыхание, – вчера вернулась из деревни, ездила с Марком на один день, ты, наверное, знаешь, что случилось… с рукой, теперь нужна операция, но он не хочет, я хочу помочь, в Москве есть врачи, еще я буду молиться.

Последние слова для меня самой прозвучали неожиданно.

– Ну да, – спокойно произнесла Света, без всякого удивления, – в Москве есть мощи Матронушки, вот к ней сходите. Марк будет против, но вы все равно идите. Главное, поцеловать ее, и цветочки. Цветы обязательно купите! Лучше всего, белые розы или гвоздики.

– Почему против?

– Толя такой же. Мужчины, не верят в чудеса. Ну а мы, – Света взяла из розетки печенье, и, прикусив, положила обратно, – мы всегда верим. Чем и помогаем. Еще можно к знахарке сходить. Правда, она боль зубную хорошо снимает. Но вдруг и здесь получится. Не знаю.

Мне стало холодно. Я заметила на диване темно-синюю ветровку, такую же, как у Миши. Она валялась, небрежно повиснув на ручке, будто Толя куда-то торопился, схватил, и тут же передумал, бросил обратно.

Тусклый бугор, стекающий к полу. Свою ветровку Миша покупал возле метро, на рынке, а помогала выбирать Поленька. По всей стране ползут толпы одинаковых курток и ботинок, магнитофоны, шарфы, мечты и маски, и есть только один способ избежать похожести – это быть честным, пройти свою судьбу до конца, до последней точки, что живым лезвием вопьется в твое сердце.

Света тем временем рассказывала, монотонно и скучно:

– Недавно я опять встретила Катю, бывшую девушку Марка. Так часто она попадается! Считай, под окнами гуляет. Иногда сидит в нашем подъезде на ступенях, курит. Наверное, думает, что Марк ходит к нам каждый день. Хочет его встретить. Письма строчит. Но ты не думай, я не передаю и не читаю. Хотя – грех было не глянуть, я все-таки посмотрела, но не читала, одним глазком так глянула.

– И что?

– Да ничего… ничего так и не поняла. Почерк неясный…

Глава 15 Труба. Людмила Петровна

Людмила Петровна набрала ведро воды и поставила в комнату, возле балкона. Ковер на стене, расшитый красными цветами, напоминал сельский камин, в котором мирно тлели дрова. Возможно, возле похожего камина Лермонтов грустил в свое время о бессмысленности ушедшего дня и сладкой невозможности любви. Но одиночество бывает разное, что отражается в стихах. От романтичной тоски сумеречной девочки до мировой скорби, вызванной предчувствием последнего катаклизма.

Людмила Петровна посмотрела, не отодвигая штору, на вечернее небо. Сквозь призрачную ткань оно казалось белым, толстощеким младенцем, спеленатым выступами домов. Младенец крепко спал, на его груди мерно поднималась и опускалась перина из облаков. Иногда он плакал, и тогда на земле начинался дождь.

Неожиданно она представила конец света в буквальном смысле. «Конец све-та». Просто стало темно. Во всех домах отключили электричество, парафиновые свечи чадили недолго, скоро остался лишь сальный развод в лепестке подсвечника. Вот и все. Новые свечи, также как и спички, стоили баснословно дорого. Младенец, послушный до этого, вдруг разволновался, забил ножками, больно толкнулся в небесном чреве. Его погремушка – бубенчик на палочке, который раньше он то, причмокивая, засовывал в рот (и тогда наступала ночь), то вынимал (людям казалось, что восходит солнце), звякнув, полетела вниз. Сквозь все планеты, созвездия, галактики. Царапая лучами глянцевые, начищенные до блеска, холодные крылья звезд.

Рафат в это время сидел в ночном клубе и делал вид, что пьет из трубочки кислый томатный сок. На самом деле он внимательно наблюдал за происходящим. Прищурив глаза, смотрел, как Марк танцует с блондинкой, волосы которой такие длинные, что достигают смоленской области и незаметно обращаются в грязную речку, ту самую, на берегу которой застыли бревенчатые избы и в окне сидит Анюта. Сначала Людмиле Петровне показалось, что внук обнимает Свету, которая, изгибаясь в танце, по-старушечьи трясет своим накладным задом и ватными кудряшками парика. Присмотревшись, она поняла, что это не девушка, а барочная колонна с пышными завитками капителей. От сердца отлегло. Не так давно Света ходила по квартире, пыталась оценить стоимость ковров и мебели. Так и сказала:

– Можно я схожу, посмотрю комнату?

«Конец света» – это еще и «Конец Све-ты» – догадалась Людмила Петровна.

Света могла закончиться, точно зубная паста, выдавленная из тюбика до предела.

На каком-то этаже стали сверлить, мучительно и долго расшатывать бетонную твердь. «Надо заявить в полицию, – успела подумать Людмила Петровна, прежде чем увидеть за окном своего мужа Алексея. Тот ехал на белом коне и держал в крепких руках острую, как последний крик, саблю. Она была такая длинная, что задевала облака, и те с легким шорохом опадали свежими белоснежными лепестками. Казалось, вся земля погрузилась в метель и от страдания стала смуглой.

Людмила хочет пройти к нему, но не может. Как только протягивает руку, Алексей исчезает.

– Тьфу! Ад! – Ругается Людмила Петровна. Она пытается сказать «гад» этому мерозопакостному коню, но «г» никак не получается выразить звуком, только металлической трубой. Труба – ад. Труба – ад. И вот уже Рита идет босиком по этой трубе. Беспечно вышагивает, точно пятилетняя девочка-глупышка по лесной тропинке. Зачем-то здесь и Марк.

Кто-то проливает томатный сок, где-то глубоко, в темном омуте неба, гаснет звезда.

«Надо купить восковых свечей, и побольше. Сделать запас, обязательно», – подумала Людмила Петровна перед тем, как заснуть. До утра.

Глава 16. Брызги звезд как шампанское. Марк

Вся эта ситуация представлялась Марку игрой. Человек-памятник способен на решительные действия, он может изменить ход истории, но заниматься мелкими (о, слишком мелкими для него!) интригами, наблюдать за чужой судьбой – уж больно малый ход. Как ни старайся, Гулливер никогда не сможет, согнувшись вчетверо, войти в игрушечный домик лилипута и танцевать между стульями гопак.

Когда они перестали быть друзьями? Марк попытался вспомнить и не мог.

Совсем недавно, мартовским воскресным днем он пришел в гости к Толе Маслову. Было много народу, в том числе, Костя и Маша, красивые, точно из детской грезы. Света, порхающая с кухни в комнату и обратно, ее салаты и теплый сладкий чай, от которого сводит зубы. Родители Толи, кто-то еще. Московский парень, что рассуждал о призвании и творчестве перед тем, как Марк увидел старушку. Она поднялась на подоконник. Не раздумывая, он вскочил за ней и раскрыл окно.

Старушка медленно растворялась за деревьями, точно мыло, когда его бросят в тазик с горячей водой. Воздух стал горьким и казался осязаемым, хоть на куски руби. Еще немного – и он сделал бы шаг, но тут за рукав его дернула Маша.

Больше всего удивляла неожиданность. Все произошло само собой, почти случайно. Поманили – вот и пошел, почему бы нет…

Это была та история, о которой никто не должен был знать, и она странным образом перекликалась с видением в деревенском доме. Казалось, кто-то умер, точнее, давно погиб, и теперь страдает там, глубоко под землей. Но почему так получилось?

Впервые он увидел Нину перед поездкой в деревню. Вместо погасшей музыки, в пугающей тишине одиночества, появилась она, далекая и равнодушная. Марк знал и таких девушек, неприветливых, исчезающих. Он позвал ее с собой, она вроде бы согласилась, но… что это была за ночь! Никакая. На другой день, утром, они разговорились. Она даже проявила участие, вроде бы не притворно спрашивала о судьбе отца. Вспоминала врачей и Москву, обещала чем-нибудь помочь (интересно, чем?) А когда, наконец, он поцеловал Нину в прохладные, точно ручей, губы, и притянул к себе, неожиданно отстранилась и сказала: «Пора ехать». Вот так. Это был как удар.

Она не хотела ничего большего или притворялась (но зачем?). При этом позвала в Москву. Правы те, кто утверждает: женскую логику до конца не понять. Так иногда среди жаркого лета наступают холодные дни. Человек тебе улыбается, кажется добрым и немного влюбленным, а сам при этом поступает так высокомерно. Чем явственнее Марк представлял Нину, тем меньше она ему нравилась. Не случайно и проницательный Толя заметил: «сразу видна маска, смотреть на них тяжко». Знал бы он, до каких гигантских размеров раздувается эта маска, если подойти чуть ближе.

«Игра и ложь» – повторял Марк, и чем больше он уверял себя, тем теснее становилось в сердце. Эта сила, сжавшись внутри, просила выхода. Без всякого возбуждения и желаний. Каждый камень на мостовой повторял два слога «Ни-на». Листья шумели в такт.

Глава 17. Забытый сон. Нина.

Мне очень страшно. Только представить: до меня у него УЖЕ была женщина. Это так больно и мерзко, что не могу даже плакать. Тихо злюсь на него, на себя, на жизнь. Раньше я думала, что прошлое неважно. Что было – то сплыло, правда? Оказалось, это не так. Марк разбит той женщиной на множество осколков, и в каждом – отражается она. Она покоится, разлившись, под кожей и бежит по тонким сосудам, пульсирует в такт сердца и тихо веет в забытых снах. Что мы знаем о ней? Ничего. Разве то, что, сейчас она с кем-то другим и что живет где-то рядом. «Где-то», «что-то», «кто-то», я брожу среди неясности, царапая свое лицо до крови. Хочется выйти из своей кожи и отправиться бродить по свету печальным и безмолвным призраком, витая между звездами, пить по утрам рассвет, и ничего не знать, не помнить. Не существовать.

Когда я спускалась от Светы по лестнице, то встретила Толю Маслова. Он стоял с какой-то девушкой (ее волосы были похожи на пену), а в руках держал тортик, перевязанный золотой бумажной лентой. Сил не было даже поздороваться. Столько букв проговорить и не споткнуться! Перепрыгивая ступени, я мчалась вниз. Они посторонились и сделали вид, что не заметили. Потом зазвонил телефон. Марк. Включила трубку, и голос мне показался совсем чужим, незнакомым. Он что-то говорил о том, будто нам необходимо увидеться. Что же, пожалуйста. Глотая слезы, пригласила зайти к нам сегодня вечером. Обратный путь я не заметила.

Едва зашла домой, схватила Муську, прижала к себе, поцеловала в холодный мокрый носик и тут же разрыдалась. Уткнувшись в ее теплый мягкий бок, сползла на пол.

– Что случилось, Нин?

Рядом стоял Миша, изумленный и напуганный.

– Потом расскажу-у-у-у…

– Отдай киску…

– Нет!

– Дай… – он потянул к себе, и Муська провисла, точно безучастная ко всему тряпочка. – Киску промочила, хоть отжимай. Может, ведро принести?

– Зачем?

– Еще потоп устроишь…

А разве весь город и мир еще не погрузился на дно океана? Разве облака, проплывающие над головой – не есть далекие голубые острова, до которых нам не доплыть, не добраться?

– Мяу, – выдохнула кошка.

– Какой потоп! – рассердилась я, слезы сразу исчезли, точно пересохли, и Муська оказалась в руках брата. Подняв ее над головой, он торжественно пронес в комнату и даже пропел что-то вроде «тили-тили, трали-вали». То, что я не встретила должного сочувствия, меня озадачило.

Бабушка тем временем на кухне слушала Шопена и мыла посуду. Яркий свет пробивался сквозь задернутую штору, все было не только обычно, но даже веселее, чем обычно. А когда я увидела на столе клубничный пирог, то и совсем забыла, что нужно вздыхать и печалиться. Едва я отрезала сливочно-розовый кусочек и виртуозно погрузила его на блюдце, та неясная женщина обратилась в прозрачную накипь, что остается на стенке чайника после заварки, и вскоре бесшумно и послушно стекла вниз по водосточной трубе.

– Э, ты что творишь? – возмутился Миша, – между прочим, это на вечер! Ты забыла, что у нас гости?

– М-м-губг-гумг – только и смогла ответить я.

До вечера еще оставалось несколько часов, которые я провела очень плодотворно: рыдала, слушала Сплина, пила чай, перебирала книги, целовала Муську и молилась. Как правильно молиться – я не знала. Вкладывать в слова всю свою боль и отчаяние, всю страсть, от смиренной просьбы переходить к мольбе – или, напротив, не выказывать желания, искать отстранения и спокойных чувств? Что вернее? Я просила у всех святых, чтобы Марк поправился, его рука чудом (ведь все возможно! и горы передвигаются!) зажила, и он смог бы играть дальше. Жить. Пусть и без меня. Даже лучше, если без меня. Точно. Пусть я умру, а он и та мерзкая женщина останутся.

Временами я испытывала стыд и тогда умолкала. Моей молитвой становилось молчание и слезы. Не заметила, как пролетело три часа. Резкий звонок в дверь, точно выстрел, разодрал тишину.

Я не нарядилась и не накрасилась. Мои волосы были распущены, а под глазами красные круги. Теперь ничего не волновало. Даже напротив. То, что я не нравилась сама себе, каким-то загадочным образом утешало. Не менее, чем клубничный торт и «Революционный этюд» Шопена. Мне не хотелось никого отвоевывать. Ведь человек свободен, и если Марк выбрал ту женщину (а они не просто дружили), то это навсегда. Внутренний голос ласково шептал мне, что это неправда. На что я твердила: «На себя посмотри, мымра». Что и говорить! Мне нравилось ощущать себя некрасивой…

Хотелось, чтобы дворец мечты, воздвигнутый мной с таким восторженным скудоумием, рассыпался в один миг, чтобы падение его было не менее впечатляющим, чем это глупое и самоуверенное строительство. «Пусть Марк поправится, Господи, а я умру» – упрямо повторила еще раз и, вздохнув, выбралась из комнаты.

Ботинки. В прихожей стояли его ботиночки, а в большой комнате горел свет. Я проскользнула в ванную, вымыла холодной водой лицо, потянулась за махровым полотенцем. Во многих современных книжках женщины, перед тем как встретить своего любимого, принимают душ. Никогда не могла понять всей этой глупости. Ради чего так стремиться к запретному, сразу нырять в постель – когда есть и много других удовольствий. Например, сидеть рядышком на диване и слушать музыку. Спать и видеть одинаковые сны тоже, конечно, трогательно, не спорю. Но бегать на перегонки, закидывая мяч в кольцо, не менее интересно. А еще можно разговаривать и гулять под дождем…

Глава 18. Трудный мир. Миша.

Тяжело на свете жить парню, у которого есть папа, мама и две капризные сестры. Они суетятся, налаживают быт, пьют вино только по праздникам, читают правильные книги, слушают классическую музыку, Шопена или Бетховена. Они такие славные и добрые, что иногда хочется завыть от тоски. Но вместо этого он плывет по течению, тоже наводит порядок и, если попросят, может сварить сладкую манную кашу для Полечки. Он почти отличник, вежливо разговаривает со старшими, покупает леденцы сестренкам и даже пытается быть рыцарем. Первый спускается из автобуса. Легонько сжимая ладонь, помогает Нине спрыгнуть. Он никогда не читает чужие дневники и с презрением относится к женским слезам.

Его отец считает себя слишком крутым режиссером, чтобы разговаривать с детьми и женой, а тем более проводить с ними выходные. Он постоянно в разъездах, а когда случится быть вечером дома – тут же уходит в свою комнату и закрывает дверь. Даже ужинает один, при тусклом свете настольной лампы. Слушает по радиоприемнику последние новости, а на тумбочке у него стоит собственный небольшой черно-белый телевизор. В детстве это был единственный телевизор на всю семью, и Миша помнит, как они с Ниной ходили в комнату отца под названием «кабинет» смотреть мультики. Они забирались на кровать и, затаив дыхание, следили, как волк-неудачник пытается поймать «ну зайца».

Сверкнув пятками, «ну заяц» постоянно исчезает, под инфернальный хохот за кадром. Иногда экран подергивается серой рябью, фигуры и лица искажаются судорогой, а спустя некоторое время проясняются вновь. Отец сидит в кресле и пыхтит трубкой. Выглядит величественно, даже красиво… Весь быт, суета остались за дверью. Где-то далеко, на кухне, гремят тарелки, и звонит телефон, а здесь каждый предмет овеян дымкой, и воздух густой, точно шерсть.

– У меня самые лучшие в мире дети, – говорит папа, – не такие, как все. Талантливые, на меня похожи. Кого вы больше любите: меня или маму?

И надолго замолкает.

– У тебя есть телевизор, – рассуждала Нина, – а мама умеет книжки читать. Я не знаю… Книжки это тоже интересно. Но и мультики мне нравятся.

«Какая глупая, – думал Миша, – просто невероятно. Девчонка. Куриные мозги. Наш отец режиссер, знаменитость. А она так говорит, будто в мультиках дело».

– Все хорошо, – пояснял папа, когда они стали чуть старше, – но ваша мама – ограниченный человек. Ходит, например, в храм. Я тоже верю в Бога, но он у меня в душе. Ведь это важнее, правда? И чему она вас учит, интересно. Какие-то идеалы и все такое – это хорошо. Но жизнь их разобьет. Ваша слабая лодчонка разом опрокинется, как только встретит первый камень мира. Вот так.

– А я согласна с мамой, папочка, – щебетала Нина, – мне нравится «Айвенго», а в храме можно ставить свечки! Много-много свечек, все горят…

Кажется, Нина мало изменилась, такой же и осталась, глупой и мечтательной, только выросла. А вот Миша возмужал по-настоящему, и, в отличие от сестры, научился мыслить. От былого восхищения не осталось и следа. Отец стал казаться скучным и обмельчавшим. Словно в старый телевизор ворвались зигзаги помех. Только вот пройти они теперь никак не могли. Именно тогда, в пятнадцать лет, Миша написал свой первый рассказ о человеке, который утопил вредную жену. В реальности все было по-другому. Ссора между родителями заканчивалась одинаково: кто-то из них первый уходил из дома, а возвращался сосредоточенным, погруженным в свои думы. Хотелось придумать для разнообразия какой-нибудь иной сюжет. Тогда Миша представлял себя безнадежно больным, мать, конечно, не отходит от него, с печалью и состраданием смотрит в его глаза, поглаживает руку и рассказывает сказки, а вот отец снимает этот процесс на камеру для нового документального фильма. Но это, конечно, фантазия! Бред, который упорно лезет в башку в самые неподходящие моменты.

Когда именно Миша изменился, он не заметил. Просто проснулся в одно прекрасное утро и подумал: «А что если реально стать другим, положительным?» Для этого нужно полюбить ближнего, а ему как раз нравилась девочка из соседнего класса. У нее был высокий хвост на макушке, который развивался из стороны в сторону, когда она сбегала по лестнице, и красный рюкзак за спиной, что подпрыгивал в такт. Они никогда не разговаривали, только один раз столкнулись в столовой. Миша нес грязную тарелку, а девочка проскакала мимо с пакетиком чипсов. Махнув хвостом, исчезла. Он успел заметить лишь крошки на темном свитере и неприлично громкий хруст. Чуть позже в коридоре уже валялся пустой пакетик, и это было просто отвратительно.

Тяжело дается любовь хорошему парню. Именно поэтому Миша решил повременить, он отложил свои чувства в долгий ящик, а спустя несколько лет написал мистический рассказ «Иван да Марья». Главному герою снится катастрофа, которая потом повторяется в жизни. Только теперь он, вооруженный сокровенным знанием, мужественно бросается под грузовик и успевает спасти Марью. Как и положено, все заканчивается свадьбой.

– Это означает, вот что, – говорит Миша, – нужно уметь рисковать собой. Особенно, ради любви.

– Классный рассказ, – признается Марк и просит, – почитай что-нибудь еще!

Сейчас они на балконе, устроили литературные чтения на троих. На подоконнике стоит клубничный пирог и заварочный чайник. Дольки лимона на блюдце, пузатая сахарница. Нина с Марком уместились в кресло, а Миша сидит на чемодане в другом конце, бледный и счастливый от похвал. Уже вечереет, синее пространство за домами становится все более бесцветным, сжимаясь, медленно тает, и золотистые воздушные реки текут по белой стене.

– А давайте, – говорит Марк, – так и поселимся здесь. Будем творить, читать стихи, пить чай и любить друг друга?

Это звучит почти нереально, но сейчас никто не думает, в серой дымке заката исчезают последние слова и желания.

– В смысле? – напрягается Миша.

– Ну, в прямом.

– Читай следующий рассказ, – хочет предложить Нина, но не может. Уже заснула, склонив голову на плечо Марка.

Но Миша все-таки улавливает ее внутренний голос и послушно выуживает из папки очередную рукопись.

Теперь он обращается к деревенской прозе. Главная героиня – тетя Клава. Утром она пасет козу, а вечером сидит у окна, слушает радио и беспечно лузгает семечки. Такая вот история, скучноватая немного, если бы не финал. В конце, взметая тяжелые горсти пыли, мчится белый Мерседес. Это олигарх возвращается с курорта на свою виллу. Тем самым Миша ненавязчиво намекает: Совсем вы, богатые, зажрались, ни стыда ни совести. Простая история обретает глубокий социальный смысл.

– Ну и что-нибудь еще, – зевая, просит Нина, – тот рассказ, помнишь? Где герой погибает, а парень с девушкой женятся. Или что-то вроде того.

– У тебя все закачивается свадьбой? – смеется Марк.

– Почти, – соглашается Миша, – но этот рассказ переделать не удалось. Я хотел, но…

Как передать обывателю муки творчества? Это графоманам легко: черкнул и готово, можно нести в печать. Они хватают самые известные сюжеты, а потом еще имеют совесть радоваться, будто изобрели не очередной велосипед, на ручку которого можно повесить лишь авоську с батоном вчерашнего хлеба, а новый летающий трактор.

Каждый раз, как только Миша открывал в ноутбуке этот рассказ, находила необъяснимая тоска. Нужно было сочинить что-то иное. А что? Не понятно. Мысли становились вязкими, как сырое тесто, и слова застревали в этом месиве на полпути, так и не долетев до кончиков пальцев, которые лежали на клавиатуре и не знали, что же делать. Привычный процесс сбился. Раньше нужные фразы будто приходили откуда-то извне, их приносил теплый ветер вдохновения. Оставалось упаковать все в правильные (с точки зрения пунктуации) предложения. Теперь вокруг только липкий, лишенный всякого движения и смысла, простор. Безликая пугающая масса, что кажется пока далекой, но на самом деле, уже совсем близко, скребет и колышется. Подбираясь вплотную, накрывает тебя всей своей тяжестью и безумием.

Грустно на свете жить парню, муза которого молчит, и струны золотой арфы оборваны.