«Мне это неинтересно… Пожалуйста, замолчите».
– Точно холодной водой окатила, – жаловалась Аннушка в девичьей.
– Н-да… Характерец у нее ой-ой!.. Почище мамаши будет, – ядовито замечала Поля. – Даром что с виду воды не замутит. Растим зелье… Кому-то достанется?
Издали доносится звонок.
– Сама проснулась, – говорит Поля, вытирая губы и крестясь на образ. – Пойду, доложу.
Обувая Надежду Васильевну, Поля ловко докладывает ей о всех событиях в доме, главное о Верочке.
– Как кушала вчера?
– Как полагается… Что за еда у них? Словно цыпленок… Там пощиплет, тут урвет… Вот только сладкое любит. От такой еды тела не нагуляешь.
– Ей и не надо… Она до старости не пополнеет. Такая порода… Ну, а как гуляла?.. Вчера мороз был. Не озябла?
– Да мы немного прошлись…
Она смолкает, выжидая расспросов.
– Н-ну?.. Чего тянешь?.. Кого встретила?
– Сами, небось, знаете… Фединька Спримон встрелся… Проводил нас до кофейной…
– А Лучинин?
– И они были…
– Разговаривали?
– Куда там!.. Наша прынцесса на них и не глядит.
Уже расчесывая густую черную косу хозяйки, Поля таинственно шепчет:
– Филипповна вас дожидается.
– Да н-ну?.. Зови ее!.. Вот только бандо заложи, да дай капот!.. Нет, ты сюда зови.
– Только она совсем несуразное предлагает, имейте в виду!.. Откупщик-миллионщик, а сын в руку сморкается.
– Ну, что врешь-то!
– Сама видела… Зачем мне врать? Не все ли мне равно? Она вам будет петь свое. Но только это нашу барышню краше в гроб положить, чем за сиволапого выдать.
– И без тебя сообразим, – тонко усмехается Неронова. – Твой-то претендент хорош!
– А чем плох? Человек солидный.
– То-то что солидный… Да вдовец… Такой красотке да чужими объедками питаться!.. Верочка еще не встала?
– Никак нет… У них положение до двенадцати. И чтоб кофий в постель…
– А тебе что?.. Не ты несешь, Аннушка… Эка злобы-то в тебе, Пелагея!.. Ступай… Да смотри ты у меня, если ты хоть слово Верочке поперек скажешь!
– Да где уж там!.. Вы б ее, как икону, в киоту поставили… Мы бы лбами перед нею стукались.
– Ступай вон!.. Зазналась… Дрянь!.. Неси кофе скорей!.. Да чтоб горячий был!
– Знаем… знаем… чтоб губы да язык обжигать… Поищите другую, чтоб так ваши вкусы изучила!.. Найдете на том свете… на этом ни вовек! А все Полька плоха…
– Ну… завела волынку… Зови Филипповну!
Скоро тайна этих визитов раскрывается перед негодующей, смущенной Верочкой.
Первое слово сказано Полей. Она старается подготовить почву.
Верочку сватают… У нее есть женихи… Кто? Она их никогда не видала. Она ни разу не говорила с ними. Что до того?
– Все так выходят замуж, – сладким голосом утешает ее Поля. – И еще как счастливы-то бывают!
Она уходит. Аннушка озирается, потом припадает к плечу Верочки и шепчет ей на ухо:
– Вы не соглашайтесь, барышня!.. Польке дорого заплатила Пафнутьевна. А женишок-то старый да вдовый… А у Филипповны и того хуже… Купец… А вам за молодого да военного замуж надо идти.
«Спримон…» – точно крикнул кто-то… Верочка закрывает глаза… Нет!.. Нет!.. Она и его не хочет.
Она у матери.
Надежда Васильевна расстроена. Она суеверна по-прежнему. Нынче гранпасьянс три раза не сошелся, а Поля – ловкая гадалка – предсказала какие-то неприятности через трефового короля, пиковую ссору… Бог знает что!
Верочка дрожит. Но внутренне она уже насторожилась. Как в детстве, велик ее страх перед матерью. И слово Надежды Васильевны для Верочки закон.
Но есть что-то в ней «свое»… несогласное мириться с деспотичной волей, несогласное даже принести, жертву как доказательство дочерней любви. Верочка не может выйти замуж. Не хочет отдать свою свободу и одиночество. Она три месяца назад робко просила разрешения поступить в театральную школу. Это был тайный совет ее классной дамы, образованной и восторженной девушки, чуждой предрассудков. Она обожала Верочку и сулила ей как балерине блестящее будущее.
– Чтоб я об этих бреднях не слыхала! – сдвинув брови, ответила ей тогда мать.
Верочка покорилась с горечью в душе. Это было первое разочарование.
Но здесь она не покорится. Нет!.. Она не может забыть своей подруги Тонички Соколовой. Со школьной скамьи, через неделю после выпуска, родители отдали ее замуж за толстого бородатого помещика, вот вроде этого противного Лучинина. И он увез Тоничку в деревню.
Надежда Васильевна осторожно начинает свой разговор. Она жалуется на годы, на возможность скорой смерти… «Все мы под Богом ходим…»
Острый ум Верочки тотчас подмечает смешную сторону. Как она ни взволнована, но глаза ее улыбаются… Это говорит красивая мамочка, такая нарядная, у которой такими искусными волнами лежат пышные бандо вдоль напудренных щек.
– Если я умру или разобьет меня паралич, ты останешься одна в мире. А кругом столько зла!.. Как я хотела бы пристроить тебя поскорее!
Дрожь отвращения пробегает по спине Верочки. «Пристроить». Какое гадкое слово!.. Кто его выдумал?.. Выйти замуж – значит уехать в деревню. Не видеть мамочку в драме. Не танцевать на балах. Не гулять по Большой Дворянской. Не встречаться каждый день с Федей…
Краска заливает ее лицо… Она сама не ждала такого вывода. Точно кто чужой подсказал ей его. Она испугана.
– Ну что же? – нетерпеливо спрашивает Надежда Васильевна, играя пальцами по столу.
Это признак нарастающего гнева. Верочка давно это подметила.
– Мамочка! – жалобно срывается у нее. – Я так молода… Дайте мне еще хоть год пожить на воле!
Надежда Васильевна хмурится.
Инстинктивно Верочка опускается на колени. Вся ее поза выражает покорность. Но когда она поднимает опущенную голову, в глазах ее столько мольбы и отчаяния, что Надежда Васильевна смягчается.
Девочка права… Принуждать ее жаль. Если б еще это был Федя Спримон… Нет!.. Пусть повеселится!
– Подождем, коли так, – говорит она.
Верочка горячо целует руку матери.
Артистка вдруг берет ее за подбородок и пристально глядит в ее. глаза.
– А тебе никто не нравится, Верочка?
Мраморное личико розовеет. Ресницы опускаются.
– Никто, мамочка!.. Конечно, никто! – горячо срывается у нее. Слишком горячо…
И опытная женщина задумывается.
Да… Ей часто приходится задумываться теперь. В ее красивую жизнь бессознательной эллинки вдруг ворвалась забота.
Она хотела бы, чтобы у Верочки был молодой красивый муж. Чтобы была между ними горячая, «алая» любовь. Все ее инстинкты язычницы подсказывают ей это веление.
Но вспоминаются Хованский и Садовников. Она так безумно любила обоих… Где прочность такого счастья?.. Сколько горя и обиды души ей эти люди с их маленькой любовью, не способной на жертвы и самообуздание!.. А Мосолов с его роковой страстью, доведшей его до могилы?
Через все это она сумела перешагнуть и построить себе новую жизнь. Но хватит ли на это силы у ее Верочки? Сколько горя ждет ее, если она выйдет замуж по страстной любви!
И тотчас эллинка исчезает. Выступает мать.
Образ Муратова встает перед нею, незабвенный образ пожилого, преданного друга, с его одышкой, с его сединой, с его душой, прекрасной и пылкой, как в двадцать лет… Вот это было счастье!.. Настоящее… Если бы Вере встретить такую любовь!.. Быть может, Лучинин?.. Угомонится же и он когда-нибудь и будет верным мужем.
В те дни, когда нет усиленной репетиции, и мать обедает вместе с дочерью, Надежда Васильевна все чаще, все пытливее вглядывается в наивное лицо Верочки, еще лишенное индивидуальности, – лицо без мысли и души, на котором только легкими штрихами намечены возможности.
И невольно Надежда Васильевна спрашивает себя: да есть ли у Верочки душа? То, что выделяет одну из тысячи других? Способность страстно любить и ярко ненавидеть?.. Отдаваться до самозабвения охватившему тебя порыву? Твердо идти к намеченной цели? Не гнуть головы перед судьбой?.. Не унижаться в любви? Знать себе цену?
Какие силы таятся в этом хрупком теле? Какие мысли дремлют в этой прелестной головке?
И опять эллинка в душе Нероновой стушевывается. Выступает трепещущая мать, полная мистического страха перед судьбой, полная ужаса перед жизнью и ее бурями.
Нет! Не надо борьбы. Не надо славы… Ни творчества. Ни страсти… Не допустит она Верочку вступить на кремнистый путь, которым женщина идет к известности! Пусть прозябает она, как полевой цветок, смиренно расцветший под солнцем, чтобы бросить в землю свое семя и покорно умереть.
Десять лет прошло с той памятной ночи, когда покончил с собой антрепренер одесского театра артист Мосолов; с той ночи, когда Надежда Васильевна бежала из Одессы.
Она ушла из дому с одним узелком в руках. Не только драгоценности, меха и мебель, даже ее платья и театральные костюмы – все пошло в уплату кредиторам.
В телеге контрабандиста, укрытая мешками с товарами, глухой ночью она счастливо миновала заставу, и следы ее затерялись в степи.
Она ушла, чтобы на обломках своей разбитой жизни создать новую; чтобы снять клеймо со своего имени и с памяти мужа, в несколько лет рассчитывая расплатиться; не имея в мире ни одного друга, ни одного покровителя; надеясь только на Бога да на собственные силы.
В записке, переданной Рухле – еврейке-факторше, – Неронова просила ее обойти всех кредиторов Мосолова и успокоить их. Через два-три года она обещала расплатиться с ними… А в залог оставила им свою дочь Верочку, которая училась в частном пансионе.
– Героиня! – говорили о ней одни.
– Бессердечная женщина! – восклицали другие.
– Оставить заложницей шестилетнюю девочку!.. Бросить ее на чужие руки!
– Это было ее высшей жертвой. Она знала, что делала, оставляя здесь свое сокровище. Все можно бросить без сожаления. А за дочерью вернешься когда-нибудь…
Так разделились мнения.
А в это время Надежда Васильевна без устали мчалась все дальше. Куда?.. Разве она знала определенно?.. Были товарищи по сцене в Казани, в Нижнем. Но все это далеко. А деньги были уже на исходе.
В N*** была остановка. Все колокола звонили. Город праздновал память святого Угодника, своего покровителя, мощи которого стоят в соборе.
Умывшись и переодевшись в единственное траурное платье, вынутое из узелка, с креповым вуалем на голове, Надежда Васильевна вошла в церковь. И как стала на колени с самого начала обедни, перед образом святого, так и не поднялась до конца службы.
Огонь от восковых свечей зыбился и словно зажигал искорки в глазах Угодника. Внимательно и ласково из ризы, усыпанной жемчугом, глядели карие очи на эту бледную, замученную женщину в черном. С кроткой улыбкой прислушивался, казалось, святой к этим горьким рыданиям, к этим далеким от него звукам земной печали. Его поднятая рука благословляла ее на дальнейший путь, полный борьбы и испытаний.
Губернатор Опочинин два раза оглянулся на незнакомку.
Кругом стояла разряженная толпа. Так торжественно гремел хор. Так щедро лило солнце свое золото в окна собора высоко вверху. День был такой красивый, с чуть заметной свежестью наступающей осени, когда так пышны астры на клумбах; когда в садах наливаются сливы, бергамоты и бель; когда под вечер так страстно стрекочут в поле кузнечики; когда все спешит жить и насладиться перед недалекой зимой.
Ему только минуло сорок пять лет. Он был в расцвете сил. Но осень уже шла. Он чувствовал ее дыхание. Он был пресыщен и властью, и удовольствиями. И все чаще страстная тоска охватывала его, – тоска, в которой он боялся признаться давно опостылевшей жене; о которой не смел сказать любимой, уже взрослой дочери. Эту жажду последнего счастья, это стремление к последним иллюзиям не могли заглушить ни дела, ни сознание ответственности, ни представительство, ни мимолетные развлечения.
Эта женщина в черном, лица которой он не видел под вуалем, своим горем, своей молитвой, своими слезами, вносила резкий диссонанс в окружавшую его обстановку. На праздничном фоне она была мрачным пятном. Но именно потому какая-то странная симпатия помимо любопытства потянула к ней этого человека. Он сам «хандрил», и его раздражала чужая радость.
Под предлогом, что солнце бьет ему в глаза, он переменил место, чтобы увидать лицо Нероновой.
Его поразили ее поднятые на образ полные экстаза глаза, ее скорбные брови, крупные слезы, катившиеся по лицу, ее руки, прижатые к груди, бессознательная красота ее позы… Чувствовалось, что она никого не видит, ничего не слышит кругом себя.
«Удивительное лицо!..» – подумал он.
– Узнайте, кто эта женщина, – шепнул он своему адъютанту. – Не сейчас, а когда кончится служба… Скажите ей, что я готов помочь… Понимаете? Я могу принять ее нынче же в четыре часа.
– Но, ваше превосходительство, нынче в четыре – завтрак у баронессы Вигель.
– Ах, Боже мой! Это успеется… Ну, идите же!.. И будьте осторожны… Будьте с ней внимательны…
И с первой минуты, когда она вошла в его кабинет и подняла на него свои длинные скорбные глаза, он понял, что судьба его решена. Пусть это смешно! Пусть это непонятно! Он знал теперь, что все эти годы тосковал только о ней. Только с нею ждал всю жизнь встречи.
Но если бы даже он не оказался рыцарем относительно этой женщины, если бы он отнесся к ней с тем легкомыслием, какое он вносил в свои прежние мимолетные связи, она заставила бы его уважать себя.
Два года он добивался ее любви… Верная себе Надежда Васильевна отдалась ему только, когда полюбила его сама.
В то первое свидание она все рассказала ему, повинуясь жажде облегчить душу, страшась своего одиночества. Одного она ему не открыла, что Верочка осталась в Одессе.
Он тотчас вызвался помочь. Отправил письмо одесским властям, прося не беспокоить Неронову в течение двух лет, ручаясь ее кредиторам за уплату долга полностью. Затем вызвал антрепренера.
С быстротой молнии в городе распространился слух о приезде знаменитой артистки. И вечером антрепренер уже сидел в дешевом крохотном номерке, предлагал Надежде Васильевне выступить на гастролях и совал ей в руку аванс.
А на другой день губернатор сам просил антрепренера закрепить хотя бы с января положение Нероновой в городском театре. Надо на три года, по крайней мере, заключить с нею контракт.
– Но ведь труппа уже в полном составе… Вы знаете наши средства, ваше превосходительство… Ведь то, что отпускает город…
– Ах, все это мелочи! Я берусь вам помочь во всем… Если нужна субсидия… потребуется оказать давление… Вообще рассчитывайте на меня! Но мы не можем выпустить Неронову.
«Вступило, стало быть», – понял антрепренер, низко раскланиваясь.
На другой день с утра громадные афиши возвещали о гастролях известной провинциальной артистки. За кулисами театра стоял гул, как в улье.
А Надежда Васильевна в своем убогом номеришке, заливаясь слезами, писала в пансион старушке-француженке, сообщая ей адрес и прося беречь Верочку, ее единственное сокровище. Не скоро еще она увидит ее… Два года!.. Два долгих года… Уцелеет ли ее крошка?
Потом она заехала отслужить благодарственный молебен. Она глубоко верила, что чудо совершил Угодник, кротко улыбавшийся ей из золотой ризы, унизанной жемчугом.
Из церкви она поехала на первую репетицию.
Так началась ее новая жизнь.
Конечно, с первого выхода она покорила публику. Конечно, все ее гастроли были сплошным триумфом.
Из Одессы сообщили губернатору, что маленькая Верочка осталась заложницей. Эта весть облетела город. Узнали о смерти Мосолова, об его разорении. Трагическая судьба артистки взволновала одинаково как мужчин, так и женщин. Неронову на сцене засыпали цветами. Многие женщины плакали, глядя на нее.
Губернаторша первая предложила своему кружку открыть подписку в пользу «бедной женщины для выкупа крошки-заложницы…». Начали собирать деньги.
Узнав об этом, Неронова приехала к губернаторше.
Та благосклонно приняла актрису, и все время глядела на нее в лорнет.
Надежда Васильевна скромно, заявила, что горячо благодарит губернаторшу за ее участие.
– Очень растрогана… И не забуду ваш прекрасный порыв… Но денег не возьму.
– Что такое?.. Но ведь мы уже там много собрали…
– Благодарю, Дарья Александровна! Но взять эти деньги я отказываюсь… И прошу вас больше о деньгах не беспокоиться!
Губернаторша и растерялась, и обиделась. Какая неблагодарность! И почему Дарья Александровна, а не ваше превосходительство?
– Вы уже где-нибудь достали эти деньги? – высокомерно спросила она, отодвигаясь от кресла гостьи.
– Где же мне достать?.. Вы видите это платье?.. У меня даже нет другого… Но я буду работать…
Губернаторша взволновалась и стала нюхать соли.
– Вы, значит, совсем не любите вашу дочь, моя милая?
Надежда Васильевна усмехнулась уголком рта.
– Мою честь люблю еще больше, Дарья Александровна… А что, кроме честного имени, могу я дать в приданое за моей Верочкой?
Губернаторша не верила своим ушам. И кто это говорит? Какая гордость, какая честь может быть у «актерки».
Так думала Додо, лорнируя сидевшую перед нею «несомненную интриганку», на вид такую скромную.
– Вас, я вижу, удивляют мои слова, – после маленькой паузы заговорила Надежда Васильевна, оправляя свой траурный вуаль. – Но что поделаешь с характером? В жизни я всем обязана одной себе. И мне тяжело одолжаться…
– Ах, это ваше право отказываться! – обидчиво заметила губернаторша (Додо так любила благотворить). «Какая дерзкая!..» – думала она волнуясь.
В эту минуту вошел Опочинин и весь подтянулся, узнав Неронову. Они молча поклонились друг другу. Он видел ее здесь в третий раз, считая тот день, когда она заехала на одну минуту в его приемный час, чтобы поблагодарить его за переговоры с антрепренером, о которых она узнала за кулисами. Народу у него было много тогда. А она торопилась.
Он стал за креслом жены, рисуясь своей молодцеватой фигурой и тонкой талией «в рюмочку».
– Вот, Поль, вообрази!.. Она… pardon… madame Неронова отказывается от денег…
Надежда Васильевна не поднимала ресниц, чувствуя на себе пристальный взгляд Опочинина.
– Во сколько же времени вы рассчитываете расплатиться и вернуть вашу дочь? – мягко спросил он.
– Надеюсь, что через два года расплачусь.
– Oh!.. C’est affreux! (Это ужасно!) – сорвалось у Додо. – А если за это время ваша дочь заболеет?.. Умрет?
Длинные черные глаза встретились с взглядом губернаторши. Скорбные, глубокие глаза… И Додо смутилась невольно.
– Бог не допустит этого, – тихо сказала Надежда Васильевна, но в голосе ее дрогнула такая трагическая нота, что Опочинин вдруг забыл о кокетстве, а Додо стало стыдно.
Она поднялась и порывисто протянула гостье руку.
– От души желаю вам успеха!
Надежда Васильевна также поднялась и оправила свой вуаль.
– Вы в трауре! – воскликнула Додо. – Как же вы решились играть?
Тонкое лицо Опочинина передернулось.
– Мне некогда горевать, – просто ответила артистка. – Сцена – мой хлеб.
Дверь распахнулась. Вбежала маленькая с льняными локонами горбоносенькая девочка на тонких ножках и кинулась к отцу.
– Merlette… Разве ты не видишь эту даму?
Она сделала чинный реверанс перед актрисой.
Ах, с какой тоской и нежностью взглянула на нее Надежда Васильевна! Эта девочка была одних лет с ее Верой.
– Несчастная! – сказала Додо, когда дверь закрылась за гостьей, и невольно прижала девочку к своей груди. – Но я не понимаю ее, Поль… Я ее совсем не понимаю.
Девочка пристально глядела на закрывшуюся дверь.
– Maman… что такое несчастная? Почему она в черном?.. Почему на ней такой длинный вуаль?.. Папа… Почему у нее такое лицо?.. Как будто она хотела заплакать?.. Почему…
К Рождеству Надежда Васильевна отправила Рухле первые деньги, прося выкупить меха, приданое Верочки.
С Нового года ей дали двести рублей в месяц (высший оклад по тому времени) и бенефис. Этот вечер принес ей большие деньги. Помещики и купцы не поскупились на подарки. Лучинин всех перещеголял, поднеся артистке три нитки жемчуга, стоимостью в десять тысяч рублей. Она тотчас заложила жемчуг, к Пасхе выкупила у Рухли свои драгоценности и удовлетворила самых настойчивых кредиторов.
Горизонт прояснялся. Можно было спать спокойно, творить с упоением и работать с упорством.
Но беда надвигалась с другой стороны.
Опочинин был влюблен. И эта страсть волновала Надежду Васильевну, мешала ей сосредоточиться.
Она жила на тридцать рублей все в том же дрянном номеришке, упорно отказываясь переехать в центр города. Она ела в обрез, не позволяла себе ни одной прихоти. Она тратилась только на туалеты для театра. Но тогда не требовалось, как теперь, иметь новое платье для каждой новой роли. Публика шла смотреть игру, а не туалет… Остаток жалованья Надежда Васильевна высылала на имя Рухли в уплату долга. Это была жизнь полная лишений, совсем такая, как на первых шагах ее театральной карьеры.
Ее единственной радостью было писать Рухле и начальнице пансиона и получать от них вести о Верочке.
Опочинин видел Надежду Васильевну только на сцене, изредка мельком на улице… Он два раза пробовал навестить ее в номерах. Но она встретила его сдержанно, почти сухо; посмеялась над сенсацией, вызванной в квартале появлением экипажа «хозяина города»… И Опочинин почувствовал себя лишним.
Лучинин тоже тщетно добивался сближения.
Лучше всех к Надежде Васильевне отнеслись полицмейстер Спримон и его жена. Оба они были страстными театралами, и поклонение их было вполне бескорыстно.
Спримон сумел оказать много услуг одинокой Надежде Васильевне. И в его доме, лаская маленького Федю, она отдыхала душой.
Больше она никуда не выезжала, никого не принимала, жила затворницей, возбуждая общее удивление и разжигая своей недоступностью страсть Лучинина и губернатора. Поклонники и поклонницы любовались ею только у подъезда театра, когда она садилась в карету, опустив на лицо траурный вуаль. Она казалась всем такой печальной, такой таинственной. И нравилась еще больше.
В Новый год приехали оба поклонника. Лучинин пробыл минут десять. Губернатор заехал много позднее, «на пять минут»… Но просидел больше часу. Лицо Надежды Васильевны горело, а руки были как лед… Она находила Опочинина интересным. Утонченность ли его манер, вкрадчивый ли звук голоса, но что-то напомнило ей Хованского и, как хмель, кинулось ей в голову. После примитивных нравов, царивших за кулисами, после грубых ласк, откровенных речей и циничных анекдотов какой поэзией повеяло в ее уставшую душу от утонченной беседы этого человека, от его рыцарского к ней отношения!
Он говорил шутя обо всем, а в глазах его горело признание. Слова успокаивали, а взгляды волновали… И робость ее исчезла. И было с ним так странно легко!
Уезжая и почтительно целуя ее руку, он просил позволения навещать ее. Просил считать его другом. И она не могла отказать себе в этом наслаждении. Она разрешила ему бывать.
И незаметно страсть поглотила ее.
Но страсть эта счастья не принесла.
Надежда Васильевна долго боролась с собой. Как религиозная женщина, притом искренне благодарная Опочинину и его жене, пожалевшей ее в самую трудную минуту ее жизни, Надежда Васильевна была далека от мысли расстроить семейную жизнь. Положим, Опочинин изменял своей Додо на каждом шагу. Положим, он часто менял свои привязанности – все это Неронова знала из закулисных сплетен, как и то, что бедная Додо делает мужу жестокие сцены ревности… Надежда Васильевна не смеялась над нею вместе с другими актрисами. Она вспоминала собственные страдания.
В ней проснулось недоверие. Играть любовью… этого она никогда не умела. И никому не прощала.
Она измучила Опочинина этим недоверием. Она была слишком горда, чтоб кому бы то ни было служить забавой… Ее насмешкам, издевательствам, капризам не было конца. Он все переносил с покорностью раба. Но тут-то и крылась опасность… Надежду Васильевну всегда привлекал тип женственного мужчины.
И опять-таки все сделалось само собой.
Отодвинулся и померк любимый образ трагика Мочалова, единственного, которого она любила ничем не запятнанным высоким чувством. Побледнело страшное воспоминание о смерти мужа – Мосолова. Забылось и твердое решение остаться одинокой и бесстрастной, жить только для Верочки и для искусства – это гордое решение не любить, не страдать… созревшее в ней в весенний вечер, в Ботаническом саду, в Киеве. Какой верой в себя наполнило оно ее в те дни! Как раздвинулся тогда горизонт ее личной жизни! Каким новым и богатым показался ей мир! И какими бледными ее страдания…
Но это гордое решение оказалось таким же непрочным, как след человека на песке пустыни. Дунул знойный ветер. И след исчез.
О, конечно, она сдалась не сразу. Какой-то суеверный ужас удерживал ее от этого шага. Когда Верочка будет здесь, с нею… Не раньше, нет! Если она не устоит, случится несчастье…
Они измучились оба.
Весь город уже кричал об их связи. А они все еще были далеки. Они все еще терзались.
Надежда Васильевна, никогда не бывшая кокеткой, глубоко презиравшая женщин, расчетливо играющих на чужих чувствах, поступала теперь сама как злейшая из них. И в силу того закона, по которому мы ценим только то, что дается нам после упорной борьбы, обладание Нероновой, любовь ее для избалованного Опочинина стали единственным смыслом жизни.
Приезд Верочки решил все.
Сначала был только угар, безумие, стремительная страсть с обеих сторон. Ее изголодавшаяся по ласке душа и тело одинаково с упоением отдавались этому человеку, поманившему ее некогда – со смерти Муратова – не осуществившейся мечтой слиться в любви душа с душой, познать самой и внушить другому чувство вечное, исключительное, перед которым бессильно время, которому не только временная разлука, но даже и смерть не страшна.
Потом она привязалась всем сердцем… Это была уже настоящая любовь, с заботой и нежностью; с богатой гаммой чувств; с глубокой, неизбежной, присущей истинной любви печалью. Это была сладкая любовь-жалость, знакомая только сильным душам.
Облеченный почти безграничной властью и не имевший в душе ни искры властолюбия; романтичный и душевно неустойчивый; упрямый, но в сущности безвольный, – Опочинин покорился с радостью. Надежда Васильевна в этой ее последней (как она верила) связи глубоко чувствовала свою нравственную силу.
Она была любовницей ревнивой, страстной, требовательной, деспотичной. Любить ее было нелегко. Она держала в вечном трепете и напряжении его нервы и сама глубоко страдала. Но Опочинин любил свои мучения. Он переживал волшебные сны юности. Этого рабства он сам искал всю жизнь.
Сначала в борьбе со своим влечением к Опочинину она искренне жалела бедную Додо.
Уступив Опочинину, она сразу изменилась к сопернице.
Ни жалости, ни терпимости… Она уже не допускала дележа.
– Только со мной! – говорила она. – Выбирай: она или я!.. Но помни: обманешь, я это почувствую, узнаю… И тогда прощай!
Она переживала муки ревности, не доверяя безвольному Павлу Петровичу, втайне уже презирая его.
Тогда-то и возгорелась открытая, скандальная вражда двух соперниц.
Коляска губернатора каждый день в четыре часа стояла перед квартирой Нероновой. А по вечерам, после театра, губернатор, звоня у подъезда актрисы, отсылал лошадей и возвращался пешком иногда в три ночи, никогда раньше двух.
Он вел себя, как влюбленный мальчик! Ревнивая и озлобленная Надежда Васильевна теперь сама бравировала связью и не щадила самолюбия поносившей ее заочно Додо.
В спальне Опочинина жена встречала его сценами, истериками, попреками.
– Стыдитесь!.. У вас дочь невеста… Весь город над вами смеется… Вы роняете ваш престиж…
Один раз у нее вырвалось неосторожное слово: развод…
Сказала. И сама была не рада… Измученный, доведенный до неврастении Опочинин уцепился за эту возможность.
Он передал об этом Надежде Васильевне.
О, как торжествовала она тогда!.. Впервые улеглись ее сомнения. Она рисовала себе эту новую жизнь… Он подаст в отставку, и они уедут в его имение… Ах, она так мечтала всегда жить в деревне простой созерцательной жизнью! У Верочки будет положение… Что она теперь? Дочь актрисы…
Скоро, однако, ее здравый смысл восторжествовал над ревностью и страстной, тайной мечтой каждой недюжинной женщины – узаконить свою связь.
Она хорошо разгадала натуру Опочинина. Сейчас он говорит дерзости старухе-матери, приехавшей из Петербурга, чтобы его образумить. Он игнорирует рыдающую Додо, избегает встречи со взрослой дочерью… Но это упрямство, а не характер. Это страстная жажда поставить на своем. Капризы влюбленного человека.
Но страсть когда-нибудь исчезнет. Пусть он на восемнадцать лет старше ее… Тем скорее угаснет его душа, и тело запросит покоя… И кто знает – наступит день, когда он раскается в своем разрыве с женой, матерью, с дочерьми, со всей родней… Он будет стыдиться жены, которая не умеет говорить по-французски и пишет каракулями… А если он вдруг потребует, чтобы она оставила сцену?
О, никогда!.. Никогда!
А дочь его уже просватана. Родня жениха смущена скандалом. Всеведущая Поля говорит, будто Лика часто плачет…
«Верочка…» – вспоминает Неронова. И сердце ее смягчается. Чем виновата эта Лика перед нею? Зачем ей страдать?
Ну, предположим, он развелся, они обвенчались. Они в деревне… Но ведь она первая затоскует о сцене… Разве любовь была для нее когда-нибудь единственным смыслом бытия?
И разве после его пестрой светской жизни сам Павел Петрович удовлетворится одиночеством, тишиной, вынужденной бездеятельностью?
Наконец, у него нет ничего, кроме этого имения и службы. Весь капитал у жены… Конечно, пока Надежда Васильевна будет играть на сцене, они могут жить безбедно. Но кто знает?.. Не возненавидит ли он ее за то, что ему придется жить на заработок жены?
Нет!.. Не нужно этих унижений ни для него, ни для нее!.. Надежда Васильевна знала, что женщине всегда дорога узаконенная связь. Но чтобы мужчина любил, не уставая, с готовностью жертвы, мучительно-напряженно, надо не давать ему над собою прав. Надо всегда пугать его возможностью охлаждения и разрыва.
В эти дни борьбы с собой и сомнений она часто отказывалась принимать любовника. Она уезжала кататься. Она бродила по городу…
И вот неожиданно она увидала Опочинина. Он шел с десятилетней девочкой, держа ее за руку, и с нежностью и печалью слушал, как она щебетала что-то… Мери… Мерлетта, как ее называл Опочинин. Бледная, худенькая горбоносая девочка на длинных ножках, с любовью глядевшая на отца.
Что-то больно кольнуло в сердце у Нероновой. «Верочка…» – опять вспомнила она… «Эту девочку он обожает…» Она была рада скрыться незаметно.
Когда Надежда Васильевна проснулась на другой день, ее решение было готово… Да, никаких перемен. Пусть все остается, как было! От любви она ждет только радости.
Пусть ничто не осложняет ее жизни и не мешает ей работать! Покончить с этим скорей…
В глубине души утомленный уже этой борьбой Опочинин был безгранично благодарен Надежде Васильевне за ее решение. Своим тактом она привязала его к себе еще крепче.
Благодарна была и Додо, которая после отъезда разгневанной свекрови считала уже свое дело погибшим.