Два события в большом городе происходят незаметно. Убийства и похороны. И то и другое слишком обыденно и одновременно слишком серьезно, чтобы громко звучать. Лишь некоторые, тщательно отобранные прессой случаи, выплывут, будто легкая пена, на экран телевидения. Вот уж тогда заговорит про них вся страна! На короткий срок, чтобы вскоре забыть. Навсегда.

Наша история, в основе которой подлинные факты, так и останется достоянием внутрисемейных пересудов да тревожного молчания белой сирени, что посадят друзья на свежей могиле.

Как обычно тем утром бабушка Людмила Петровна смотрела новости, из которых узнала, что некий ублюдок Рафат зарезал в ночном клубе русского Васю. Метким ударом ножа, кинутым как дротик, через столы. Страна негодовала. Людмила Петровна тоже.

Она сидела в глубоком кресле перед телевизором и медленно пила, закусывая сладкой баранкой, зеленый чай. После новостей объявили прогноз погоды. Обещали похолодание.

– Марк! – разволновалась бабушка, – ты слышишь! Надень куртку, зонт возьми! Сегодня будет холодно…

Марк, двадцатилетний внук-раздолбай, курил на балконе и ничего, конечно, не слышал. Бедная Людмила Петровна. Она вспомнила Рафата и всерьез встревожилась:

– В ночные клубы – ни ногой! Ты слышишь, Марк! Марк, куда ты сегодня пойдешь… скажи.

Да-да, наши дети – всегда остаются детьми, какие бы они ни были. Так считала Людмила Петровна и была, разумеется, права. Иногда она пыталась представить, сколько сил потратила, чтобы вырастить внука. Покупала му дорогие игрушки, одежду, водила на прогулку в ближайший парк. Почти не занималась собой. Только семья и работа. Ничего другого.

– Отстань, – буркнул Марк, – я не хожу в клубы, ты знаешь.

– Убили Васю.

– Кого?

– Васю, приезжий Рафат, в клубе…того. В телевизоре….

– Аа…

– Нечисть, изуверы, – возмущалась бабушка, – понаехали. Всех вышвырнуть. Давно пора.

У нее был даже разработан собственный гениальный проект: для эмигрантов, считала Людмила Петровна, правительство должно построить отдельный город, далеко, где-нибудь на северном полюсе, и туда, собственно, их всех и вывезти. А территорию, непременно, огородить колючей проволокой. Чтобы не разбежались.

– Ба, – крикнул Марк – я ушел, пока. Замок, кстати, заедает. Хорошо бы сменить.

… Будет холодно, сказала бабушка. Да на улице – теплынь! Снег недавно растаял. Еще не успела появиться первая зелень, еще не распустилась сирень у подъезда, а небо уже громогласно сияет над серыми крышами домов, нежно-синее, жаркое, близкое, словно утренний поцелуй любимой женщины.

Марк натянул капюшон и, протолкнув пальцы в узкие карманы джинсов, быстро зашагал в сторону автобусной остановки. В такие дни ему было отчего-то особенно грустно.

Казалось, будто земля, тощая полоска затоптанных газонов, – замерла в чутком ожидании чего-то большого и великого. Притихла в мучительном и сладком томлении. Но это «что-то» не могло произойти. Никак и не при каких условиях. Глубокий вздох без выдоха! Вот, что сдерживала земля. И только солнце по-прежнему ползло из облака, словно мед из опрокинутой банки. Прозрачный поток чистых лучей тоскливо отзывался в безликом и теплом пространстве улицы.

Воскресенье… в город непривычно безлюдно. Марк запрыгнул в пустой автобус, встал у окна. Никого. Неужели все спят.

Лишь в грязном сквере у памятника Ленину сидит на скамейке девочка лет пяти с пятнисто-серой кошкой на коленях. И девочка, и кошка до того серьезны, словно решают сложную математическую задачу. Или обдумывают фундаментальные вопросы мироустройства. Марку захотелось что-нибудь крикнуть, рассмешить, спросить просто так хоть о чем-нибудь эту малышку (что она делает одна в сквере?), но автобус уже тронулся.

Медленно поехал вдоль невысоких кирпичных домов с полуразрушенными фасадами, продуктовых магазинов и пивных ларьков, мимо кинотеатра «Комсомолец» и нескольких старых берез, образующих небольшую аллейку, которую Марк очень любил. Здесь он встречался со школьными друзьями, а после шел, куда глаза глядят – по всему городу, который казался в те времена огромным, как мир. Именно здесь впервые в солнечном кружении осенних листьев, увидел Катю. Она стояла в легком вельветовом пальто и кремовых туфлях на высоком каблуке возле кинотеатра и будто ждала кого. Заметив его, тогда еще нескладного подростка с гитарой и тяжелым рюкзаком, подошла и загадочно улыбнулась. От нее пахло заграничными духами, сладкими розами и морем, Марк закрыл глаза. Как давно это было!

На «Советском проспекте» автобус свернул и, подпрыгивая на ухабах, поехал через городской пустырь, заросший колючим кустарником. Вдалеке, за частными домами, виднелись купола нового храма. Позолоченные кресты, будто птицы, парили в пустой небесной синеве…

На конечной остановке Марк вышел. Достал из кармана мобильник. Два часа дня. Поздновато. И все-таки к Толе Маслову нужно обязательно зайти. Еще утром хотелось, а сейчас что-то совсем пропало настроение; но будут ребята, будут Костя с Машей, Петя и Кирилл, сладкий чай, кофе, гитара. Значит, надо. Обещал. И он побрел к желто-розовой пятиэтажке. Толя Маслов жил на последнем этаже в однокомнатной квартире вместе с родителями и девушкой Светой. Как все они там умещались, для Марка оставалось загадкой. Впрочем, не для него одного.

Дверь в квартиру Толи никогда не запиралась, а на стене, под звонком, висела табличка «вход строго по одному…». Чуть ниже кто-то приписал черным фломастером: «Lasciate ogni speranza voi chentrate».

Марк немного постоял на лестничной клетке у окна, любуясь открывающимся видом. Это был последний дом на краю города. Дальше простирались луга, сто лет назад разрытые под какое-то строительство, так и не завершенное. Невысокие холмы и рытвины, похожие на глубокие шрамы; горы размытого песка и камней подступали к самой реке, мутной Лихоборке. На другой берег можно было пройти лишь по узкой трубе. Ну, или плюхать два километра до городского моста, что, разумеется, никто и никогда не делал. Марк улыбнулся, вспомнив, как прошлой весной они все дружно вывались из квартиры Толи и отправились к реке.

– Ребятки, ребятки… – неожиданно возникла (и откуда только!) древняя старушка в черном платке, – ой-ей… ой-ей-ей.

– Что бабушка? – спросил Толя.

– Не ходите туда. Упасть – долго ли.

– Вы не волнуйтесь так! – вежливо ответила Маша, – мы ведь осторожно. Очень аккуратно.

Кто-то сунул ей монету, старушка вновь повторила «ой-ей-ей» и, когда Марк оглянулся, все смотрела им вслед, качая головой.

… А там, на том берегу, начинался самый настоящий хвойный лес. В ветряную погоду он весь гудел, словно парусный корабль в мировом океане. И всегда там было темно и холодно; даже летом, в жаркий день.

Глава 2. Запах плесени. Марк

В коридоре его встретила Света. Обрадовалась.

– Марк пришел? – пискнула, приподнимая свое бледное, чуть заостренное лицо, для поцелуя. Светка-Светочка. Волосы стянуты в подвижный пучок на макушке, бледно-голубые глаза как всегда улыбаются, без причины, просто так, мягко и гордо сияют, словно снежные вершины далеких гор в солнечный день; она постоянно что-то напевает вполголоса, и обычно говорит вопросительными предложениями, забавно закругляя вверх последнее слово.

– А у нас сегодня гости с утра? – продолжила Света, – и тебя давно ждали, и ты пришел? А вот Костя с Машей, говорили, ты собирался. А у нас сегодня особый день… постой, письмо…

– Какой день, Света…

– А вот узнаешь? – хитро улыбнулась Света и чуть ли не вприпрыжку побежала в комнату. – Подожди немного, подожди…?

Марк заглянул на кухню, поздоровался с родителями Толи. Они сидели на узком диванчике и, не открываясь, смотрели телевизор. Передавали последние новости. Марк немного постоял. Сначала показывали широкую площадь, заполненную угрюмыми людьми. Их лица были так напряжены, словно каждый сжимал в руке по невидимому топору. Затем в кадре мелькнула красивая девушка, на щеках блестели слезы.

– С-с-сволочь, – прошептала мама Толи, с трудом разводя бледные, обескровленные губы. Марк знал, она давно и тяжело болеет.

– Эх, друг… – оживился Толин папа, – ты давай-ка, в холодильник загляни. Там курица. Хочешь – согрей, поешь.

– Нет-нет, – испугался Марк, – спасибо, мне ничего не надо.

– Еще салатик из мандаринов, Светка сделала. Ну, это в комнате…

– Ага, – и он направился в комнату к Толе. Из-за двери, плотно закрытой, доносились приглушенные голоса, тихий перебор гитары, звонкий смех.

Позже этот день вспоминался как наваждение, как странный сон. Марк стоял перед дверью, скрывающей море. Там, на глубине, в совершенной тишине, плавали плоские слепые рыбы, а на поверхности бушевал ветер, кипели волны и большие птицы, раскинув крылья, неслись в лучах восходящего солнца. Казалось, с тех пор, как он открыл дверь, прошло не две минуты, но гораздо больше, целая вечность. Знакомые предметы рассеялись прозрачным светом, камни стали легкими и простыми, как лебединое перо, но, странно, за ними ничего не было, кроме бесконечно-белой, ровной, холодной равнины… Можно сказать и так: с того мгновения, как Марк открыл дверь и вошел в комнату – он перестал быть Марком.

Но у этого события есть своя небольшая предыстория, быть может, малозначительная, на первый взгляд, и неяркая. Это разговор с Костей и Машей. А, может быть, и что-то еще.

В тот раз гостей собралось особенно много. Сидели буквально везде. На кровати и письменном столе, на подоконнике, рядом с финиковой пальмой, и на полу, среди стопок книг. Сам Толя уютно устроился в кресле. На круглой тумбочке возвышался таз, наполненный мандариновым салатом, который Костя в шутку называл «Снова-курю-мама», а Света – «Якутское солнце». Тянулась бесконечно-длинная унылая песня, Марк кивнул и тихонько пробрался на свое любимое место, в дальний угол на большую коробку, в которой хранились учебники и словари.

– Кстати, Толь, ты хотел что-то важное сказать? – напомнила Света.

– Ну-у, Свет. «Берег» сначала споем! После…

– Тооля…

– Анатолий, что! Что, что, что! – послышалось со всех сторон.

– Э-э, ну это важно. Хотел. Но так случилось, вы слышали, погиб Вася. Я знал его немного. Не то чтобы знал, просто пересеклись пару раз. Общие друзья. И тэ дэ. И вот тебе раз.

Кого-то осенило мудрое решение:

– Надо их гнать.

– Точно, – утвердил Толя, – хвать ныть, чего-то ждать. Пора действовать. Так ведь? Так. А пока… Может быть, это не кстати. Но… мы решили пожениться.

– Браво, браво! – раздался дружный плеск голосов, – молодцы!

– Конечно, без всякой свадьбы и прочей муры. Просто распишемся, съездим к родителям Светы. В деревню. Потом, может быть, в Египет. Хотя не знаю. Мне ведь нужно готовиться. Хочу в аспирантуру поступать.

– Прекрасно, Толя! А почему же не кстати?

– Да почему… Не люблю формальности! Парень с подружкой. Это так романтично! А муж и жена – уже домострой. Пахнет плесенью. Средними веками.

– Средние века – тоже романтично, – неожиданно сказала незнакомая девушка в черном шерстяном платье, расшитом мелкими цветами. Марк обратил на нее внимание. Лет шестнадцать, наверное. На тонких пальцах несколько медных колечек, волна светлых густых волос, завиваясь, почти касается колен, когда она склоняет голову.

– Ниночка, не спорю. Но романтика бывает разная. Мрачная, готика. Ходить на кладбище в непромокаемом плаще и черной шляпе – тоже, ой как романтично. Правда? А есть романтика весны, первого чувства, любви… Я вот про что.

Тут опять запели. Какой-то парень в квадратных очках с тонированными стеклами вытянул из чехла гитару. Тихо и серьезно пропел, точнее сказать, прошептал на выдохе песню о глубокой сильной реке, которая пульсирует сквозь столетия мимо семейных драм и могильных плит, а еще про камень, брошенный в море.

– Если кто еще не в курсе, то это Миша, – сказал Маслов, – с Ниной из Москвы приехал. Такие вот крутые песни знает. А что в Москве нового?

– Да-к… – задумался Миша, – все как прежде.

– Криминала много?

– А то как же!

– Москва – это ужас, – подвел итоги Толя, – гибель. Все вроде так цивильно. Ну, люди ходят, кругом магазины, свет. А как внутрь, в душу заглянешь – так мрак. Никого порядка. Этой… нравственности. Все только деньги гребут. Покупают новые айфоны… сидят в саунах.

– Москва большая, мы живем в самом центре, – оживилась Нина и чуть покраснела, – наш папа хочет уехать в деревню. Вот выйдешь утром на крыльцо – травка, коровы, цветы. Тишина. Но это он так говорит… Мы напоминаем, в деревне нет редакции и театра, круглый год там будет скучно.

– Не, ну вы молодцы, – заценил Толя и вздохнул, – я бы в Москве, наверное, давно коньки отбросил. Не выношу двух вещей: моральной грязи и стерильности.

Говорил Толя мало, но каждое его слово звучало весомо. Спал он обычно с раннего утра до обеда; ночами дежурил в городской больнице, а временами ездил в Москву, играл в переходе станции Трубной на старой гитаре, сделанной из красного каштана, пил из термоса белый чай и встречался с друзьями. По утверждению Толи, то была жизнь «в полном смысле этого слова». А прибавьте еще нежную девушку Свету с длинными волосами и голубыми глазами, мандариновый салат «Якутское солнце» и чудный вид из окна: сюрреализм стройки, взрывающей серый берег реки. И, наверняка, вы догадаетесь: Толя – счастливейший человек. Простой и веселый, без всяких косных правил и мертвого груза общепринятых норм. Еще года три назад что-то вроде идеала для Марка. Как здорово, как славно уметь жить «в полном смысле этого слова»!

Особенно, когда Людмила Петровна вздыхает: «Я никогда не занималась собой. Свою жизнь пропустила. Все отдала другим, до последней ниточки. Сколько сил потратила, воспитывая тебя. Покупала игрушки, учебники… ох». Или, например, когда она приходит на собрание ветеранов, с торжественным и скорбным видом сидит в зале, а потом рассказывает, повторяет сотый раз одно и то же… «В советское время был энтузиазм. Все друг друга поддерживали, защищали родину, строили заводы. А теперь…»

Дед Марка, Андрей Васильевич, погиб в июле 1943 года под Москвой. С тех пор его фотография висела в гостиной рядом с портретом Сталина. Бабушка Людмила молилась на них перед сном. А ему, единственному внуку, постоянно твердила о великой победе, доставшейся страшной ценой. «Гитлер вероломно напал на Советский союз… – говорила бабушка, – но мы отстояли страну. Марк, нужно чтить память предков». Да, собственно, он и чтил, как мог. В начале июля обязательно съедал блин, густо намазанный медом. С покорной грустью думал о судьбе деда. Весной привязывал к олнии рюкзака георгиевскую ленточку…

– А тебя зовут Марк?

Он вздрогнул. Народ заметно зашевелился, выходя из комнаты на перекур. Перед ним стояла Нина, босиком; прищурившись, накручивала на палец прядь волос.

– Да… как догадалась?

– Слышала!

И она направилась к балкону.

– Постой, – окликнул Марк, – ты из Москвы, а здесь надолго?

– У бабушки гостим неделю. И летом, наверное, будем…

– Я с бабушкой живу.

– А мама?

– Уехала в Питер. Ну, мы видимся редко, в общем.

– Твоя мама, должно быть, очень красивая.

– Как? – Марк не поверил своим ушам, – еще бы… конечно, красивая! У нее уже пятый муж.

Тут же пожалел, что брякнул. Про свою семью он никому не рассказывал, даже Толе Маслову.

– Ничего себе… – выдохнул кто-то рядом, – как бывает.

– Ну-у, – словно извиняясь, протянула Нина, – Марк, знакомься. Мой брат Миша. Он физик и поэт, поэтому такой серьезный.

– Ты классно сегодня пел… – тут же нашелся Марк, и неприятная тема была исчерпана.

Откуда-то из глубины комнаты возникла древняя старушка, та самая, что обычно гуляет возле реки. Медленно, будто с трудом, просочилась сквозь письменный стол, ступила на подоконник и исчезла. Но перед этим она оглянулась. Ее лицо было скрыто черным капюшоном. Был виден только подбородок, похожий на тусклое моченое яблоко. Она ничего не говорила, но, как показалась Марку, что-то обещала, что-то хотела сказать.

Марк вскочил и мгновенно, в три прыжка, оказался у окна, на подоконнике, на том самом месте, где только что стоял призрак. Проверил раму, все плотно. Щелкнул задвижку, приоткрыл. Внизу никого не было.

Только вечернее небо клубится серыми тучами, невозможно печальное и прекрасное. Во дворе играют дети, резиновый мячик четко ударяется об асфальт и отскакивает. «Раз-два, – решительно считает девичий голосок – прыг!»

Плавно скользит легкий весенний ветер, пахнет талым снегом. Мягкий стук мяча, монотонное обрушение звука тяжелым эхом разносится над пустыми кварталами, в которых скоро, вот-вот, зажгутся первые лепестки фонарей. Марку показалось, звук не исчезает, не пропадает бесследно, но, обрастая пылью, становится маленькой вселенной, что несется сквозь столетия… над улицами, проспектами, над истлевшими в земле гробами. Над простой кухонькой Кати в пятиэтажном доме. Лампа грушевидной петлей тянется с потолка, отбрасывая на стену золотое сияние. Скрестив на груди руки, Катерина сонно стоит в проеме двери. В гольфах и длинной футболке, чуть скошенной на плече. Спрашивает:

– Что хочешь еще, милый? Кофе. Хочешь, вино… Кушай скорей, и пойдем гулять. Люблю гулять ночью.

Мяч все летит:

– Раз-два, прыг! – Зияющие бездны за каждым словом, черные провалы пустых глазниц: Раз. Два. П-п-п…

В тот момент Марку стало жутко, он почувствовал сильный жар, будто током, ударивший изнутри. И тут услышал, что кто-то зовет:

– Марк, Марк…

– А?

– Ну, послушай, дружище! Нам с Машей некогда, мы сейчас уходим. – спокойно говорил Костя, – давай, пройдемся до остановки, надо кой что сказать, без свидетелей.

– Ты зачем сюда залез? – смеялась Маша. – Чудной!

– Да, хорошо… идем. Дышу вот свежим воздухом…

Они быстро, словно в тумане, прощались. В руке Марка оказался клочок бумаги. Кто-то сунул, передал. Что это? А, да. Новенькие, брат-сестра. Их телефоны-адреса, да-да, хорошо. Понял, напишу, да-да, обязательно. Счастливо, Нина, до встречи! Сложил бумажку, сунул в карман. Толя, не грусти. В аспирантуру ты обязательно поступишь. Светка-Светочка, пока-пока…

Глава 3 Не бытовая история. Костя и Маша перед тем, как навсегда исчезнуть.

Как только они вышли из подъезда, Костя остановился и протянул Марку связку ключей.

– Держи!

– А что, больше не поедете?

– Никогда, нет! Марк, ты бы только знал… – прошептала Маша, –Костик все расскажет, или я. В общем, ты не поверишь. Но это так. Марк, это так ужасно! Это так…

Последние слова она почти прокричала, ее глаза возбужденно блестели. Короткие волосы, напротив, были тщательно прилизаны, лежали гладко и неподвижно, словно голову обтянули капроновым чулком.

– Что случилось?

– Ничего вроде не случилось, в том все и дело!

Все-таки он не мог понять, что Костя, его лучший друг, нашел в этой Маше. Тощая и высокая, бледная, точно прошлогодний снег, с большими неровными зубами, да еще нервная. В старых джинсах и водолазке, облепившей тучную, совсем не девичью, грудь. Она вся словно состояла из разных, случайно подобранных, фрагментов. Это сквозило во всем. В том, как одевалась, как говорила, как смеялась и грустила, какие фантазии развивала.

– Не знаю, с чего начать! История далеко-о-о не бытовая. – трещала Маша, – Прямо мистика, но мы ведь не верим в мистику и религию. Всякие сказки не принимаем… ох-ох, Кристиан, моя первая любовь, где ты сейчас…

– Какая любовь? – насторожился Костя.

– Муыкант такой… он умер, не ершись. Не забывай, что люди умирают. Сколько раз говорить. У-ми-ра-ют. Кристиан поторопился! Мы не встретились.

– Ну знаешь ли, я тебе тогда про Матильду расскажу…

– Ха-ха, – обрадовалась Маша, – только без свидетелей.

И пообещала:

– Если она топчет еще землю, то… я разобью все наши тарелки, чашки, блюда, миски, и…

В такую Машу, непредсказуемую и сердитую, Костя намертво влюбился с первого взгляда. Бесповоротно и навсегда.

– Она необычная, очень умная. Читает Пастернака, Достоевского, Донцову, Гоголя и Трубецкого, есть такой философ. Ты прикинь? – рассказывал Костя. – А еще она рисует в альбомах и в подъездах. Наскальная живопись сейчас возрождается. Маша говорит, мы должны вернуться туда, в первобытную эпоху. А Пушкина сбросить с корабля современности, как Стенька Разин кинул через борт княжну.

Скорее всего, Марк не стал бы серьезно воспринимать очередные «не бытовые истории» Маши, слушал бы их, скучая, как рассказ о чужих путешествиях, совершаемых во сне, если бы не странное видение в комнате. Что за откровенная, мерзкая муть? Не понятно…

Если бы они курили или что-то выпили, то ладно. Глюк как-никак объясним. Но ничего ведь, ни капли спиртного, кроме белого сладкого чая, бутерброда с московской колбасой и мандаринов. Толя Маслов категорически ратовал за трезвый образ жизни, все ларьки он обходил стороной, а как-то раз даже помог милиции задержать дилеров. Такую установку принимали и поддерживали все друзья. Последний раз Марк пил зимой, на творческой встрече ветеранов труда. В большом зале дворца Культуры помогал им устанавливать аппаратуру, а после старый военный с обветренным лицом и грустными простыми глазами, угостил его на лестнице запасного выхода хорошим коньяком. На подоконнике они расстелили газету. Военный разливал; молча, не чокаясь, пили. Каждый думал о чем-то своем. За окном, между домами, вилась метель, все было серым и слепым.

– Наверное, вы столько всего пережили… – зачем-то сказал Марк и тут же пожалел.

Словно очнувшись, военный посмотрел на него. И ничего не ответил. Достал еще одну бутылку. В зале громко смеялись, хлопала входная дверь.

А после Марк брел домой, было так славно… Он плыл в белом сиянии, словно крохотный счастливый котенок тыкался в опрокинутую молочную кринку; соединялся с метелью, мокрой, теплой и бесконечной. Правильно, лучше всегда пить. Ну-ка мечи стаканы на стол!

– …ее рюмки, сахарницу!

– И прочую посуду. Там о чем ваша не бытовая история?

– Начало было очень даже бытовое, – вздохнул Костя, и в тот же момент Марк понял: все очень серьезно.

– Говори.

– Как обычно мы с Машей сели в автобус и доехали до Пантелеевки.

– Погода была не очень, – дополнила Маша, – всю дорогу мы спали, т.к. пришлось встать в пять утра. А как только вошли в дом, Костя затопил печь, мы попили чай и брякнулись опять. Сил вообще никаких. Словом, все как обычно. Потом Костя читал свои книжки, а я сидела за столом и рисовала. Знаешь, было как-то по-особенному хорошо. На улицу, в лес, совсем не хотелось. Кругом мокрый снег, а в доме так тепло. Я вспомнила свою тесную квартиру, предков, которые вечно лезут не в свои дела. И мне казалось, что сейчас, здесь, наступил рай. Только Костя, огонек в печи. Сумерки. Марк, это, действительно, был рай. Но тут Костя и говорит: мол, уже темнеет, давай пройдемся, пока не совсем поздно. Хоть до конца деревни, до озера. И обратно. И спать, спать, под теплым одеялом…

– Мы целый день сидели, надо было подвигаться… – буркнул Костя, – Маш, давай ближе к сути.

– Здесь все – суть. Каждая деталь важна, раз мы хотим разобраться в том, что случилось после.

– А что случилось?

– Так вот. Мы нашли резиновые сапоги, обмотались шарфами. Дальше основное. Марк, слушай внимательно. Погасили свет. Эту жалкую лампочку, что свешивается с потолка. Я заперла основную дверь, а ключ убрала в карман. Мы пошли в сторону поля. Казалось, в деревне вообще никто не живет. Темные избы, некоторые окна заколочены, узкая, едва протоптанная тропинка… В одном дворе стояла какая-то бабка, за низким забором.

– Так-так, – оживился Марк, – она была в черном?

– Э… не помню, наверное. Она смотрела с любопытством и жалостью. Будто тогда, в ее время, никто никого не любил! А потом мы вышли в поле. Холодное такое, рыхлое. Наверное, если в него ступить и пойти – утонуть можно. Немного подурачились, слепили снежную бабу и отправились обратно. Было очень тихо. И тут я вижу…

– Старушку!..

– М-а-арк, далась она тебе. Не обратила внимание. Скорее, нет. Ушла.

– Ушла, ушла, – подтвердил Костя, – мы были одни… совсем.

– Уже стемнело. И тут я вижу, будто свет откуда. Точно. Вдалеке, за ветвями, горит окно. Все избы темные, а в одной свет. Спрашиваю Костю, сначала в шутку: «Уж не у нас ли?».

– Да. Я посмотрел, а на той стороне, в доме – свет. Самого окна не видно, но сияние, общее, размытое. Еще дерево. Ведь перед нашим, перед твоим, домом растет береза. Вот там и горит окно. Подумал, что просто выключить забыли.

– А когда подошли, уже ничего. Пустое темное окно. Нормально, да? Видимо, кто-то зашел, пошуравал, а теперь… Не хочется думать! Факт есть факт. Внутри кто-то есть. В общем, идти я на отрез отказалась. А Костя начал разводить. Мол, мы забыли выключить. Поэтому был свет. А теперь лампочка перегорела. Всего-то делов, а мы как чудики боимся. Так решил Костя. А я упираюсь. Как же забыли, если все помню так четко, словно на допросе в НКВД. Каждую деталь. Не пойду, лучше замерзну. Хорошо. Потоптались минут десять у крыльца. Тихо, спокойно. Звезды, точно булавки, прогрызли тучи. Все кругом такое колючее, ледяное… Сил нет. Ну тогда решились. Зашли. Сначала Костя. Осторожненько так, по стенке. Прислушиваясь.

– Я обошел комнаты. Везде включил свет. Никого. Маша шкафы открыла, под стол слазила, в диван заглянула. Тут мы, конечно, развеселились.

– Костя даже на чердаке побывал. Сени обошел. Фух, думаем. Пронесло. Пировать стали. Пили зеленый чай с вафельным тортиком. Много смеялись…врубили музыку. Спать легли поздно, часов в 11. И все было так забавно! Я уже прикидывала, что приеду и расскажу всем нашу историю, этот прикол. Быстро отключилась, но около часа ночи проснулась от страшного ощущения мертвой тишины, Кости рядом не было. Кажется, я позвала. В темноте зашевелись. «Что? – спрашивает Костя, он сидит за столом, – я просто спать не могу, а ты что?». Костя был какой-то странный…

– Нет-нет, я был обычный.

– Нет, странный! Я сказала тебе: «Костя, ложись, мне страшно одной… и слишком пусто». А ты такой: «не-ет, спать не хочу». А в воздухе что-то тревожное довлеет, наливается… давит. Еще луна поднялась. Каждый предмет, будто изнутри подсвечивается. Стулья, стол, кухонный сервант выступают, точно клыки, из серой туманности. Доски в углу, старый диван и… И тут я увидела. Он стоял возле дивана, почти сливаясь со стеной.

– Кто?

– Человек. Я боялась шевельнуться. А он отделился от стены и пошел. Протянул руку. И тут я закричала, будто резанная. Умею так. Костя вскочил, резко включил свет. В комнате не было. Никого.

– На том месте, где он стоял – висела старая куртка.

– Висела, да. Но человека я видела точно, это потом его не стало…исчез.

– Когда он подошел к столу, я успел взглянуть в лицо. Оно было очень бледное, практически белое, а глазницы пустые. Просто черные дыры, на половину прикрытые веками.

– А как он был одет?

– Обычно… точнее, нет, не совсем. Кажется, он был в военной форме. И он смотрел на меня своими пустыми глазами, в которых ничего не было. Машка напугалась, закричала. А я сразу понял: он не хотел нам зла. Но чего-то все-таки он хотел… а что? Не знаю.

– Никогда бы не поверил, – пробормотал Марк, – но знаю, так все и было.

– Ага, знаешь… – заключил Костя, – не думаю, что эта история касается только нас с Машей.

– Почему?

– Это твой дом. И все что там происходит – твое. Босс, ключи отдал, разбирайся…

– Вот поеду и выясню, – решил Марк, – как только потеплее будет, в начале лета.

А сам подумал: «Надо будет захватить нож, и где бы ружье откопать. Или хотя бы пистолет нормальный. А что, если свиснуть у Толи? Не даст, скорее всего».

Тем вечером Марк зачем-то достал из-под кровати железную коробку, в которой хранил пневматический пистолет, пересчитал патроны. Приятно ощущать в руке холодную тяжесть рукоятки, но все-таки это не Вальтер, что ни говори. Так, игрушка, плюющая детские пульки. С другой стороны, тот, кто поселился в деревенской избе, вряд ли боится зачетного выстрела. Уж не настолько Марк наивен. Очень хотелось с кем-то поговорить. Быть может, Маша и Костя испугались обыкновенной тени. А, может, они рехнулись. Такое тоже не стоит исключать. Скрипнула диванная пружина, послышались шаги. В комнату заглянула бабушка:

– Не ходи в ночные клубы, – сказала с тревогой, – это так опасно. Любые клубы, но особенно – ночные.

– Послушай, а как ты думаешь, призраки существуют?

– После смерти мы все становимся призраками, – утвердила бабушка. Таким вопросам она почти не удивлялась, догадывалась и раньше, что современная молодежь увлечена, скорее всего, чем-нибудь глупым и несуразным. – Поэтому, пока ты жив, нужно беречь себя и не связываться с плохими компаниями. Не ходить в клубы.

– Как интересно! – изумился Марк, – постой. А что мы делаем? В смысле, когда становимся призраками…

– Видишь ли… По сути, ничего. Просто летаем под небом. Невидимые, легкие… с крылышками.

– И все?

– Думаю, что все. Конечно, другой мир не существует. Ведь мы его не видим. Ну-ка, докажи теперь, что он есть. Поэтому и призраки не существуют. Да, они летают. Но разве это жизнь? Не знаю. С того света никто еще не возвращался. А если и возвращался, то не рассказывал.

– Ба, я ничего не понял…

–Будешь в моем возрасте, поймешь. Иди на кухню, я сварила вермишель.

«Я просто так кинул, – каялся Рафат в телевизоре, – в сторону, р-р-раз…»

До сессии оставалось два месяца; Марк погрузился в учебу. Про деревенский дом он почти не думал. Больше не ходил к Толе и забросил гитару. Только учеба, последний год музыкального училища, репетиции до позднего вечера, а в выходные дни монотонная работа на почте, в отделе доставки. Иногда он уставал так, что начинало казаться: в мире образовалась черная щель. В каждом предмете виднелась впадина, бездонный разрыв, который он наугад перешагивал. В глазах рябило, и все-таки это было хорошо. Еще немного и он поступит в институт, уедет из тихого и теплого города, в котором такая тоска. Даже весна, первые цветы и свежие почки, пахнут нафталином. Покинет навсегда эти пустые и серые улицы, продуваемые ветрами.

Как минимум, столетие здесь ничего не происходило… И не произойдет. Катя, где ты, в каких снах потерялась? Твой новый фрэнд, хлипкий владелец ресторана, просто жалок. С тонкой бородкой и дипломатом, похожим на черную дыру в космосе. Стерильный, чистенький такой мужичок в хлопковой майке и шортах. Серьезный, старый и спортивный, да. Пусть будет так. Но как забыть твои теплые руки и густые волосы… Город исчезал, оползая сухим песком. Уже давно, очень давно, ничего не существует.

Только коммунисты каждую весну упорно стекаются к памятнику Ленину. Развернув красный флаг, сообща грустят о чем-то своем, непонятном.