На спектакле она уже не боится, хотя Мочалов действительно страшен с его кровью налитыми глазами, в звенящих кандалах, когда с рыданием он хватает на руки девочку и осыпает ее поцелуями. Женщины в театре плачут. Сцена эта всех потрясла.
Ночью Верочка бредит, вскакивает, пугается. Надежда Васильевна стоит у постели и крестит ее… Но нет у нее раскаяния. Разве искусство не выше всего в мире?.. Разве для тех минут, что нынче дал Мочалов и ей, и тысяче другим, – не стоит пожертвовать даже покоем Верочки?
Скоро конец гастролям. Скоро конец упоительному бреду… и двойственной жизни, которую она ведет вот уже скоро месяц – между грешными снами наяву и сладким обманом вымысла… Ей страшно подумать, что будет с ней, когда она проснется… Какой пустыней покажется ей этот мир! Чем наполнит она свою плененную навеки душу? Не настанет ли и для нее ад позднего раскаяния, что она не использовала минут, подаренных ей судьбой, и отвернулась от счастья, которое стучалось в ее дверь?
И Мочалов испытывает ту же тоску. Он догадывается, что Надежда Васильевна несчастна в семейной жизни… Сам он глубоко религиозный человек, и ее чувства ему понятны. Одно дело полюбить мужа. Другое дело – изменить ему. А бросить его и начать новую жизнь – еще труднее. Но с чуткостью, свойственной гениальной натуре, он понимает, что не от слабости духа Надежда Васильевна крепко держится за свое гнездо. Нет… В этом чувстве долга вся ее сила. И он невольно робеет перед этой женщиной.
И в его собственной душе нет былого огня. Все чаще предчувствие недалекого конца подкрадывается к нему после самого жаркого порыва, когда жажда поцеловать эти милые темные глаза зажигает всю его кровь, когда эта жажда сулит ему новую жизнь впереди… Была молодость и вера в себя… Нашлись тогда и силы порвать с женой. Теперь все позади… Зачем обманываться?
Накануне последнего спектакля все ужинают в городском саду. Ночь темная, душная, звезд нет. Изредка только налетит ветер, зашумит деревьями и упадет бессильно. Грозы ждут уже второй день.
Надежда Васильевна недолго сидит с гостями. Она не может подавить своей тоски.
– Что это вы такая бледная! – удивляется Щепкин.
– Голова болит… Я лучше пойду домой!..
Она прощается со всеми. Мочалов на секунду задерживает ее руку в своей… С невольным трепетом она поднимает на него глаза. Что хотел он сказать ей?.. Безумная тоска ее взгляда мгновенно передается и ему… «Скоро конец… конец…» – думает она.
«Скоро конец… конец…» – думает он.
– Я провожу вас, – внезапно говорит трагик и встает. – Я не прощаюсь, господа… Я скоро вернусь…
Мосолов следит за ними с кривой, застывшей улыбкой…
И вот они опять на скамейке, под каштаном…
Всю дорогу они шли быстро-быстро и не обменялись ни одним словом, точно знали, куда и зачем спешат… Но молчания своего не замечали.
Она в белом платье. Легкий шарф спустился с плеч. И хотя он сидит поодаль, на другом конце скамейки, ее дрожь, ее смятение, как ток, передаются ему, сближают их, сливают их души в одном порыве. Ему кажется, что это от ее смуглого лица, от ее поникшей фигуры веет на него таким зноем. У него тихонько кружится голова. Чем это так сладко пахнет? Цветами? Или это аромат ее платья, ее тела?
Она не в силах выдержать это жуткое молчанье. Она судорожно сжимает руки. Из груди рвется жалобный крик:
– Павел Степанович… прочтите стихи!.. Вы обещали… помните?.. Прочтите мне что-нибудь из Козлова… или из Кольцова…
Он вздрогнул. Этот голос выдал ее…
Что же теперь? Что? Желание и страх борются в его сердце. Страх перед душевным бессилием, перед знакомым ему безразличием, так часто охватывающим его на сцене… Уступить желанию легко… Но разве она из тех, кого бросают после минутного порыва? Не потребует ли она жизнь за жизнь?.. А что может он ей обещать? Он знает себя… Душа его гаснет. Она слишком ярко горела…
Он встает и отходит в тень деревьев. Сложив руки на груди и прислонившись к дереву, он читает ей балладу Кольцова о том, как муж застал жену с любовником. Они схватились за ножи, и любовник зарезал мужа. Окровавленный, лежит он у ее ног. Теперь некого бояться… Никто не помешает…
– Что ж ты, милая, вся как лист дрожишь?
С детским ужасом на меня глядишь?
Уж не будет он караулить нас,
Не придет теперь в полуночный час…
– Ах не то, чтоб я… Ум мешается…
Все два мужа мне представляются…
На полу один… весь в крови лежит…
А другой… смотри… вон в саду стоит…»
Дрожь пробегает по телу Надежды Васильевны. Но не потому, что шепот Мочалова и его жизненная дикция создают жуткую иллюзию… Ей показалось, что в окне мелькнуло лицо ее мужа… Она встает.
– Спасибо вам!.. Спасибо!.. Я вернусь сейчас… Взгляну на Верочку… Подождите!..
Почему ей так страшно?.. Она обегает весь дом… никого… Поля спит… Мосолов не возвращался. Но ей еще страшнее оттого, что ей померещилось его лицо.
Когда она возвращается, Мочалов сидит на скамье, весь поникнув.
– Слушайте, – говорит он страшным голосом. – Я прочту вам мои любимые стихи: Вечерний звон Козлова…
Вечерний звон, вечерний звон…
Как много дум наводит он!
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом…
И как я, с ним навеки простясь,
Там слышал звон в последний раз.
……………….
……………….
И скольких нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон,
Не слышен им вечерний звон…
……………….
Лежать и мне в земле сырой…
Напев унылый надо мной
В долине ветер разнесет.
Иной певец по ней пройдет…
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон…
Она невольно закрывает лицо руками. Невыплаканные слезы теснят ее грудь.
– Я давно хочу спросить, – слышит она застенчивый шепот. – Хочу… и не решаюсь…
«Вот… вот настало…» – думает она, цепенея от ужаса перед надвигающейся судьбой.
– Скажите… почему я тогда ни разу не встретил вас?.. Мне так хотелось вас видеть!
– Зачем, Павел Степанович?.. Зачем?.. Что я была для вас тогда? Что общего было между нами?
«Тоска и жажда счастья…» – хочет он сказать. Но застенчиво молчит одну секунду.
– Теперь – вы замужем… а тогда мы оба были свободны… И… я еще не был стар…
Она не в силах удержать рыданья. Что-то огромное, лучезарное уходит из ее жизни. Вон бьют часы на башне… Так уныло, зловеще… Быть может, последний час ее светлого, ничем не омраченного счастья уже минул…
Он тихонько берет ее руку.
– Милая вы… Славная… О чем вы плачете?.. Не вырывайте вашу ручку…
С возрастающей страстью он целует ее дрожащие, холодные как лед пальцы. Неожиданно для него самого стихийная жажда женской ласки налетает на него и гасит сознание. Он грубо, сильно обнимает ее. Он ищет ее губы. Слабо вскрикнув, она борется. Она вырывается, наконец… Соскользнув со скамьи, падает к его ногам и, обняв их, отчаянно рыдает.
Это так необычно… Он очнулся. Он овладел собой.
– Встаньте… встаньте, ради Бога!.. Люблю вас, милая… Как долго мечтал о глазах ваших… Знаю, что не стою я вас… такой прекрасной, такой чистой… Надежда Васильевна, встаньте!
Она отчаянно трясет головой и плачет, прижимаясь лицом к его коленям. И сквозь слезы ее он слышит…
– Люблю вас… Люблю… Всю жизнь любила… Никогда не забуду…
Забыв всякие расчеты и колебания, весь подхваченный ее порывом, он наклоняется к ней. Хочет поднять ее лицо. Чувственный порыв угас… нежность и благодарность теснят его грудь. Радостные слезы закипают, просят исхода.
– Уедемте, Наденька!.. Уедемте со мною…
– Нет… нет… нет…
– Я брошу казенную сцену… Может быть, мы найдем счастье…
– Нет… нет… нет…
– Ну, встаньте же!.. Сядьте рядом!.. Послушайте… Ведь вы не любите мужа?.. Да?.. Да?.. Я угадал?.. Ну что же вы молчите? Нельзя любить его и меня в то же время…
– Я не могу его бросить, Павел Степанович!..
– А… вот что!.. Значит, вы его все-таки любите?..
– Нет… Нет… Вас… вас одного!.. И никого в жизни кроме вас я не любила… Теперь я все поняла… Только теперь поняла… когда мы встретились… Но бросить мужа я не могу даже для вас… Не будет мне счастья, если его брошу… Вот как в этих страшных стихах… между нами обоими он вечно будет стоять… Он умрет… Я знаю… он погибнет без меня.
Она ломает руки в беспредельном отчаянии.
Ему так жаль ее, что порыв его гаснет.
– А если б он умер?
– Молчите!.. Молчите…
– Если б вы были свободны? – печально говорит он.
– Павел Степанович… не искушайте судьбу!.. Не надо так говорить!.. Мне страшно…
…Мосолов медленно отходит от окна, с застывшей улыбкой.
Он слышал все, от слова до слова. Когда жена кинулась в дом искать его, он уже подходил к калитке сада. Вся душа его была тут, с ними… Он насилу досидел и полчаса после их ухода. Что ему было до усмешек, которыми его провожали?
Он знал, что в этот вечер решится его судьба.
И она уже решилась.
Он выслушал ее сейчас из уст жены… «Если бы вы были свободны?..» И этот жалобный крик: «Не искушайте судьбу!.. Мне страшно…»
«Вот и кончено… Кончено все…» – думает он, лежа на диване в гостиной, не раздеваясь, только прикрывшись одеялом.
Его знобит в эту душную ночь. Но как легко на сердце. В первый раз легко после мучительного кошмара, терзавшего его весь этот месяц… Все теперь понятно… И то, что было. И то, что будет…
– Простимся, Надежда Васильевна! – говорит Мочалов в эту минуту его жене. – Завтра мы все время будем на людях. И мы, наверное, уже никогда не свидимся… Обнимите меня как товарища…
Крепко его объятие, и долог его поцелуй. Она на мгновение забылась, закрыв глаза, прижавшись лицом к его груди. Она слышит бурное биение его сердца… Оторвалась. Обхватила руками его голову и поцеловала его глаза… Как жаль, что так темно, что никогда она не узнает, что было в этом последнем взгляде… Тоска? Нежность? Желание? Укор?.. «Прощай, моя любовь!.. Моя светлая, единственная любовь…»
Она быстро идет в стеклянную дверь, из столовой ведущую в сад. А он остается на скамье. Он сидит, сгорбившись, понурив голову.
Пусть она плачет и страдает!.. У нее впереди много-много дней. И не раз еще улыбнется ей жизнь, и не раз поманит ее новым миражом. И эти слезы забудутся. И страдания покажутся сном.
Для него все кончено… Впереди старость; медленное угасание таланта, пережившего свою славу; забвение, смерть… Дорога жизни круто пошла под гору. И опереться уже не на что… Когда это случилось?.. Ах, не все ли равно теперь?..
…Надежда Васильевна, по раз установленной привычке, машинально идет в детскую.
Там горит лампадка. Громко сопит нянька, девочка спит…
Долго стоит мать у ее постельки, собираясь с мыслями, стараясь понять все значение, всю огромность случившегося… Отреклась от новой жизни. Отвернулась от невыносимо яркого счастья. Добровольно отвернулась… Во имя чего?.. Что утешит ее в этой потере… «Ты?..» – шепчет она, глядя в маленькое личико…
И вдруг вспоминается почему-то одинокая Рухля… Красавица Лия, как принцесса, не знающая труда…
Она тихонько крестит Верочку, но не целует ее на этот раз. На губах ее еще горит прощальный поцелуй того, кто мимоходом, сам того не зная, подарил ей высшее счастье, возможное здесь, на земле… И сердце ее теперь умерло для радости. Завтра всему конец. Завтра начнутся будни.
Она идет к себе, зажигает свечу, снимает платье…
Вдруг руки ее замирают на крючках лифа. Словно кто толкнул ее. Она идет в гостиную.
Темно… Тихо… Но инстинктивно она чувствует, что она не одна в комнате… Не может быть!.. Неужели Саша вернулся?.. Когда же?.. Когда?..
Она стоит секунду, боясь дышать, прислушиваясь…
Ни звука…
Она подходит ближе, и рука ее касается его волос.
Сердце точно перестало биться… Неужели он слышал?.. Что?.. Что слышал он?..
А теперь – спит он… или притворяется?
Ей страшно спросить. Ей страшно двинуться…
Она стоит так долго, неподвижная и беззвучная, что ноги у нее немеют. Она совсем потеряла счет времени… Сердце бьется с страшной силой. В ушах звон… Вся жестокость сказанных ею слов вспоминается ей в этот миг и как бы ослепляет ее… Что, если он слышал!..
«Бедненький, бедненький Саша…»
И, как сон, вспоминается еще что-то – страшное и непонятное: первый обед с Мочаловым в городском саду, разбитый бокал, красное вино, как кровь стекающее на пол, и мистический ужас в лице мужа… этот ужас, пронизавший и ее на миг.
И то, что казалось невозможным пять месяцев назад, вдруг становится легким… Словно дрогнула глухая стена, разделявшая их души и жизни… Вот-вот рухнет… И они опять будут стоять рядом, оба жалкие, оба страдающие. Кем-то обреченные идти через пустыню жизни к неизвестной цели.
Да… рука в руку… вместе, всегда… Его страдания, которых она не замечала, внезапно жгучим укором встают перед нею и как бы требуют отчета… Простить… Простить всем сердцем!.. Спасти его, если это можно… Душа просит подвига… Поднять этот крест и нести его до конца… до конца… Смиренно принять долю всех обманувшихся, всех обманутых, всех обманутых женщин… И в смирении – найти горькую радость… Только в этом теперь ее спасение!.. И ее, и его спасение…
Она беззвучно наклоняется над ним и целует его голову. Слеза ее капнула ему на лицо. Надежда Васильевна замерла на секунду… Нет… Не почувствовал… Спит…
Она крестит его широким крестом, шепча молитву, и тихонько выходит…
Тогда он поворачивается и смотрит ей вслед.
Позвать?..
Нет… Поздно…
Как ждал он этой слезы, этого поцелуя ее все эти долгие месяцы, все эти мучительные дни и одинокие ночи, томясь в двух шагах от нее в безумной дрожи желанья, в беспросветном отчаянии неразделенной страсти! И она не сжалилась… Она не подарила ему ни одной слезы, не бросила ни одной улыбки. Она не замечала, что он, как раздавленный червь, умирает под ее ногой… Довольно!.. Довольно…
Куда зовет она его этим поцелуем? На долгую жизнь, полную тех же мук, тех же ошибок и падений – с его стороны; тех же разочарований для нее… Что может он ей обещать? Чем вознаградит за жертву, за этот отказ от новой жизни и счастья?
Не надо жертв… Не надо прощенья… Иной голос звучит в его душе. И он сильнее всех земных голосов, которые он так страстно любил еще недавно… быть может, вчера…
Он зовет к нездешнему счастью, за которое не ждут его ни расплата, ни позор.
На другое утро Надежда Васильевна выходит к чаю бледная, совсем больная, с заплаканными глазами. Мельком кинув на нее взгляд, Мосолов спокойно говорит о прощальном ужине, о готовящейся овации, о лавровых венках от труппы, которые он уже заказал…
Если бы Надежда Васильевна была теперь способна наблюдать, она поразилась бы новой переменой в Мосолове. Нет в нем ни угрюмости, ни враждебности последних дней. Он очень спокоен. Можно было бы подумать, что он рад отъезду Мочалова, если б не его странно рассеянный вид в моменты неожиданных пауз, среди прежней беспечной беседы, если б не ушедший в глубь себя загадочный взгляд.
Весь этот месяц, когда бы он ни лег, Мосолов вставал раньше всех и требовал, чтобы Поля немедленно убирала гостиную. Положим, гость с первого дня знал, что он спит врозь с женой. Но Мосолов на другой же день в разговоре с ним совершенно некстати ввернул фразу о том, что жена страдает бессонницей и головными болями, а он возвращается поздно и предпочитает спать отдельно… Сказал и покраснел до корней волос. Трагик тогда внимательно поглядел на него… Поверил ли он его объяснению?.. Кто знает?.. Мосолов так мучительно боялся всегда, что в труппе догадаются об его разрыве с Надей… Он убил бы Полю, если бы она проболталась…
Теперь ему все равно… Пусть догадываются!.. Пусть сплетничают!.. Равнодушно проходит он через гостиную, мимо неубранной постели…
Он не замечает кроткого взгляда жены, которая из окна смотрит ему вслед, как не заметил утром ее слабой улыбки. Ничего не доходит до его сознания…
Довольно!.. Довольно!..
Уехали…
Высокие порывы, дерзкие стремления, слезы восторга, жажду лучшей доли – все унесли они с собой. И жизнь города опять потечет по-прежнему: плоская, суетливая, бесцветная…
Ни разу вчера ни за обедом, ни на спектакле, ни за прощальным ужином, в городском саду, они не пережили хотя бы миг минувшего бреда!.. Покорно умерла в обеих душах нераспустившаяся красота. Гамлет хоронил свою любовь к Офелии в душе, придавленной тяжестью сыновнего долга. Офелия с разбитым сердцем тщетно искала намека на прежнее в немом лице Гамлета.
Они были близки. И в то же время далеки… И каждый из них знал, что, протянув руку, он натолкнется на стену, внезапно за одну ночь поднявшуюся между ними. И на подмостках. И в жизни. Везде…
Когда Щепкин на тройке подъехал к дому Мосолова и трагик с опущенной головой, согнув сутулые плечи, сел в тарантас, Надежда Васильевна вышла на крыльцо и взяла мужа под руку.
Глубоким, долгим последним взглядом поглядел ей в глаза Мочалов, поднимая шляпу в знак привета, точно спрашивал… точно ждал чего-то… И она не опустила ресниц. Ее губы не дрогнули, когда она поклонилась. Только крепче оперлась ее рука на руку мужа, точно этим жестом она хотела сказать: «Никаких колебаний. Возврата нет. Мое место здесь…»
Понял ли это Мосолов? Кто знает?.. Он не видел затуманенных слезами глаз жены, ее скорбной, кроткой улыбки. Сощурившись, он глядел вслед коляске, уже тонувшей в золотой пыли июльского утра.
Когда он был еще ребенком, как манила его всегда дорога! Без волнения он не мог видеть мчавшуюся вдаль тройку. Так бы и кинулся вслед! Так и ринулся бы в неизвестность…
И взрослым он любил покидать насиженные места, обстановку, людей; любил мчаться на почтовых, оставив за собой душный город; мчаться среди простора полей навстречу неизведанному… Завтра… завтра… там… Как много поэзии таилось для него в этих словах!
И сейчас в угасающей душе на призывную прелесть полузабытых впечатлений слабо дрогнули ответные струны…
Скоро… скоро… Перед ним уже мерцает последний путь…
Путь далекий и не знающий остановки, озаренный таинственными огнями Вечности.
Как это случилось? Никто никогда не узнал подробностей этой катастрофы.
Он в тот день был в театре, как всегда, днем на репетиции, вечером на спектакле. Играл с женою. Был, что называется, в ударе. И экспансивные одесситы, во все горло смеясь забавным минам своего любимца, награждали его единодушными аплодисментами.
Потом, как всегда, он пошел в трактир. На этот раз он выбрал самый далекий, на краю города… И там, конечно, его сейчас же узнали. Служащие и посетители умиленно улыбались и перешептывались.
Но знакомых не было никого, ни из купцов, ни из актеров. Да и навряд ли он заметил бы кого-нибудь сам, если б его и окликнули. Глядя прямо перед собой каким-то немигающим взглядом, он присел к столику и спросил бутылку вина.
Понемногу редела публика. Он пил в одиночестве, все такой же сосредоточенный и далекий от действительности.
Потом закрыл глаза и словно оцепенел. Отрадное чувство безразличия и отчуждения от всего мира постепенно обволокло ёго сознание. Как бы в белом, плотном тумане утонуло прошедшее с его печалями, грядущее с его тоской.
Как далекий прибой росло что-то в душе. Росло и близилось что-то грозное… И все настойчивее звучали призывные голоса, манившие куда-то… И в уставшем мозгу что-то звенело и пело… Какие слова? Какие обещания?
И было сладко… И было страшно…
Он забылся.
– Мосолов!!
Он вздрогнул и открыл глаза.
Кто позвал его?
Часы пробили два. Трактир был пуст. За стеной звякали посудой. За стойкой дремал буфетчик.
Он провел рукой по лицу и выпрямился. Зрачки его разлились. Глухо и тяжко, неровными толчками билось сердце… Он взглянул в открытое окно, за которым сторожила его чуткая, черная ночь…
Он знал теперь, кто позвал его.
Разбудив буфетчика, он потребовал чернил, перо и бумагу. Ему откупорили еще бутылку шампанского.
Пока он пил, рука его нащупала узкий футляр бритвы, с которой он не расставался в эти дни. Мозг опять заволокло плотным туманом, в котором утонули печали прошедшего, утонула тоска грядущего.
Но он пересилил себя и взял перо. Руки его непривычно тряслись, и это было досадно. Он написал для полиции все необходимое в этих случаях. Теперь надо было написать жене. Гусиное перо попалось старое. Он швырнул его и раздраженно потребовал другое. Скорей!.. Скорей!..
Он набросал жене только несколько строк:
«Я не спал в ту ночь. За ласку и слезы благодарю. Но не могу больше жить. Пора. Теперь ты свободна. Прости, если можешь, за все…»
Он что-то еще хотел прибавить, хотел искренне пожелать ей счастья с другим… Но тотчас забыл эту мысль. Хотел подписаться… Но и этого не сделал…
Скорей!.. Скорей!» Он спешил, как на свиданье.
Обе записки он положил в карман жилета. Залпом допил он последний стакан. Застегнулся на все пуговицы. И снова пристально поглядел в открытое окно.
Он расплатился и вышел.
И тотчас за ним погасли огни в окнах. Он словно утонул в объятиях ночи, точно погрузился в душную мглу. И тут впервые его охватил мистический ужас. Смутно белела под его ногами какая-то тропинка. Он стоял одно мгновение в нерешимости, дрожа всем телом. Но что мог он изменить в предначертанном Кем-то решении? Яснее чем когда-либо в этот глухой час ночи, в мирно спавшем предместье, далеко от своего дома и от любимой еще недавно женщины – он услышал знакомый зов…
Он взглянул вверх, на горевшее звездами небо.
И стал спускаться по тропинке.
Его нашли только утром.
Старый грек, хозяин фруктового сада, обходя с садовником свои владения, наткнулся на труп Мосолова. Он уже окоченел, и громадная лужа крови впиталась в землю. Бритва валялась рядом.
Надежда Васильевна забылась только на заре. Всю ночь ее давил кошмар. Она просыпалась с трепетанием сердца, с влажным лбом. Ей чудились какие-то шорохи кругом, какой-то шепот», чьи-то шаги… скрип далеких дверей… Был это сон? Был это бред?.. Она никогда не могла припомнить… Не раз она вставала, шла в гостиную, прислушивалась у окна, в необъяснимой тревоге поджидая мужа. Потом опять ложилась и забывалась на несколько мгновений, чтобы снова проснуться в невыразимой тоске.
Но когда утром она вышла в гостиную и увидала несмятую постель, она пошатнулась и ухватилась за косяк двери:
Она поняла все.
С остановившимися глазами сидела она в столовой и слушала звонкий лепет дочери. Потом пришла портниха и принесла для примерки детское платьице… Девочку поставили в гостиной на стол и надели обновку. Маленькая кокетка улыбалась.
– Вот тут обужено… дайте ножницы! – сказала мать.
Вдруг под окнами послышался шум. Надежда Васильевна выпрямилась. Ножницы звякнули, падая на пол. В передней грубо затопали чужие шаги… С перекошенным лицом вбежала Поля и без слов, задыхаясь, замахала руками…
– Что?.. Что?.. – бледнея с каждой секундой, пролепетала Надежда Васильевна и кинулась в переднюю.
Верочка всю жизнь помнила страшный крик матери, от которого дрогнули все бывшие в доме.
Она видела, как тело внесли и положили на диван. Остекленевшие глаза Мосолова были широко открыты. Голова странно подвернулась на тонкой, нежной шее.
Верочка дико закричала.
Как подстреленная птица, взмахнув руками, Надежда Васильевна без памяти упала ничком тут же на ковре.
Он лежит в гробу, убранный цветами, и непривычно сурово его даже в смерти прекрасное лицо.
День и ночь, сменяя друг друга, актеры и актрисы читают над ним Псалтырь. Театр закрыт. Никто не знает, что будет дальше… Надежда Васильевна несколько раз впадала в беспамятство.
Всю последнюю ночь перед похоронами она бьется в истерических рыданиях, лежа на полу у гроба, и твердит, как безумная: «Мой грех… не твой… Я тебя загубила, Саша… Прости меня!.. Прости… прости…»
Ни панихид, ни причта. Церковные похороны не разрешены, как ни хлопотали об этом Микульский и Максимов. Что до того? С утра до вечера народ толпится в гостиной и передней, чтобы поклониться праху Мосолова. Здесь греки, русские, евреи, татары. Здесь купцы, учителя, профессора, офицеры, мещане, светские дамы, учащаяся молодежь. Больше всего студентов.
До последней минуты Надежда Васильевна верила, что разрешат церковные похороны. Теперь она в отчаянии.
– Меня, Господи, накажи… меня! – истерически кричит она, стоя на коленях перед образом. – Сними с его души грех… Пусть падет на мою голову!..
Все потрясены… Все утешают ее. Испуганно жмется к няньке всеми забытая Верочка. В ее широко открытых глазках застыл ужас. Она кричит, когда ее подносят к гробу. А ночью во сне все зовет папу.
Таких торжественных похорон не запомнят в Одессе. Студенты несут гроб и поют «Вечную память»… Сзади валит толпа. Венкам нет счета.
Над открытой могилой, глядя на бьющуюся в истерике вдову и безмолвную, бледную девочку в черном платье, плачут не только женщины, но и мужчины. Трогательные речи говорят старик-профессор и горбоносый студент, еще недавно приветствовавший Мочалова. А когда могила засыпана, на ней мгновенно вырастает гора из венков и из живых цветов, которые на сцене к ногам Мосолова кидали женские руки… Теперь это последние цветы… Последняя дань любви…
Смеркается, когда Рухля, все эти дни не отходившая от Надежды Васильевны, стучит в дверь ее спальни. Она входит и прежде всего запирает окна и дверь.
– Милая барыня… уж вы не сердитесь на меня…
Надежда Васильевна поднимает голову с подушки.
– Потом… Рухля… потом, ради Бога!..
– Нет, милая барыня… ждать нельзя ни одной минуты… Я все узнала…
Она придвигается и, озираясь, шепотом сообщает новости, которые собрала за это утро. Завтра в семь к Надежде Васильевне придет квартальный и потребует подписку о невыезде из города. Все кредиторы, после самоубийства Мосолова решили предъявить ко взысканию его векселя. На них подпись его жены. Она должна платить.
Мгновенно поднимается с подушек Надежда Васильевна.
– Платить?.. Но я же все на днях отдала, с труппой расплатилась, Мочалову, Щепкину… У меня ни копейки в доме нет, Рухля.
– Если вы не заплатите, милая барыня, вас посадят в яму…
Она встает.
– Чьим векселям срок?
– Рафаловичу… две тысячи.
Надежда Васильевна бессильно садится на кровать, вся склонившись, как раздавленная, закрыв лицо руками.
Но эта слабость длится один лишь миг. Она встает опять, вся напряженная, с сверкающими глазами, готовая защищать свою свободу, свою честь, имя мужа, будущее Верочки.
– Говорите, Рухля!.. Говорите скорей… Что я должна делать?
– Бежать, милая барыня… Больше ничего не остается…
– Бежать!.. Куда бежать?.. А Верочка?
Она падает на стул. Голова ее и руки начинают дрожать.
Рухля открывает ей свой план. Она говорила сейчас с Янкелем-контрабандистом. Это ловкий, опытный человек, и на него можно положиться. Он слово свое сдержит. Нынче в ночь Янкель везет товар… Он все пути знает, и еще ни разу не попался… Пусть барыня рискнет! Ведь другого ничего не остается… Она заплатит ему двадцать рублей, а он спрячет ее в телеге, укроет рогожами… К утру они будут уже далеко… А в Тирасполе она наймет лошадей – и перед ней свобода…
Внимательно слушает ее артистка.
– Спасибо, Рухля! Вы правы… Больше ничего мне не остается… Боже мой, я совсем забыла… А деньги?
– Я дам вам деньги… Вот сто рублей… Возьмите, милая барыня… Я знаю, что вы меня не обидите… Я вам верю…
Надежда Васильевна растроганно обнимает приятельницу. Вдруг она бледнеет.
– А Верочка?.. А Настя?
Обе молчат. Надежда Васильевна, схватившись за виски, бегает по комнате. Вдруг она останавливается. Дрожь унялась… Она идет в кабинет мужа. Садится за письменный стол. Что-то пишет. Запечатывает письмо и подает конверт еврейке.
– Вот это письмо отнесите завтра к полицмейстеру. Он хорошо относился к моему мужу… Я прошу его известить всех моих кредиторов, что через два года я уплачу все мои долги со всеми процентами до копейки… А в залог я оставляю здесь мое дитя.
– Верочку? – вскрикивает Рухля, всплеснув руками.
– Да, у меня нет другого выхода. Только тогда они мне поверят. Они знают, что я не могу бросить дочь, мое единственное дитя… что рано или поздно я вернусь за ней…
В безмерном удивлении глядит Рухля на эту женщину. Надежда Васильевна уже овладела собой. Силой веет от ее голоса, от каждого ее жеста. Еврейка чувствует, что такая не пропадет и сделает то, что обещает.
– А теперь, Рухля, последняя просьба. Я возьму с собой только необходимое: одно платье да смену белья… А вы унесите сейчас все, что поценнее, и продайте… Когда вернете свои деньги, остальное разделите между прислугой. Полю я выпишу, когда устроюсь. Вы одна пока будете знать, где я… Ни одна душа не должна узнать мою тайну…
– Милая барыня… разве ж я не понимаю. А Верочка?
– Я отвезу ее к madame Пюзоль…
Она велит одеть Верочку и подать ей траурное платье.
Через полчаса она сидит в приемной пансиона, наедине с начальницей. Это румяная, полная, седая старушка. Жизнерадостно сияют, из-под очков ее голубые глаза. Она страстная поклонница Нероновой. Вместе с Настей она была на похоронах. Экспансивно кинулась она навстречу артистке, поцеловала ее и расплакалась.
Но то, что рассказала ей Надежда Васильевна, мгновенно осушило ее слезы. Она испугана, потрясена, растрогана.
– Madame Пюзоль… Я отдаю вам мое единственное сокровище. Сберегите мне мою дочь!.. Через два года я вернусь за ней и за Настей… На всю жизнь я останусь вашей должницей…
– Маленький ангел! – плача, говорит madame Пюзоль, когда Верочка, вся зацелованная пансионерками, входит в приемную за руку с Настей.
Но у Надежды Васильевны уже нет слез… Она молча крестит удивленную сестру. Опускается на колени перед Верочкой, трогательная и прекрасная в своем траурном платье, под креповым вуалем. Она осыпает поцелуями маленькое личико, смеющиеся глазки, крохотные ручки… Потом на мгновение поднимает глаза, глядит вверх… И по выражению их, и по ее дрожащим губам старушка догадывается, что артистка молится.
Пожав руку начальницы и в последний раз осенив широким крестом сестру и дочь, Надежда Васильевна выходит из комнаты.
Скорей!.. Скорей!.. Не надо терять мужества!
…Ни одной звезды не горит в небе. Быстро мчатся, словно спеша куда-то, угрюмые тучи.
Надежда Васильевна в платочке и в бурнусе Поли, с узелком в руке, выходит из калитки сада и оглядывается в последний раз на опустевший дом, где она любила и плакала, где пережила самые светлые дни радости и где испила до дна горькую чашу страданий…
Прощайте, милые тени!..
Через полчаса две женские фигуры крадутся по темным улицам предместья. В полном мраке, не обмениваясь ни одним словом, они доходят до последних лачуг, где ютится отребье города.
Теперь и лачуги позади. Перед ними степь.
Надежда Васильевна не может унять дрожи… Ветер рвет с них платки. Тучи мчатся по небу. Гул моря несется им навстречу.
Во мраке, вдали, то вспыхнет, то погаснет огонек.
– Видите… Видите? – шепчет ей на ухо Рухля… – Вон огонек… Это Янкель ждет вас… По этой тропинке идите… Прямо на огонь… Не бойтесь!.. Здесь нет ям… А я пойду, милая барыня… Вы уже меня простите… Если меня захватят с вами, я пропала…