– Я также одинок, – грустно сказал барон. – Мои родители умерли, мои сестры – далеко. И товарищей у меня нет. Я… тоже не умею дружить с людьми… Застенчив я очень… оттого… Вот с вами мне легко…
Она с благодарностью взглянула на него.
– И мне легко с вами…
Он вдруг тяжело задышал, засопел, сам готовый заплакать от умиления. Вера испуганно вскинула на него ресницы.
– Вот что… вы только не сердитесь на меня… Я хочу вам… Вот вы… одиноки… я тоже… Вместе… нам легко…
Он вынул платок и вытер влажный лоб. Руки его тряслись. Вера это заметила, и ей вдруг стало страшно.
– Вы поняли?..
– Н-н-нет…
– Эх! – с сокрушением сорвалось у него. И он отошел к окну.
Большими глазами глядела Вера на его статную фигуру.
Вдруг она услыхала печальные слова:
– Стар я для вас, милая барышня… оттого вы меня и не хотите понять.
Вера выпрямилась и встала.
– Вы… вы… значит… вы?
– Ну, да… да… да, – подхватил он, робко приближаясь. – Я любил бы вас, как отец… если бы вы согласились… Вот вы сейчас об отце плакали… Я с вас пылинки сдувал бы… Никому не дал бы вас в обиду… Милая барышня, что вы так смотрите на меня? Чего боитесь?.. Конечно, мы не пара. Кругом все молодые да красивые… Только так любить вас, как я люблю, уже никто не будет… верьте моей совести!.. Не умеют молодые жалеть да беречь… А вы мне… точно дочка моя маленькая… и… за счастье ваше… умереть я готов…
Она слушала его, не мигая, полуоткрыв губы, не двигаясь. Только когда он сделал к ней шаг, она вытянула руки, как бы отталкивая его. Лицо ее странно перекосилось, задергался угол рта. С жалобным криком она выбежала из комнаты.
А он постоял, глядя ей вслед, униженный, дрожавший, несчастный. Взял с фортепиано свою каску, внимательно поглядел на нее, потом тяжело вздохнул и, сгорбившись, вышел в переднюю.
Барон перестал ходить.
Это крайне тревожит Надежду Васильевну. Болен, что ли? Нет… Она встречается с ним на Дворянской. Он смущен. Она настойчиво зовет его к себе.
«Ничего не знает… Верочка, стало быть, не проговорилась… Ну что ж? Попробуем счастья в последний раз…»
Он с удивлением и покорностью судьбе сознает, что полюбил всем сердцем эту тоненькую девочку с алебастровым лицом. Полюбил впервые. Мечта о жизни с нею ослепила его. И расстаться с этой мечтой нелегко.
Поборов свою робость, он посылает за свахой.
Через день появляется Филипповна. Вид у нее торжественный и таинственный.
– Кто? – Глаза Поли так и прыгают.
– У-ух… Знатнеющий женишок! – шепчет сваха и, высоко подняв руку, растопыривает все пять пальцев. – Сам барон… Вот кто!..
Жених приезжает на другой же день.
Его принимает Надежда Васильевна. Веру не зовут. Барон смущен. Лицо артистки печально.
– Благодарю вас за предложение, барон, и очень ценю его. Но… я должна открыть вам одну тайну…
– Она отказала?
– Я еще не говорила с ней. Дело в том, что… Вера – моя незаконная дочь…
У барона отвисла нижняя челюсть. Глаза его застыли.
– Стыдиться ни ей, ни мне здесь нечего. И если я это говорю вам теперь, то не для того, чтоб… просить у вас прощения за мою вину…
– О, помилуйте! – лепечет барон и вынимает платок.
– Она дочь князя Хованского, а в метрике записана под моей девичьей фамилией Шубейкиной… Но знают это только вы да я, да ее крестная мать, генеральша Карпова. Сама Вера об этом не знает ничего. Мой муж, актер Мосолов, любил Веру, как родную дочь… Вот что я считала нужным вам открыть… И если вам, барону Норденгейму, покажется зазорным свататься к моей дочери, – этот разговор умрет между нами… а вы… останетесь нашим другом по-прежнему… Поверьте, я не обижусь. Предрассудки имеют большую власть над людьми.
Барон встает, выпрямляется и, откашлявшись, говорит серьезно, задушевным звуком:
– Имею честь просить руки Веры Александровны…
Глаза Надежды Васильевны становятся влажными.
– Я очень тронута, барон… Теперь в вашу любовь я верю… Но… передала ли вам Филипповна, что моя дочь бесприданница? Я могу дать за нею, кроме тряпок, тысяч пять, не больше…
– Ради Бога, ни слова об этом! Я готов взять ее в одной рубашке… Не в деньгах счастье…
Надежда Васильевна вытирает слезы.
– Вы с вашим именем и положением могли рассчитывать на прекрасную партию… и я польщена за Веру…
– Согласится ли она? Я стар для нее… и… она любила другого…
– Ах, вы слышали?
– Она сама мне об этом сказала…
– Вот как! Она никогда ни с кем не говорит о Феде…
– Она его не забыла…
– А… Это вздор! Живой муж всегда будет дороже мертвого жениха. Об этом не тревожьтесь. Но… чужая душа потемки. Неволить ее я не буду. Она у меня одна.
Барон красен и смущен, когда откланивается. Он с трепетом будет ждать ответа. И если Вера Александровна согласится, он завтра же днем будет здесь.
Когда час спустя Поля с торжественной физиономией распахнула дверь комнаты и доложила Вере:
– Вас мамашенька просит… – Вера уже знала зачем.
За эти дни она много думала о словах барона. Было в них что-то глубоко трогательное и прекрасное, что дошло до сердца, измученного одиночеством. Хотелось быть для кого-нибудь первой и единственной. Она чувствовала себя такой лишней, ненужной в этом доме, – она, привыкшая считать себя здесь первым лицом. Теперь она мешала счастью матери. Эта мысль жгла ее, вызывала днем и ночью приступы отчаяния. Ревность, горечь, ненависть к Хлудову, стыд за мать, – все это, как яд, капля за каплей подтачивало ее силы. Выход был один – замужество. Все равно с кем. С первым, кто посватается… Это решение уже лежало созревшим на дне ее сердца задолго до признания барона. Правда, герой оказался простым смертным, молившим о любви ничтожной девочки. А ей так хотелось назвать его отцом!
Брак неизбежен. Прощай светлая мечта о театре, как звезда, горевшая с детских лет в ее душе!
Вера входит и останавливается на пороге, как всегда теперь опустив голову, как всегда избегая взгляда матери. Надежда Васильевна плачет. Но эти слезы уже не волнуют Веру.
– У меня сейчас был барон, – тихо говорит Надежда Васильевна, вытирая глаза комочком из батиста и кружев. – Он просит твоей руки.
Ее голос замирает. Испуганный взор ищет отгадать ответ в бесстрастном лице.
– Я согласна, мамочка, – однозвучно отвечает Вера.
– Что?.. Что?
Схватившись за локотники кресла, Надежда Васильевна хочет приподняться и садится опять.
– Я согласна, мамочка, – твердо повторяет Вера.
Закрыв лицо руками, Надежда Васильевна рыдает.
Как она лелеяла эту мечту! А теперь не верится. И страшно. Раскаяние вонзает острые зубы в ее сердце.
– Верочка… поди сюда!.. Ну поди же сюда! Что ты там остановилась… как чужая?.. Разве я тебя неволю?.. Разве я тебе враг?
Вера бесстрастно принимает ласку матери. Пламенными поцелуями покрывает Надежда Васильевна точеное личико. Ах, теперь, когда грозит ей разлука… Но Вера не смягчается.
«Она рада отделаться от меня…»
– Верочка, подумай хорошенько!.. Ведь это шаг на всю жизнь… Страшный шаг… Не скрою: я сплю и вижу выдать тебя за барона. Мы все под Богом ходим… Умру спокойно, пристроив тебя… Ты улыбнулась?
– Нет, мамочка…
– Анна Васильевна на два года была моложе меня, а ее разбил на днях паралич. У брата Васи тебе не место. Семья у него темная, купеческая. Сестра моя Настенька с придурью баба. Собственную жизнь устроить не сумела. Крестная твоя давно хворает. В сиделках тебе у больной тоже не место… Вот и подумай, что ждет тебя в жизни – одинокую, с твоей красотой и слабым здоровьем? Чужих детей учить?.. Барон добрый человек и будет тебя беречь. В сравнении с Лучининым он – бедняк… Но ведь ты не хочешь Лучинина?
– Нет… нет, мамочка! Никого не хочу! – срывается у Веры болезненным звуком.
– Одно только… стар он для тебя…
Надежда Васильевна глубоко задумалась. Вспомнился Хованский. Смеющиеся глаза Мосолова глянули на нее из дали прошлого. И вдруг стало легко. Образ Муратова, память об его любви согрели душу артистки.
– Ах, не бойся этого, Верочка! Только такие люди могут любить. Он тебе не изменит. Он тебя не замучает ревностью. Добрый и верный муж – это такой редкий клад! Когда-нибудь ты поймешь меня. Я этого счастья не знала.
Голос ее сорвался внезапно, и сердце Веры дрогнуло. Любовь громко постучалась в него, и у нее не хватило сил сказать этой любви: «Уйди!..»
Она страстно приникла к рукам матери.
– Да хранит тебя Господь, дитя мое! Да пошлет Он тебе долгие годы безмятежного счастья!
Какой голос! Какие слова! О, мамочка…
Их слезы смешались.
– Вас барыня завтра ждут, – таинственно сообщила Поля, входя в холостую квартиру барона и с любопытством озираясь кругом.
Барон лежал на турецком диване, затягиваясь трубкой. Увидав Полю, вскочил, растерялся.
– Неужели согласна?
– Точно так… Имеем честь поздравить!.. Завтра к пирогу пожалуйте! Господи… Уж до чего у вас тут рядом накурено! Не продохнешь…
Барон сунул Поле в руку рубль и, как почетную гостью, проводил ее в переднюю. Пока шел, два раза вытер платком вспотевшую лысину. В глазах у него потемнело.
– Живет с товарищем, с майором Балдиным, – таинственно сообщила Поля нетерпеливо поджидавшей ее Надежде Васильевне. – У того своя комната. Я одним глазком заглянула: вонища, грязища, все разбросано, окурки, дым столбом… А у барона порядок. В ногах ковер, на стене ружья разные, сабли кривые. А постель за ширмой, как у барышни… ей-богу, не вру!.. Вся белая… Ни наплевано, ни нагажено… Люблю таких мужчин…
– Немецкая косточка, – усмехнулась Надежда Васильевна и тотчас, набожно подняв глаза, перекрестилась на образ Смоленской Божией Матери, покровительницы невест.
– Я хозяйку на дворе поймала. Не жилец, говорит, а золото. Тихий, словно девушка. Не пьет, не кутит, не то, что Балдин… Тому по шерсти кличка. Балда и есть балда… Только вот карты любит наш барон. Каждый вечер в клубе, значит… И денщика спросила. Хвалит его. Никогда, говорит, не только там зуботычину, голоса даже не поднимет… Бережлив. Сам мундир чистит, не доверяет никому… А Балдин так в морду и норовит…
– Дался тебе этот Балдин! Он тут при чем? Не за двух Веру выдаю… Ну, ступай! Надоела!..
Входя в гостиную, где ждут ее мать и барон, Вера не может победить своей дрожи.
Она не глядит на жениха, подавая ему руку в знак согласия разделить с ним жизнь. Она в нем разочаровалась.
Визит длится недолго. Но на прощание барон торопливо удерживает Веру и с таким несчастным лицом лезет в карман мундира, как будто собирается вытащить жабу.
– Это вам, – лепечет он, протягивая невесте футляр.
Надежда Васильевна открывает его, сгорая от любопытства.
– Жемчуг! Настоящий жемчуг…
Она взвешивает его на руке и оглядывается на покрасневшую Веру.
– Фамильный, – тихо говорит барон и вытирает платком лысеющий лоб. – Его носила моя мать… моя бабушка… все женщины в нашем роду…
– Да, он потускнел немного. Жемчуг надо носить, чтоб он не умирал. Вера, благодари жениха!
Вера делает глубокий реверанс, и барон умиленно качает головой. О такой именно тоненькой, юной и воспитанной барышне он мечтал еще с юных лет. Покойный отец его, всегда грубо шутивший над застенчивостью сына, предрекал ему век прожить холостяком, а под старость попасть в лапы скотницы.
– Наденьте его, – тихо просит барон. – Вы мне напомните мать.
Вера надевает тяжелые нитки, скрепленные большим рубином. С бледной улыбкой она глядит на себя в зеркало. На белой невинной шейке тускло мерцает фамильное сокровище. Это целое состояние. Это цепь, которой она будет привязана к роду Норденгеймов… «Баронесса… Я баронесса?..» – впервые всплывает в сознании. И горделивая радость окрашивает румянцем ее бледное лицо.
Целый день до самой ночи она ходит в этом жемчуге, принимает поздравления прислуги, затем знакомых. Вечером она едет с матерью к генеральше Карповой, чтоб принять благословение крестной и показать подарок.
Барон торопит свадьбой и очень огорчается, что приданое не будет готово раньше, чем через месяц.
Надежда Васильевна ожила. В доме суета: покупают, выбирают, кроят, шьют, вышивают… Настроение праздничное, и незаметно тает печаль Веры. Она живет, как в тумане, путаясь в волнах газа, тарлатана, атласа, любуясь бархатом, мехами, драгоценностями, извлекаемыми из сундуков, предлагаемыми купцами и факторшами. Днем катание, примерки, покупки. Вечером, измученная, слабенькая и хрупкая, она хочет спать. Но тут приезжает жених. Надо его занимать… Они играют в дурачки, или он показывает фокусы. Или смешит, рассказывая еврейские анекдоты. Вера зевает и дремлет. Он встает и прощается. Ему жалко «бедненькую птичку»…
К концу второй недели Вера входит во вкус, и ей нравится мысль быть майоршей, дамой, носить бархатное платье и кружевную наколку. Глаза ее сверкают, когда она видит себя перед зеркалом в темно-синем, как февральское небо, бархатном платье, так дивно оттеняющем ее горячую бледность, ее хрупкую красоту.
Эту красоту и ее чары она сознает впервые. И опять радость опьяняет ее.
За неделю до свадьбы, в праздник барон, как всегда, обедает у невесты.
После превосходного обеда и рюмки легкого вина он переходит с Верой в гостиную и плотно усаживается в глубоком кресле.
– Сыграйте что-нибудь, – просит он с умилением, замечая у стены фортепиано.
Вера краснеет от удовольствия. У нее много талантов, но еще не было времени за этой сутолокой развернуть перед женихом все эти дары.
– Классическое? – спрашивает она, поднимая крышку фортепиано и уставляя пюпитр для нот.
– Как… как вы сказали?
– Вы любите Бетховена или Моцарта?.. А может быть… салонное? Хеллера?
– Вот… вот… этого самого…
Радостно улыбнувшись, Вера садится на табурет. Певучие, нежные звуки льются из-под ее гибких пальцев.
Барон умиленно качает головой. Вот оно – счастье! Всегда он мечтал жениться на барышне, которая говорила бы по-французски, танцевала бы pas de châle и качучу, которая играла бы вот так же живо на фортепиано. Мечта сбылась.
Вера увлекается, играет тонко, со вкусом. Ей досадно, что за этот месяц она отстала, что техника ее ослабела. Вот сейчас два трудные пассажа. Не осрамиться бы!.. Уши ее горят, когда она справляется, наконец, с левой рукой. Она немного смазала… Авось он не заметил!
Она кончила и ждет, застенчиво опустив голову. Тишина…
Она робко оглядывается… Барон сидит неподвижно, глубоко, всем корпусом уйдя в кресло и свесив голову на грудь.
Вдруг легкий храп долетает до слуха Веры.
Она встает. Глядит на жениха, полуоткрыв рот. Щеки загорелись от обиды.
А он так сладко спит, убаюканный звуками.
Что-то подкатило к горлу. Вера выбегает из гостиной, зажав рот руками, красная, с сверкающими глазами и в передней наскакивает на мать. В капоре и салопе, как всегда нарядная, Надежда Васильевна спешит на бульвар, где ждет ее Хлудов.
– Ха!.. Ха!.. Ха!.. – истерически заливается Вера.
– Ты с ума сошла? Чему ты?
Вера, не отвечая, прислонилась к стене. Вся согнулась от смеха. Приотворив дверь, Надежда Васильевна заглядывает в гостиную.
Барон сладко спит.
Торжественно справили обручение. Было много гостей: Спримон, генеральша Карпова, ее племянницы, подруги Веры, их братья-кадеты. Из театра пришли актеры. Рискнул явиться на приглашение и Хлудов. Надежда Васильевна засияла, увидав его. Вера сделала вид, что ничего не понимает. Из имения вернулся Лучинин и привез роскошный букет.
Был превосходный ужин. Пили шампанское. Спримон плакал в уголку, вспоминая Федю. Но Вера, казалось, забыла о нем. Барон надел ей на пальчик массивное кольцо. Все ее поздравляли. Спримон подошел последним. Поглядел на Веру, хотел сказать что-то, но беспомощно махнул рукой, всхлипнул и вышел из гостиной. Побледнев и затуманившись, Вера смотрела ему вслед.
Надежда Васильевна догнала Спримона в передней, обняла его и поцеловала в висок.
– Воля Божия, голубчик!.. Знать, не судьба… А жизнь берет свое.
– Простите меня, кумушка!.. Омрачил я вашу радость. Разрешите уехать… Тяжело.
Потом были танцы. Заснули на заре.
Вера за этот месяц привязалась к барону и даже скучала без него. Было такое чувство, словно это добрый баловник-дядя. Со всеми сдержанная, с ним она делилась всеми мыслями и впечатлениями, была даже экспансивна, отлично понимая, что он ее никогда не осудит.
Спримон заехал к чаю и, выкладывая перед кумой городские сплетни и факты, между прочим, сообщил, что торговку Анну, поставщицу Нероновой, посадили в холодную.
– Это за что?
– А как же?.. Напилась и ну честить квартального!.. Да по… (он оглянулся на внимательно слушавшую Веру), да по-французски, по-французски… Какова ваша фаворитка?
У Веры глаза стали вдвое больше.
– Где же, мамочка, она выучилась по-французски?
Грузная фигура Спримона заколыхалась от смеха.
В ту же минуту вошел опоздавший жених.
Спримон скоро откланялся. Надежда Васильевна вышла из столовой.
Вера, как всегда, занимала жениха, щебетала, как птичка. Рассказала она и про торговку.
– Она-то его по-французски… по-французски… Можете себе представить?!
Барон поперхнулся чаем.
В дверях стояла Надежда Васильевна, красная, гневная.
– Вера! Иди мерить платье… Тебя Аннушка ждет.
Она села, глянула на барона и расхохоталась.
– Я никогда такой дурой не была в ее годы, барон… Можете себя поздравить? Ровно ничего не понимает. Вам ее азбуке учить придется.
– Ах, я так и понял, что она…
– Конечно, она уверена, что Аннушка училась в пансионе.
Они оба хохотали до слез.
За неделю до свадьбы барон снял квартиру в четыре комнаты, которую скромно меблировал. Надежда Васильевна внимательно оглядела ее, прикупила еще мебели, ковров и занавесок.
За два дня до свадьбы из всех концов дома в гостиную внесли сундуки – приданое Веры – и выставили их в ряд. В одном было роскошное белье для жениха из тончайшего голландского полотна, а белье Веры из полотна и из батиста, все в кружевах, прошивках и лентах или расшитое гладью. Затем столовое и постельное белье, все дюжинами, перевязанное лентами с громадными монограммами и короной. В другом сундуке лежали теплые вещи: салоп вишневого бархата на меху черно-бурой лисицы, хранившийся в кладовой уже пятнадцать лет и оцененный в две тысячи рублей, горностаевая шубка в четыреста рублей (все подношения поклонников артистке Нероновой в ее бенефис), такая же муфта, муфта соболья, горностаевая тальма в сто двадцать рублей и шинель для жениха с бобровым камчатским воротником. В третьем и четвертом сундуках были уложены зимние и летние платья – вечерние, бальные, визитные, домашние. В пятом – куски полотна, отрезки бархата и атласа на платья, кружева, ленты, наколки и чепцы, дорогие шали, шарфы, веера, атласная обувь. Все собственные сундуки и гардеробы Надежды Васильевны опустели.
– Ощипали себя до ниточки, – укоряла завистливая Поля. Она даже пожелтела за эти дни.
Аннушка умиленно ахала и вздыхала.
– Что ж? Она у меня одна. Кому мне беречь? Буду играть, еще наживу. Все на свете наживное. Вот только молодости да здоровья не вернешь…
Вера растроганно благодарила мать.
За день до свадьбы были смотрины приданого. Вещи из сундуков разложили по столам гостиной, по креслам, стульям и на фортепиано. На гвоздях висели платья. Драгоценный фаянсовый столовый прибор, выписанный через Одессу из Англии, персидский ковер, два ящика серебра и серебряный самовар занимали самые видные места. На особом столике красовались золотые часы-брегет для жениха, бриллиантовые серьги с изумрудами и такая же брошь, браслет с бриллиантовой звездой на черной эмали, голубые эмалевые серьги с ветками из бриллиантов и такая же брошь и, наконец, жемчуг Надежды Васильевны (все подношения в ее бенефисы).
– Это зачем же? – злилась Поля. – Придет черный день, и заложить будет нечего. Ей жемчуг жених подарил…
– То жених, а то мать. Чего ты окрысилась? Подумаешь, наследница…
Поминутно раздавались звонки. Входили знакомые, приводили своих знакомых. Оглядывали, критиковали, щупали полотно и материи, нюхали меха, дули на них, щелкали пальцами по серебру, взвешивали его на руках, ахали над бриллиантами и над персидским ковром. У всех разгорелись глаза, развязались языки. Монограммы с короной на белье, мастерски вышитые Аннушкой, произвели впечатление. Филипповна и Пафнутьевна, две свахи, две ходячие газеты города, рысьими глазами разглядывали выставленные вещи, всему делали оценку, на виду восхищенных дам, испускавших крики зависти, пропускали через обручальное кольцо ценную турецкую шаль и китайские шелковые шарфы. Были тут и две факторши и один ростовщик, – это уже под вечер, когда схлынула волна «господ», но к их мнению прислушивались свахи.
Ни Надежды Васильевны, ни Веры не было дома. Весь день они провели у генеральши Карповой. Надежда Васильевна все металась по комнатам, не находя себе места, подбегала к окнам, глядела на часы, вздыхала и раскладывала пасьянс. Вера украдкой наблюдала за нею и пожимала плечами. Она ничего не понимала.
Генеральша Карпова, молчаливая и величественная, как Будда, в своем новом платье по де суа (peau de soie) и в дорогом чепце, с турецкой шалью на плечах, неподвижно сидела на диване в гостиной Нероновой, милостиво отвечала на поклоны входившей публики и нюхала соли из граненого флакона. Все показывали Поля, Аннушка и Настасья. Они же, когда дверь заперлась за последним посетителем, все уложили вновь по сундукам и ящикам.
– Ну?.. Во сколько оценили? – с порога крикнула вернувшаяся Надежда Васильевна. А глаза от нетерпения так и прыгали.
– В семнадцать тысяч рублей, – томно объявила утомленная генеральша. – Поздравляю тебя, душа моя!
– Как в семнадцать! А жемчуг мой?
– То особ статья, – запела Поля. – Его в десять тысяч оценили. Честь имеем поздравить! Не каждый помещик али купец столько за дочерью даст. Пожалуйте ручку!
Лицо Надежды Васильевны исказилось. Она тяжело села в кресло и истерически зарыдала. Все заметались. Побежали за водой, за каплями. Вера стала на колени перед матерью.
– Мамочка… милая… о чем вы плачете?
С наслаждением выплакавшись и выпив стакан воды, Надежда Васильевна погладила голову Веры.
– Ах, детка!.. Детка!.. Какая это минута!.. Не огорчайся… От счастья плачу… Ведь вот это (она указала на сундуки) все мое прошлое… вся жизнь, вся молодость… Сколько трудов, слез, борьбы, лишений! Как надо было работать, чтоб все это добыть!.. Ты думаешь, даром даются такие деньги?
– Не надо, мамочка… ничего мне не надо… Мне стыдно отнимать у вас!
– Что ты! Бог с тобой! Для кого же я трудилась всю жизнь? Вот и награда моя… Порадуйся со мной, дочка, в этот час! Теперь и умереть могу спокойно. Никто не скажет, что оставила дочь бесприданницей, что отдала ее в плохие руки.
Они крепко обнялись. Аннушка всхлипывала. Генеральша вытирала слезы.
– Завтра утром буду у жениха, все доложу, – сообщила Поля, смягчившаяся и умиленная.
Накануне свадьбы, когда Вера еще спала, Аннушка и Поля отвезли на квартиру барона все сундуки и ящики, но ключей денщику не дали. «Сама Надежда Васильевна будет завтра утром, а ты не зевай!»
– Чего учите, тетенька? И без вас командиров много, – огрызнулся рыжий наглый красавец Егор.
– Ах, уж и дерзкий же ты мужчина!.. До чего неуважительный! – прошипела Поля. – Вот погоди ужо! Молодая майорша сбавит с тебя спеси…
– Ох!.. Испугался! На ночь не стращайте!
Аннушка слабо пискнула и поперхнулась, так больно ущипнул ее денщик в темной передней.
Накануне свадьбы Вера очень устала, примеряя подвенечное платье, над которым Аннушка должна была просидеть всю ночь. Зевая и шатаясь от слабости, она подошла поцеловать руку матери. Та озабоченно перекрестила ее и тотчас ушла на кухню, чтоб с Настасьей обсудить, что надо с утра купить для свадебного ужина.
И только через час точно что стукнуло ей в голову: «Последняя ночь Верочки…»
– Боже мой! – так и вскинулась она… И зарыдала.
Всласть наплакавшись у себя, она на цыпочках вошла в комнату дочери. Никогда не забывала Надежда Васильевна перекрестить ночью спящую Веру… «А завтра ее здесь уже не будет…» – подумала она и всхлипнула опять.
Вот она тихо дышит, подложив руку под щечку, вся свернувшись в комочек, закутанная в свой атласный, стеганный на вате халатик. Малокровная и зябкая, после воспаления в легких, она всегда спит в этом халатике и снимает его только, когда утром нагреются комнаты. Так велел доктор.
Что ждет Верочку? Тот ли это суженый, которому она была назначена судьбой? Тот ли это мудрый лоцман, которому дано провести через все рифы и шквалы до мирной пристани хрупкий челнок? Страстно любить барона Вера, конечно, не будет. Да это и не нужно для счастливого брака. Но если когда-нибудь страсть проснется к другому? Если не минует ее эта огненная чаша наслаждения и боли?
Надежда Васильевна тихонько опускается на колени, на коврик, и молится без слов, сложив поднятые руки, подняв прекрасные глаза на икону, озаренную лампадкой. Молится, заливаясь жгучими слезами. Последняя ночь… Последняя ночь… Не она ли сама из этой уютной, светлой комнатки, полной сладкой тишины, вытолкнула свое дитя в шумный и суровый мир, в жестокую жизнь, в Неизвестность?
– Прощай, Верочка!.. Прощай, детка моя любимая… И прости меня, твою грешную, твою несчастную мать!..
Аннушка нашла Надежду Васильевну в гостиной, истерически рыдавшую в одиночестве.
– Царица Небесная!.. Нате вам водицы… Я-то шью, слушаю, что такое?.. Полно вам убиваться, Надежда Васильевна!
– Ах, Аннушка, Аннушка!.. Если б ты знала…
«Она мешала мне…»
Слова эти жгут ее уста. Но сказать их она не смеет.
Стоя на коленях, Аннушка целует руки Надежды Васильевны. И ей сладка эта ласка. Как жутко быть одной в эту ночь с такими мыслями!
– Стар он для нее, Аннушка… Она никогда не узнает, чем жизнь красна…
Она заснула только на заре. Мучимая сомнением и раскаянием, она несколько раз входила в комнату дочери, крестила невинно спавшую девушку, слушала ее дыхание, глотала слезы, садилась в кресло, у изголовья ее, и дремала. Потом вдруг вставала, точно пронзенная внезапной болью, и опять падала на колени, и молилась, лепеча бессвязные слова, прося прощения у Веры, прося у Бога счастья ее единственному ребенку. О, как страшил давно желанный миг! Не отдалить его теперь! Не избежать судьбы…
А утром она встала раньше всех, разбудила Настасью и послала ее на рынок, подняла прислугу, наскоро выпила крепчайшего кофе, обжигавшего ей губы и язык, и вместе с Полей поехала на новую квартиру барона. Он жил теперь совсем близко от невесты. Аннушке было запрещено будить Веру. Пусть сил наберется!
Им отпер Егор. Надежда Васильевна так поглядела на него, что он сразу вытянул руки по швам.
– Барон встал?
– Точно так-с… Чай кушать изволят.
– Доложи…
С Полей вместе Надежда Васильевна расставила все сундуки, заперла серебро в буфет, выложила часть белья в комод, развесила платья в шкафах. Барон во время уборки ушел куда-то, а через час вернулся с двумя клетками. В одной сидел чиж, в другой канарейка. Он только из вежливости взглянул на серебряный самовар и на сундуки. Целый час он возился с птицами, насыпая им корму, чистя клетку, подсвистывая упорно молчавшему чижу.
– Верочка любит птичек?
– Терпеть не может, – сухо оборвала его Надежда Васильевна.
– Ах, как жаль!.. А я думал…
Он исчез. Когда Надежда Васильевна с Полей садились в сани, они встретили его уже у крыльца. Он вел на цепи пуделя.
– Золото, а не пес, – с сияющим лицом крикнул он. – За три рубля купил… Породистый и только что не говорит…
Надежда Васильевна, поджав губы, посмотрела на него, потом на Полю. Глаза их встретились. Сани тронулись. Обе тряслись от смеху.
Надежда Васильевна прошла прямо в спальню дочери. Но та еще спала.
– Тише! Не стучите! – шепнула Надежда Васильевна Аннушке. – Пусть спит! Это ее последний сон в моем доме.
И она опять беспомощно всхлипнула. Плакала и Аннушка, отвернувшись к стене.
– А Лизавета где? – вдруг вспомнила Надежда Васильевна, переставая плакать.
– Чай пьет в девичьей.
– Как барышня позвонит, иди с нею. Пусть приучается!
Вот, наконец, раздался звонок.
– Кофе варите! – крикнула Надежда Васильевна, заглядывая в столовую.
– Что вы, сударыня? – зашипела Поля, округляя глаза. – Мыслимое ли дело невесте кушать? В этакой-то день? Ничего до венца не полагается…
– Не рассуждать! Буду я ее морить до вечера без еды? Ей в церкви дурно сделается… Вари кофе скорей!
Она вошла в спальню и кинулась к Вере. Села на постель и опять зарыдала.
В халатике и белом чепце Вера казалась подростком. В заспанном и бледно-розовом, как лепестки цветка, лице ее ясно отразилось недоумение. Почему плачут матери, если дочерям надо выходить замуж? И если матери сами так торопят это событие?
Дверь скрипнула. Вошла Аннушка, а за ней… Кто эта девушка? Замерла на пороге, растерялась. В красном, круглом лице испуг. Кланяется в пояс.
– Лизавета, пойди сюда… Не бойся!.. Верочка, эту девку тебе дарит Лучинин. Это из его имения. Рукодельница на редкость, я хотела ее купить у него для тебя. Ему за нее Синявина двести рублей предлагала. Не отдал. А с меня денег не взял… Теперь она твоя собственность…
– Моя? – тихо удивилась Вера.
– Поцелуй у барышни ручку!.. Вот ее чулки… Обувай!.. Ты должна хорошо ходить за своей барыней… и беречь ее добро. Нынче тебе Аннушка все серебро, белье и платья на руки сдаст… Смотри ты у меня! Чтоб не лениться… Я буду через день наведываться…
– Слушаю-с, – покорно прошептала Лизавета, становясь на колени, на коврике, чтоб обуть алебастровые ножки.
Аннушка, стоя вдали, смахивала непокорные слезы. Она обожала Верочку. И с какой радостью заменила бы она сама эту крепостную девку, час назад ручьем разливавшуюся в девичьей! Ее разлучили с отцом, матерью и с женихом. Оно, конечно, горько… И жутко переходить в чужие руки, навек к другим господам. Но ведь и не всякой на долю выпадет такая удача! Барон добряга, а Верочка – ангел… А все эта змея Полька. Все утро стращала бедную девку, будто Верочка ее бить и щипать будет и что наплачется она от новой госпожи.
Эти два огромной важности события – неограниченная власть, полученная над другим человеком, и переход к новой жизни – скользнули по сознанию Веры, не задев ее души. Она не понимала их значения.
Пока Вера пила кофе, три прислуги укладывали на подводу мебель из ее комнаты, туалетный стол, дорогой умывальник, ковры, занавески. Девичью комнату разоряли потихоньку. Осталась одна кровать.
Вера ахнула и заплакала, увидав разоренное гнездо. Только тут она почувствовала тревогу перед неизвестностью.
– Мамочка… зачем это?
– Не плачь, деточка! Все к лучшему. Мне хотелось, чтобы ты была окружена вещами, к которым привыкла.
Вера успокоилась. Да, конечно, так лучше… В сущности, брак не менял почти ничего. Ее не увезут в деревню, как это было с ее подругой Тоней. С мамочкой она будет видеться каждый день. Переедет в квартиру барона… Ну, да!.. И утром будет пить кофе с ним, и обедать с ним… Но зато будет много новых радостей, прежде недоступных: театр, где она увидит пьесы, которых раньше почему-то видеть было нельзя. Она будет делать визиты полковым дамам, и принимать сама. Она будет хозяйкой в своем доме, баронессой… И с проклятой Полькой не будет жить под одной кровлей. У нее своя Лизавета.