Вышло иначе. Но дедушка не простился со своей мечтой. Он верит, что с Нади сойдет эта блажь и что, поиграв год-два на сцене и натерпевшись обид и мытарств, она вернется к обычной женской доле и примет «честной венец»!.. Надежда Васильевна знает, что все ее триумфы не купят непреклонного сердца старика. Нет цены в его глазах почестям, которые оказывают ей в «вертепе»…
Надежда Васильевна только урывками видит князя после дневных репетиций. Она приходит в ужас от мысли, что случайность или неосторожность могут выдать ее тайну. Разве она не должна оберегать святое неведение Васи и Насти? Разве в глазах деда эта связь – не грех и позор? Она согласна скорее умереть, чем показать дедушке хотя бы уголок личной жизни своей! Его, несомненно, убьет эта весть. А у нее нет на свете никого ближе этого старика с кроткими глазами. «Это совесть моя…» – думает она часто.
Князь ревнует и оскорбляется. С той минуты, когда он увидал полушубок дедушки, его валенки и услыхал его мещанский, стариковский говор, очарование артистки померкло. Она перестала быть для него загадкой. Он понял, как сильна, как неразрушима эта органическая любовь ее к семье. Инстинктивно он угадал, что при всей своей страстности и поклонении ему Надежда Васильевна никогда не пожертвует для него этим стариком… И странно устроен человек! Хоть он сам неспособен на жертвы, он чувствует горечь. В сущности, он давно уже разлюбил Надежду Васильевну. Но чувственные привычки еще властвуют над ним.
Они часто ссорятся из-за пустяков. Это значит, что он нервничает, иронизирует и оскорбляет. А она молчит, покорная, со скорбным лицом.
Дедушка заболел. Простудился, верно, в дороге, но все ходит по квартире, кашляет и плюет на пол.
– Дедушка, – робко говорит ему Надежда Васильевна. – Вот в углу тазик с песком. Плюйте в него… Нехорошо, когда пол грязен…
Дедушка обиделся. Обругал ее «барыней»… Уж очень доняла она его своей чистотой. И откуда набралась сама таких привычек? Давно ли в подвале жила?.. Надежда Васильевна виновато целует его руку с взбухшими жилами. От нее плохо пахнет, как и от всего, что носит дедушка и до чего он касается. Не вытравишь ничем этого запаха нищеты!.. Надежда Васильевна вспоминает, что и с детства она была такой «чистюлькой»… Вся в мать-покойницу, которая ежедневно умывала их и вычесывала им головы.
Наконец дедушка слег. Надежда Васильевна в отчаянии. Шутка ли такой жар и кашель в его годы!.. А тут еще князь с его упреками… Из суеверного страха она отказывает ему в свиданиях. Ее отпор снова разжигает его чувства. Он преследует ее, грозит разрывом.
Она сдается, наконец. После спектакля он увозит ее к себе. И она плачет в его объятиях, не находя прежнего забвения и счастья.
Как это случилось, что она заснула, утомленная страстью его и своей тревогой?
Среди ночи она просыпается, полная ужаса. Который час?.. Уже четыре… Боже мой… Как она вернется?.. Что она скажет дедушке?
Но князь возненавидел дедушку с первого мгновения.
– Смешно и обидно за тебя, Nadine!.. Первая трагическая актриса… И вдруг боится необразованного старика…
Руки ее, застегивавшие лиф, замирают на мгновение. Она бросает князю скорбный, глубокий взгляд. Что-то с болью уходит из ее души. Точно свежая рана загорелась в ней. Ему лень встать. Он хочет позвонить лакея, чтобы отпер парадную дверь.
Она вдруг наклоняется над ним, гневно хватает за руку.
– Не смей никого звать!.. Сам вставай… Сам… Слышишь?.. Вот твой халат… Иди!.. Запирай за мной. Я ухожу…
Он идет за нею со свечой в руке. Как хороша она была сейчас! Вся новая какая-то, с этим гневным взглядом, с этим властным голосом…
– А ты не боишься, Надя?.. Еще совсем ночь… Подожди немного. Я провожу тебя…
– Нет, нет… Пока не проснулся народ… Если нас встретят вместе… Прощай, Андрюша… Бог с тобой!..
Ни жива, ни мертва стучится она через полчаса под окном своей кухни. Но Поля молода и спит крепко.
Вдруг дверь распахивается. Надежда Васильевна чуть не падает. Перед нею дедушка. В его руке свеча. Запахнувшись в халатик, в туфлях на босу ногу, он смотрит ей в глаза.
– Дедушка! – виновато, жалобно хочет крикнуть она. Но нету слов.
Он жует губами, словно шепчет что-то. Печален и строг взгляд его запавших глаз.
С мольбой она протягивает ему руки. Но, точно не видя этого жеста, он поворачивается и идет в свою горенку.
Как слепая, спотыкаясь, возвращается Надежда Васильевна в свою комнату. Настя спит, раскрыв рот. И это мерное дыхание девочки, невинной и далекой от жизни и ее соблазнов, больно отдается в душе артистки. «Я грязная… подлая… низкая…» – говорит она себе, сидя одетая в постели.
Вдруг глухой кашель деда доносится к ней через запертые двери.
Она падает лицом в подушки. Он все понял. Он не простит…
Ни слова не спросил у нее дедушка… Точно ей все приснилось в ту ночь. И с внешней стороны жизнь идет все тем же порядком. Утром чай с семьей. Потом подготовка роли. Затем репетиция. В четыре обед. А вечером спектакль. Она играет почти каждый день. И надо выступать все в новых ролях, в комедиях, даже в водевилях, потому что только ее имя на афише обеспечивает полный сбор.
Но в душе Надежды Васильевны разлад. Она всегда чувствует немой упрек в глазах деда. Без благодарности и ласки принимает он ее уход и заботы. Смотрит куда-то поверх головы ее. Словно отгородился стеклянной стеной. Тут он. Да не достать… И это так мучительно, что спроси он у нее что-нибудь, скажи хоть словечко, – она кинулась бы ему в ноги и призналась бы во всем… Она не умеет и не хочет лгать.
Но порыв раскаяния проходит. И она думает, что так лучше. Как она признается ему? Где найдет слова?
Сильно угнетает ее также слабость дедушки. Сначала она объясняла это усталостью после дороги. Но старик тает и сохнет на ее глазах. Его желудок ничего не варит. Его часто рвет кровью. Он редко выходит теперь даже в церковь.
Надежда Васильевна сама похудела за один месяц, точно состарилась. Непонятная слабость подчас овладевает ею. Нет сна. Нет аппетита. И тоска, тоска… Вечно угнетенная, она разучилась смеяться. Жизнерадостная и остроумная, она стала молчаливой… «Какая ты скучная, Nadine!..» – нередко говорит ей князь.
И только сцена дает ей забвение. Как узник на стене тюрьмы зачеркивает углем прожитые дни и ждет свободы, так и она ждет урочного часа. Зажгутся огни. Загремит музыка. Из зеркала глянет на нее чужое, загадочно прекрасное лицо. Она улыбнется вчера еще неведомому, а нынче влюбленному юноше, услышит новые волнующие слова, каких никто не говорил ей в этом мире… даже Хованский. Целый строй новых и ярких чувств всколыхнется в ее душе…
Полно!.. Ее ли это душа? Ее ли это лицо и голос?.. Все забылось… Все отошло и побледнело. Стало маленьким и ненужным.
Когда наступает день, все тени, что ночью жили, шептали и колыхались вокруг нас, прячутся и молчат. И не дышат.
Но разве они исчезают? Разве они не здесь, рядом с нами, где-то за гранью видимого и осязаемого?.. Так и в ее душе – она знает это теперь – спят эти призраки, боящиеся дневной суеты и прозы. Но стоит солнцу померкнуть и вспыхнуть огням рампы, безмолвные призраки встают во весь рост, облекаются в плоть и кровь. Нет Нади Шубейкиной. Есть артистка Неронова. Нет… даже не она… Новая, прекрасная, чуждая всем женщина в гриме и средневековом костюме возрождается каждый вечер, чтобы умереть с огнями рампы. Нынче она Дездемона, завтра Корделия. Потом Юлия или Вероника. Затем Луиза или Офелия. С вечно изменчивой, гибкой душой, она живет яркой, дерзкой жизнью избранных. Смело любит и отдается любя, не боясь проклятий отца… Она горячо ненавидит. Мстит и умирает, если жизнь отказывает ей в ее стремлениях…
О, таинственная, неувядающая радость творчества!
О, восторг перевоплощения!
На Новый год приезжают визитеры: полицмейстер, полковой командир с женой, майорша Вера Федоровна, искренне влюбленная в артистку, князь Хованский и Муратов. Хозяйка всех их принимает в своей маленькой гостиной. Хованский просидел ровно пять минут… Но Муратов просит Надежду Васильевну показать ему детей, познакомить его с дедушкой. Он так мил и ласков с детьми, так просто говорит с больным стариком, сидя у его постели, так участливо расспрашивает его о болезни… Надежда Васильевна растрогана. Она простила Муратову свое первое в нем горькое разочарование… Он все-таки добрее Хованского.
– Надежда Васильевна, – говорит он ей, прощаясь в передней. – Я боюсь вас огорчить, но не смею скрыть от вас правды. Ваш дедушка опасно болен… Вернее, болезнь его неизлечима.
– Что вы говорите? Боже мой!.. Ведь у него просто больной желудок… слабый желудок… Он всегда этим страдал.
Муратов вздыхает и проводит надушенным платком по влажному лбу. Потом низко наклоняется над руками артистки. Поочередно целует их. И сердце ее вдруг падает от зловещего предчувствия.
– Говорите скорей!.. Что вы думаете? Что у него?
– Канцер…
Она в ужасе глядит на него. Странное, страшное слово! Что таит оно?
– Мой отец умер от этой болезни, – говорит Муратов. – Не падайте духом, моя дорогая!.. Я завтра пришлю вам лучшего доктора… Нет, я сам привезу его вам… Быть может, я ошибаюсь… Но больного нельзя оставить без присмотра врача…
– О, спасибо!.. Спасибо вам…
Дедушка уже не встает. Надежда Васильевна теперь – вся трепет и тревога. Лицо ее – и в жизни, и на сцене – отражает, как зеркало, все ее душевные движения. И она не умеет скрыть своей заботы. Дедушка видит это, но упорно молчит. Он чувствует, что умирает. Знает это по тому равнодушию к близким, какое охватывает его. И это чувство отчуждения так отрадно, что ему жаль, когда оно проходит и сменяется страхом за эту беззащитную, одинокую женщину, которую подхватил бешеный поток и несет навстречу всем соблазнам мира.
Доктор и Муратов ездят каждый день. Поля беспрестанно бегает в аптеку. На все нужны деньги. А их так мало в доме! Из своего жалования Надежда Васильевна отослала Репиной сумму, которой та снабдила ее на дорогу. Она выплачивает долги по лавкам. Она наняла учителя для Васеньки и Насти. Теперь она часто по-старому голодает, на всем экономя, готовя в обрез, но не лишая детей ни молока, ни мяса. Никто, кроме Поли, не знает об этой нужде. Надежда Васильевна со всеми держится замкнуто, почти надменно. Меньше всех об этом знает Хованский.
А играть надо каждый вечер. И репетиции занимают полдня. Да надо роли учить. Надо вникать в них. Никогда она не идет под суфлера, как другие. Волнение мешает ей слушать. Она знает всегда наизусть не только свою роль, но и все чужие реплики.
Весь дом теперь, в сущности, держится Васей да Полей.
С Хованским она видится только урывками. Он ревнует ее к Муратову. Он не верит чистоте их отношений. Но теперь Надежда Васильевна уже не молчит. Она страстно защищает Муратова. Ей стыдно, что она поверила наветам…
– Или он, или я! – как-то раз срывается у Хованского, взбешенного ее неуступчивостью. – Выбирай!.. Мне все это надоело…
Миг один она смотрит на него, прищурившись. И ему становится не по себе от ее взгляда.
– Я сама чувствую, что тебе это надоело, – тихо отвечает она. – Люблю тебя по-старому. Но унижаться… не умею…
«Что это? Разрыв?» – спрашивает себя Хованский по ее уходе. Он ошеломлён. Ни одна женщина не бросала его. Всех бросал он. Для него это вопрос чести. А тут еще Муратов… Неужели позволить ему восторжествовать, в конце концов?.. Ни за что!..
Он опять дежурит за кулисами. Опять стережет ее у подъезда. Ему кажется, что он влюблен по-старому. Он молит о свидании.
Она уступает, печальная, задумчивая, рассеянная… Нет прежнего жара в ее ласках. Их роли точно переменились. Он боится ее потерять. Он ревнует. Она всегда грустна.
Любит ли он ее еще?.. Она часто спрашивает себя об этом с тоской и тревогой… Весь пыл его ласк бессилен обмануть ее тонкий, изощренный инстинкт, ее природный дар разбираться в людях. Теперь, когда страсть не ослепляет ее замученную, усталую душу, она угадывает его натуру. И не его любит она теперь, а свою прекрасную мечту, воплотившуюся в его образе. Но разлука близка. Случайно скрестившиеся пути их скоро разойдутся теперь. И не встретятся уже вновь в этом мире…
И когда она думает об этом будущем, без ласки Хованского, без этих кратких часов, когда она могла любоваться его точеным лицом, – жизнь кажется ей безводной пустыней, по которой она обречена идти без цели, изнемогая от жажды, без надежды ее утолить.
В январе объявлен бенефис Нероновой. Она выбирает Коварство и любовь Шиллера.
– Ангел мой, да что же это вы старым пробавляетесь? – журит ее антрепренер. – Видели, сколько новинок другие в бенефисы ставят? Целые афиши в два аршина длиной!
– Ну, пусть их ставят! Я ничего другого не могу теперь играть.
Действительно, роль Луизы Миллер больше всего подходит к ее настроению.
Сколько раз под давлением сына и Раевской антрепренер поручал ей роли в комедиях и даже в водевилях! Так хотелось всем ее провала… Но к общему удивлению и к торжеству режиссера, Неронова и в комедии успела выказать себя недюжинной, разнообразной, гибкой артисткой. У нее оказывалась бездна тонкого, природного юмора. А в водевиле своей грацией, безыскусственной жизнерадостностью и голосом она совсем затмила Струйскую. И надо сознаться, что это торжество очень радовало Неронову. Она много работала, чтобы унизить соперниц. Смиренно переносить их интриги совсем не в ее характере. Она уже не боится врагов. Она словно бросает им вызов.
За две недели до бенефиса, несмотря на высокие цены, все билеты уже раскуплены. На одну галерку цены остались те же.
– Вы, голубушка, привезите с собой завтра вашу Польку, – накануне бенефиса говорит ей режиссер. – Подношений будет много. Как бы не растащили из уборной… Строго накажите ей не отлучаться… Готовится вам овация…
– Ах, уж и не говорите! – с отчаянием отвечает Надежда Васильевна. – Я чувствую, что буду плоха… У меня дедушка болен…
– У артиста, когда он вошел в театр, нет ни бабушки, ни дедушки… Есть только искусство…
– Ах, знаю… знаю, дорогой мой… Наперед чувствую, что все забуду, как только надену костюм и парик… Но хорошо ли это?
– Это прекрасно… Чего бы без этого стоила жизнь артиста?!
Овации и подношения начинаются с самого первого акта. Как только мелькнул за кулисами клочок белого платья Луизы, вся публика поднялась, как один человек, чтобы приветствовать любимую, артистку. Клака опять свирепствует вовсю, вызывая Раевскую. Неронова, благодарно пожимая руку своего врага, все время выводит с собою и ее, и Лирского.
Со времени дебюта Нероновой прошло около пяти месяцев, но как вырос, как обогатился за это время ее талант! Муратов лучше всех в театре это видит. Все слова роли остались прежними. А какая разница в их передаче!.. То играла невинная девушка, не знавшая любви. Теперь на сцене женщина, изведавшая опьянение страсти, познавшая ее муки, ее разрушающую силу, ее роковое иго…
Она не видит Хованского на обычном месте в первом ряду. С какой тоской срывается у нее:
«Где-то он теперь?.. Знатные девицы видят его… говорят с ним… А я… жалкая, позабытая девушка…»
Сердце Муратова больно сжимается. Он знает, что Неронова позабыта. Из Петербурга приехала невеста Хованского… Какие страдания ждут ее теперь!
Хованский на этот раз находится в ложе своей матери и занимает петербургских гостей. Юная и безличная, но миленькая блондинка в бальном туалете, с жемчугами на шее, сидит впереди. Из-за ее плеча Хованский смотрит на сцену. Рядом мать блондинки – пышная женщина, декольтированная, с бриллиантовым колье. Сзади седой генерал.
Сквозь щелку в занавесе, закусив губы и бледная даже под гримом, глядит на них бенефициантка в антракте. Услужливая Раевская первая указала ей на ложу. Надежда Васильевна ловит нежную, почтительную улыбку Хованского. Так он ей никогда не улыбался… Кто эта девушка? Быть может, невеста…
Муки ревности так новы, так жгучи, так ядовиты, что артистке в первый раз приходит мысль: «Хорошо бы умереть… Сил не хватит так страдать… Ах, если б я была одинока!.. Если б не дети и не дедушка…» Когда в антракте портниха советует ей переодеться для свидания с леди Мильфорд, она долго ничего не может понять… Ей хочется убежать из театра. Кинуться в поле, где нет людей… Кричать… кричать, как истекающее кровью животное. Но слез нет… Какой-то комок у горла не дает вздохнуть свободно.
Она жадно хватается за воду. Но не может сделать ни одного глотка. Горло сжалось. Боль растет… Испуганная портниха кидается к режиссеру.
– Что с вами? Сейчас второй акт… Скоро ваш выход… Что такое случилось?
Но она гонит его и кидается к тазу. Густая, белая ядовитая слюна бьет клочьями из ее горла. Словно душит ее. Потом наступает облегчение. Без сил лежит она в кресле.
Раевская может торжествовать. Весь второй акт скомкан. Бенефициантка бледна и встревожена, как и требуется по роли. Но голос ее пропал.
Муратов не поднимает глаз. Он понял все…
К четвертому акту Надежда Васильевна уже овладела собой. Сцену с соперницей она ведет с затаенной страстностью. Ревность – мучительная и безудержная – звучит в ее напряженном, коротком смешке, в ее мрачном, пронзительном взоре, в ее голосе, полном дрожи и страстной иронии. О, как она глядит на леди Мильфорд! Сколько ужаса и бессилия в этом взоре!.. Сколько безумной жажды отстоять свое счастье… Перед ней не банальное, хотя и красивое лицо Раевской. Нет! Она видит нежную блондинку в ложе. Это она отнимает у нее Фердинанда. И когда Луиза убегает, грозя сопернице своим проклятием и самоубийством, все чувствуют, что это уже не искусство. Это сама жизнь рыдает, борется, протестует, гибнет…
Бурная овация дает исход взволнованным чувствам зрителей.
Но артистка долго не выходит. Наконец показывается все такая же бледная, сосредоточенная, с тем же трагическим лицом. Она не благодарит, не кланяется. Опустив голову, молча слушает она эти восторженные крики. Потом смотрит в ложу. Маленькие ручки в белых перчатках хлопают ей. Нежное личико улыбается ей. Хованский стоит за креслом блондинки. Долго, как оцепеневшая, смотрит туда артистка. Потом кланяется хрупкой девушке в белом платье. Разве не ей одной обязана она сейчас вот этим торжеством?
Но еще лучше удается ей пятый акт. Он почти пропадал, когда она дебютировала в этой роли. И только сцена смерти была прекрасна. Здесь же, с самого начала, все полно трагизма. Каждый жест, каждое слово полно глубокого, зловещего смысла. Ни разу еще искусство и жизнь не сплетались так тесно, не сливались в таком чудовищном кошмаре… На вопрос отца: «Ты здесь одна?» – Луиза отвечает:
«Нет. Я не одна. Когда так темно, так черно вокруг меня, тут-то и собираются ко мне гости…
Миллер. Спаси тебя, Господи!.. Только нечистая совесть да совы любят потемки. Только грешники да злые люди бегут от света.
Луиза. Да еще вечность, говорящая с душою без посредников…»
Толпа шевельнулась и замерла опять. В этом напряженном внимании, в этой отрешенности от жизни она сейчас словно одно тело, одна душа…
Муратов прижмурил веки. Ему жутко слушать этот голос сейчас.
Она говорит: «Нас, женщин, считают слабыми, хрупкими созданиями. Не верь этому, батюшка!.. Мы вздрагиваем при виде паука, но, не дрогнув, готовы обнять черное чудовище: тление…»
«Нет! Это невозможно, – думает Муратов. – Или я совсем не знаю ее… Она – женщина долга. Она слишком жизнерадостна. Она пламенно любит искусство. Любовь не может стать для нее альфой и омегой, как для большинства дюжинных женщин. Она вынесет этот удар… Талант и творчество спасут ее…»
Отчаяние Миллера смягчает душу его дочери. Луиза клянется ему, что не наложит на себя руки. И с потрясающей скорбью произносит артистка ее слова:
«Только скорее, батюшка, бежим из этого города, где надо мной насмехаются мои подруги… Где навеки погибло мое доброе имя… Дальше, дальше отсюда, где будет преследовать меня на каждом шагу призрак утраченного счастья!..»
«И для тебя, бедняжка, это было бы лучше, – думает Муратов, потихоньку вытирая глаза. – Много горя ждет тебя… Если б моя любовь могла придать тебе мужества…»
С возрастающей силой трагизма доводит бенефициантка до конца свою роль. Луиза умирает, отравленная Фердинандом.
Женщины плачут.
Артистка, лежа в безжизненной позе, пока идут последние сцены Фердинанда с Миллером и президентом, думает с горечью:
«Луиза счастливее меня. Смерть избавляет от страданий. И он любил ее до конца…»
Если б аплодисменты, восторги и любовь публики могли вознаграждать женщину за утраченные иллюзии любви, за измену и страдания ревности, то Надежда Васильевна должна была бы утешиться в этот вечер.
Овация длится несколько минут. Вся сцена уставлена подношениями. Чего тут нет? Венки, цветы, конфеты, фрукты; бриллиантовая брошь и серьги от Муратова; изумрудное кольцо от губернаторши; дубовый ящик со столовым серебром от полицмейстера; серебряный самовар от одного купца; от другого три штуки атласу на платья; от третьего – тридцать аршин лионского бархата; турецкая шаль от майорши Веры Федоровны… Приехавший на ярмарку из Сибири и застрявший в городе меховщик, безнадежно влюбленный в Неронову, поднес ей великолепный двухтысячный мех черно-бурой лисицы, синевато-черный с сединой. Это целое состояние.
Как ни несчастна артистка, но и она потрясена трогательными изъявлениями этой любви. Она выходит на бесконечные вызовы. Прижимает руки к груди… Смотрит вверх своими прекрасными, скорбными глазами… Слабая тень улыбки скользит по ее лицу и тотчас застывает в напряженной, болезненной гримасе. Муратов, тяжело дыша, не спускает с нее бинокля.
Подают еще что-то из оркестра… Пара старинных бронзовых тяжелых подсвечников… «От студентов Харьковского университета», – говорит режиссер, громко, внятно, поймав секунду тишины.
– Bravo! Bravo! – истерически, с юношеским восторгом кричит Муратов на высоких, почти визгливых нотах… Но этот крик тонет в поднявшейся буре. И в эту минуту слезы, которых инстинктивно, тщетно ждала Надежда Васильевна весь вечер, брызнули из глаз ее. И стало легко. Она взглянула вверх на бушевавшую молодежь. И низко склонившись, прижав руки к сердцу, она стояла так несколько минут.
Она их никогда не забыла. Тут только вполне ясно, не умом, а всем существом своим поняла она, что есть в жизни еще что-то – выше любви, ее радостей, и страданий… И что это сокровище принадлежит ей…
Но вот в уборную вошел Хованский.
Боже мой, какой маленькой, ничтожной и жалкой чувствует себя эта женщина, которая только что властвовала над толпой… которая одним взмахом ресниц, одним взглядом или жестом повергала эту толпу в трепет и вызывала ее экстаз…
Он так холодно и выразительно смотрит на Полю и на костюмершу, что те быстро уходят из комнаты.
– Поздравляю тебя, Nadine! – говорит он, целуя ее в лоб. – Здесь, у нас в ложе, наши друзья из Петербурга. Они в восторге. Они говорят, что ни Асенкова, ни Самойлова не волновали их так сильно… Мне это было приятно слышать… Что ты так смотришь на меня?.. Мы не на сцене, моя милая… Ха!.. Ха!.. Ты точно продолжаешь играть… Tiens… Совсем было забыл…
Он подает ей футляр с простеньким золотым медальоном на тонкой цепочке.
– Ты хотела иметь мой портрет… Смотри… похож я?.. Это делал прекрасный художник. Я выпросил его у сестры…
Со слабым криком она обнимает его…
– Опять слезы?.. Как ты разбила свои нервы!..
«Любишь ли ты меня?» – горит крик в ее груди, в ее сверкающих глазах. Но она ни о чем не спрашивает. Она ничего не хочет знать в эту минуту. Он опять купил ее сердце.
– Дай, я сам надену его на тебя, – говорит он.
О, это милое прикосновение нежных рук!.. За эту минуту она простила ему все, что он заставил ее выстрадать.
– Как жаль, что я не могу тебя проводить нынче! – говорит он, почтительно целуя ее руку.
И ее точно пронзает этот новый тон, в котором чувствуется признание ее таланта и превосходства.
– Я должен ужинать с этими дамами… Но завтра, Nadine… В три часа я жду тебя… Слышишь? И дай мне слово, что Муратов тебя не будет провожать?.. Даешь?
– Да… да… – слабо улыбаясь, лепечет она.
Он уходит… Она открывает медальон, сквозь слезы глядит на милые черты. Потом целует эмаль.
Режиссер и полицмейстер стучатся в уборную.
Надежда Васильевна, пожалуйте… Вас там молодежь ждет… Театр разнесут, если вы скроетесь.
Студенты на руках выносят ее на подъезд, сажают в карету… Миг… И молодежь выпрягает лошадей. Студенты везут карету среди криков восторга.
Полицмейстер в коляске провожает артистку до дому. Сзади едет еще экипаж с подношениями и с Полей, улыбающейся во весь рот.
А Надежда Васильевна, прижавшись в уголку и спрятав лицо в сноп живых цветов, думает с тоской словами Луизы Миллер: «Где-то он теперь? Знатные девицы видят его… Говорят с ним… А я?.. Жалкая, позабытая девушка…»
И слезы бегут по ее щекам. Имя ее на всех устах в эту минуту. Нет женщины, которая не позавидовала бы ей. Ее считают счастливицей… И кто знает? Быть может, эта самая хрупкая блондиночка, плакавшая нынче от ее игры, душе считает завидной ее долю?
Но ведь он еще любит ее… Из тщеславия. За любовь других. За преклонение молодежи. За власть над толпой. Не все ли равно?.. Она увидит его завтра. Она не спросит у него ни слова. Не бросит ни одного упрека. Все умрет в ней… Она не хочет отравить краткий час мимолетного счастья…
Слезы бегут из ее глаз.
Вот сотня молодых, быть может, красивых, быть может, интересных, людей бегут у окон ее кареты, горячими глазами смотря в окна… Одна улыбка ее, пожатие руки составили бы счастье каждого из них. Скажи она слово, кто из них не упадет к ее ногам? Кто из них не ответит ей пылкой, молодой, беззаветной страстью?
Но почему же она чувствует такое страшное одиночество? Не нужны ей эти юноши, их любовь, их горячие взгляды… Зачем в эту минуту высшего жизненного подъема она одна в этом тесном ящике кареты, со своей тоской?..
Где он?.. Тот единственный, который ей нужен?
Перепуганный необычным шумом и лаем собак дедушка через силу сползает с постели и идет будить Васю.
– Встань… встань, скорее! С нами крестная сила!.. Народу что валит!.. Пресвятая Владычица… Несут кого-то… Видно, с Надеждой беда приключилась…
Вася кидается отпирать дверь.
Дедушка, высокий, тонкий, в халатике и туфлях на босу ногу, стоит среди комнаты и дрожит.
– Дединька… Миленький… Что вы?.. Зачем встали? – лепечет испуганная Надежда Васильевна. – Лягте!.. Лягте скорее… Вас продует…
Обняв старика, она ведет его в спальню, раздевает, укладывает. Взбивает подушки, подтыкает одеяло. Следы грима на ее лице. Но душа уже полна повседневным.
Бойкая Поля принимает все подарки из рук полицмейстера. Густой бас его гудит в квартире.
– Хорошенько запри двери… Неравно ограбят… Смотри ты у меня, востроглазая!..
И будочнику, отдающему честь и словно застывшему в этой позе, он показывает мощный волосатый кулак.
– Стереги… Если что… со свету сживу! В тюрьме сгною…
Ушли, слава Богу!.. И дедушка уже дремлет.
На цыпочках выходит Надежда Васильевна из спальни старика, где она сидела у постели его, все еще в капоре и в салопе. В своей комнате она рукой нащупывает на груди талисман, который ей дороже всех богатств, поднесенных ей нынче.
Она никогда не сняла этого медальона, даже обманутая и покинутая; даже любя другого; даже обвенчавшись с другим…
И через сорок лет с этим медальоном положили ее в могилу.
Слава Нероновой растет. Много и вдумчиво работает она над ролями. Явилась вера в себя. Исчез страх за будущее. Она знает теперь, что каждый провинциальный театр сочтет за честь иметь ее в своей труппе… Но сколько сомнений, сколько неразрешимых вопросов! На каждом шагу недостаток образования дает себя знать, когда она старается понять нравы и взгляды эпохи, в которую жила героиня. А посоветоваться не с кем… кроме Муратова.
Вот истинный друг… Только в беде познаются они… Редкий день он не заходит узнать о здоровье дедушки. Он не брезгует ее родней, как Хованский. С ним легко говорить о всех повседневных заботах. А говорить об искусстве – одно наслаждение! Как он тонко разбирается в художественных типах! Как внимательно следит за игрой Надежды Васильевны! Какие делает ценные замечания!.. Иногда она ловит себя на том, что играет только для него… Или, вернее, играя только для себя, в силу творческой жажды, она, выходя за кулисы, прежде всего, вспоминает о Муратове: что-то скажет он? Понравилась ли ему эта сцена? Заметил ли он этот штрих?.. Хованский любит в ней только женщину. О, она это давно поняла!.. Муратов любит в ней артистку… И Надежда Васильевна сама не замечает, как растет в ней привязанность к этому жизнерадостному толстяку, с седеющей головой и молодым сердцем.
А Хованский безумно ревнует… Он запрещает любовнице принимать Муратова. «Этого я не могу…» – возражает она. И эта непокорность его возмущает. Он не верит в бескорыстную дружбу седеющего донжуана. Он цинично осмеивает иллюзии Надежды Васильевны. Душа ее?.. Ха! Ха!.. Кому нужна душа красивой женщины? Он просто хочет отбить любовницу у князя… быть может, в отместку за то, что он недавно еще отбил у Муратова красавицу-арфянку…
– Довольно!.. Довольно! – молит Надежда Васильевна. – Я ничего не хочу больше слышать…
…Дедушка медленно умирает. У него страшная болезнь – рак. Так сказал Надежде Васильевне профессор, друг Муратова. Спасти старика невозможно. Он не протянет до поста.
Она плачет по ночам. Но днем она улыбается больному и каждую свободную минуту сидит у его постели.
Как часто в бессонные ночи, подавленная ужасом надвигающейся смерти, она чувствует безграничную усталость!..
Но есть забота еще важнее: она беременна… Хованскому она ничего не сказала… Зачем? С каждым днем они все дальше отходят друг от друга. Он не хочет простить ей ее дружбы с Муратовым. А в мае кончается его отпуск, и вместе с матерью он вернется в Петербург. Между ними не только лягут тысячи верст. Нет, целая жизнь с новыми впечатлениями, новыми встречами, связями, интересами – разделит их, как бурный поток. И, стоя на другом берегу, она уже не различит бледные черты, не услышит родной голос… Все будет кончено… Все…
И еще мучит ее ложь. Кроткие глаза дедушки все чаще, все настойчивее останавливаются на ее лице. Все строже глядят эти глаза, словно хотят спросить: «За что ты обидела меня? Зачем обманула?..» Но она не может сознаться ему в своем позоре. Она не может сказать ему, что она уже безумно любит свое нерожденное дитя, и что позора своего она не отдаст даже за райское блаженство.
Она так изменилась за этот месяц, что все за кулисами заметили это и злорадно шепчутся, догадываясь о причине.
Один раз на репетиции Раевская громко через всю сцену говорит Струйской:
– А слыхали вы, что Хованский женится?.. Как же!.. На богатой аристократке… Помните, она была здесь с матерью?.. В их ложе сидели… Ах, кстати… Вот Надежда Васильевна, наверно, все знает…