Мне вдруг сильно захотелось его коснуться. И сказать, что будут у него еще дельфины, а то и киты. Что невозможно стать худшей версией себя, потому что человек так настроен, что он стремится к совершенствованию (в собственных глазах, по крайней мере). И что последний стих, про «Нику – весну», очень даже неплохой.
Но я так сильно над этим задумалась, что спросить ничего не успела. Ник возобновил разговор быстрее меня (освоил правило – задавать вопросы).
– Он тебя обидел, так?
И я даже не сразу поняла, о чем он говорит. Потом дошло.
– Прежний-то… бывший? Нашел себе такую, которая с ним не спорит, – и в очередной раз недобро посмотрела на Ника.
Видимо, он наконец понял, что я совсем не рада этому разговору, и прекратил до меня докапываться. Зачем вообще начал об этом говорить? Разве больше нечего обсудить?
Некоторое время мы шли молча, и я внимательно осматривала все вокруг – дома, повернутые к нам то лицами, то спинами, то боками; траву на газонах, истоптанную подошвами ботинок; лица проходящих мимо людей – все они казались незнакомыми, что прекрасно соответствовало моей теории параллельных миров; однако каждую отдельную черту – волосы, глаза, топик на тонких бретельках, мятного цвета рюкзак, я видела уже когда-то прежде. Что-то создается из чего-то. Материал предоставили лишь однажды, в самом начале пути, и теперь человечество только и занимается тем, что его преобразовывает. Исходники за бесконечным количеством модификаций уже не различить.
Мне понравилась эта мысль, и я даже почти решилась обсудить ее с Ником, однако он погряз в размышлениях о чем-то своем.
Местность всё больше наполнялась кустами и деревьями, будто мы близились к лесу, и у одного из деревьев мы одновременно заметили несколько пожелтевших листков. Подул ветер, лишив их покоя, и даже этот порыв был холодным, совсем не таким, как в июне или в июле.
– Лето заканчивается, – сказала я.
– Как и каждый год, было бы, чему удивляться.
– А, ну да. Ты же к природе не романтичен.
– Да я вообще злодей. Все эти листья пожелтеют, облетят и скрючатся, а я не пророню ни одной слезы, даже скупой. Мы уже, кстати, почти дошли до кроликов. Не пропустить бы поворот.
Все-таки пропустили. Городская местность внезапно сменилась лесной, будто мы прошли через телепорт, и вот впереди уже – длинная острая травища, посреди которой (подозреваю, людьми, не равнодушными к животным, но равнодушными к поворотам) протоптана тропинка. Ник недовольно зашипел и предложил:
– Давай здесь попробуем пройти.
Он пошел первым, я следом. Всколыхнулось множество не то крупных мошек, не то мелких мотыльков – белые, полупрозрачные, они закружились вдоль наших ног, и Ник стал отбиваться от них коробкой.
Так мы оказались возле сетчатого забора с огромной желтой табличкой в красной рамке: «Осторожно! Опасная зона». Чуть правее в заборе обнаружилась дыра, которой прекрасно хватит, чтобы попасть в ту самую опасную зону. Тропинка заботливо продолжалась прямиком до этой дыры.
– Нам точно надо сюда? – спросила на всякий случай.
– Боишься? – Ник глотнул молочный коктейль. – Люди ходят, значит, не так уж там и опасно. Не может же эта дорога быть односторонней.
Он хмыкнул, а вот мне смеяться совсем не хотелось. Я все же пошла за ним следом. Мы выбрались наконец из травы и оказались на истоптанной стоянке. Слева стояла трансформаторная будка (или нечто, очень на нее похожее), огороженная еще одним заборчиком. Зато впереди можно было различить калитку – закрытую.
– Вон они уже, – Ник кивнул куда-то вперёд, за деревья, которые окружали ворота. – Видишь крышу? Рядом с этой больницей кролики нор понарыли себе.
– И чем она им так понравилась?
– Не знаю, я не изучал поведение кроликов. Может, сбежали с опытов… Да так и прижились.
Постепенно чувство опасности отходило; ну да, подумаешь, «опасная зона» висит на заборе в виде больших красных букв. Может, каждый такой сетчатый забор обязан нести на себе такую табличку, даже если огораживает курятник.
(У бабушки когда-то был такой сетчатый забор, за которым курицы проводили большую часть времени. Хотя я не припомню там подобных табличек).
Калитка приближалась к нам неминуемо, и я даже, кажется, начала различать, что никакого замка на ней не висит. А потом за нашими спинами раздался грозный мужской голос:
– Вы что здесь делаете? Ну-ка идите отсюда!
Как будто мы были школьниками, которые пытаются стащить конфеты.
Еще и солнце, как назло, спряталось за облака, и наш город утонул в тени. Не самая вдохновляющая атмосфера.
Я думала, Ник сейчас начнет что-то ему доказывать, намеренно растягивая слова, так что у охранника (или какую роль этот мужчина здесь выполняет?) от злости заскрипят зубы. Но вместо этого Ник кратко посмотрел на меня и предложил:
– Пойдем быстрее.
Его взгляд метнулся куда-то мне за спину (я не решилась тоже обернуться и посмотреть). В следующее мгновение Ник обхватил мое запястье – сомкнулись кольцом пальцы. Холодная рука – неужели тоже мерзнет? Трепет усилился. Под его пальцами, в тех местах, где они соприкасались с моей кожей, что-то будто искрилось и пощелкивало. Впрочем, судя по равнодушному Нику, он ничего подобного не испытывал, а узнать наверняка я не решилась. Он потянул меня к калитке, и, чтобы поспевать, мне приходилось едва ли не бежать. Калитка и вправду оказалась незапертой, хотя меня это уже слабо волновало.
– Что ты там увидел такое? – заговорила я, когда мы покинули опасную (судя по всему, еще и наводящую ужас) зону.
Мое запястье тут же отпустили в свободное плавание.
Первый раз, когда мы подержались за руки. И, видимо, последний.
Ник помотал головой:
– Человек в форме. Работник, подозреваю.
– А чего так испугался?
Вообще, это совсем недавно меня он обвинял в трусливости.
– Скажем на нашем, поэтичном, не стал лезть на рожон. – Похоже, к Нику начала возвращаться привычная манера общения. – Это ты любишь нарываться на неприятности.
– Ну да, все-таки с тобой пошла гулять.
– Ну да.
Если честно, я подумала, что он начнет спорить.
Потребовалась еще пара мгновений – и вот мы уже возле больницы, здесь все тихое и мирное, четыре этажа, белые стены. Территория облагорожена и выглядит, как в диснеевских мультиках: зеленые холмики и клумбы красно-желтых цветков, огороженные белыми камешками. По всей территории стоят разноцветные гипсовые фигуры: гномики, улитки и даже олененок. Вдоль тропинок, в кустах ириса, прячутся фонари в изящных черных шляпках. Ворота для въезда автомобилей закрыты, однако у забора (куда более благородного, чем тот, сетчатый) все равно стоят люди. И пытаются кого-то разглядеть.
Вполне может быть, что кроликов.
Мы подошли к женщине, которая держала за руки двух дошкольников, подозреваю, что своих сыновей. И попытались проследить за их взглядами.
Кролик был. Один.
Он крутился возле самых больничных стен, и узнать его получилось лишь по длинным ушам. Невнятно серо-коричневое пятно.
Ник очень внимательно осматривал территорию, я видела, как он прищуривает глаза. Но никаких других кроликов не обнаружил.
Он заметил со вздохом:
– Когда мы здесь были в прошлый раз, их было куда больше.
Были… опять с кем-то другим (хотя, скорее всего, с другой). Я постаралась об этом не думать. Он волен проводить время с тем, с кем сам считает нужным.
– Наверное, если бы кто-то пришел на встречу вовремя… – Я покосилась на Ника. А кролик в это время и вовсе исчез в одном из холмов. Видимо, норы у них запрятаны именно там.
– Ну-ну, не надо на меня смотреть так злобно, – он вздохнул со всей характерной ему артистичностью. – Я в этой ситуации пострадал больше всех.
– Почему? Так и не удалось победить документы?
А вдруг там что-то не самое приятное? Расстрою сейчас своими вопросами, а Ник и без того не особо весел на нашей прогулке. Я вновь вгляделась в траву и уже в следующее мгновение заметила:
– Ой, смотри! Кролик!
Мы взглядами прилипли к тому, что творится за забором. Впятером: я, Ник, мальчишки и их мама.
Он появился из норки, которая располагалась совсем рядом с нами. И вблизи оказался куда большего размера, чем показалось сначала. Точно не крольчонок, самый настоящий взрослый крол. Размером с огромного упитанного кота. Шерсть рябая – смешение коричневого, белого, серого и черного. Уши длиннющие и просвечиваются солнцем, так что можно различить капилляры. Нос тонкий, и усы в обе стороны торчат едва ли не на полметра. Глаза большие, черные. Смотрит на нас и не моргает. Водит носом, вынюхивает что-то.
– Ну красавец, – заметила я тихо.
– Чем, интересно, кормят, что они вырастают такими алабанами, – полюбопытствовал Ник, тоже едва не шепча.
Зато мальчишки вдруг активировались. Один из них, в оранжевой кепке, так сильно захотел приблизиться к кролику, что стукнулся головой о забор. Железная конструкция затряслась. В струну вытянулись кроличьи уши, на мгновение он замер, а затем со скоростью света драпанул обратно, в нору.
– Кролик ушел спать, – сказала женщина назидательным учительским голосом. – Скоро сядет солнышко. Пойдемте.
Мальчишки ушли, явно расстроенные, а мы остались постоять еще недолго. Хотя не особо верилось, что кролик вернется. Может, и правда уже смотрит свой первый сон.
– Дети… – вздохнул Ник.
– Все равно успели посмотреть. Повезло.
– Ты про документы спрашивала, – вспомнил он вдруг. – Да, там все не очень хорошо.
Мне хотелось спросить про эти документы подробнее, но я не решилась. Если бы хотел, наверное, рассказал бы сам. Не из тех, кто будет умалчивать что-то из скромности.
Мы, не сговариваясь, пошли вдоль забора – надеялись, что ли, еще кого-нибудь разглядеть? Но не встретили больше ни одной зверюги.
Зато вдруг обнаружили приоткрытую калитку, которая вела на территорию больницы.
Сегодняшний опыт (хождения по территориям) прошел абсолютно бесследно, потому что мы все-таки вошли внутрь.
Кроликов не было. Да и неудивительно. На этой половине не осталось даже солнца, она целиком пряталась в тени от здания. Зато здесь были широкие деревянные качели. Что-то мне подсказывает, что предназначались они посетителям больницы или хотя бы персоналу, но никак не случайным прохожим. И все-таки Ник предложил:
– Сядем отдохнуть?
– А можно? – Все-таки порядочность была сильнее.
– А отсюда кто должен прогнать?
Даже если и прогонят – это будет возможность еще раз почувствовать ладонь Ника на моем запястье.
Мы смогли уместиться на этих качелях практически втроем: справа я, слева Ник, а посередине его рюкзак, на который Ник без лишней скромности водрузил руку. Его пальцы замерли совсем рядом с моим плечом, сантиметрах в пяти. Вдобавок к тени, которая царила здесь, поднялся ветер, и я почувствовала, что начинаю замерзать, но с места не сдвинулась.
Ник снял наконец очки. И смотрел сейчас вдаль.
Зеленые у него глаза. Не обманула память…
Мне представилось вдруг, будто мы плывем в лодке – и воображаемая лодка, и настоящие качели скрипят совершенно одинаково.
Над нами раскинулось ночное небо, а волны величественные, но спокойные, бьются о борта, то усиливаясь, то ослабевая. Лодка деревянная, и на ее носу – фонарик в красном абажуре. Он должен указывать путь, но впереди настолько непроглядная тьма, что нам все равно не удается ничего рассмотреть. Зато позади нас тьма рассеивается, а это значит, что фонарь – предатель, он указывает наше местоположение оставшимся на берегу. Поэтому одновременно с тем, чтобы наслаждаться уединением, я так сильно боюсь, что совсем скоро нас заметят – и разрушат это волшебство. А оттого и наслаждаюсь не в полной мере.
– Тебе нравятся животные? – спросила я, чтобы как-то разбавить тишину, унять разбушевавшееся сердце. – У нас никогда никого не было. Родители говорили, слишком большая ответственность.
– Думаю, с такой ответственностью, как у Ильи, ваши животные были бы самыми счастливыми на свете, – заметил Ник. – Мы жили на земле, поэтому да. Когда-то у нас была овчарка. Кабель.
– Давно?
Он опустил голову и – было видно по взгляду – сам в себе утонул.
– Не так уж. Но прожил десять лет, провожал меня в школу и встречал. Сидел во дворе, сторожил, морда была тоскливая… все время. Иногда выводили его гулять, но редко. В начале одиннадцатого класса, я жил в тот момент уже на квартире, отец был в отъезде, мама написала – приезжай, посмотри, что с ним. Сидела в доме, а сама не решалась выйти. Написала, что он молчит… Я приехал, как только закончились уроки, а они в тот день были бесконечными, как назло.
– И что с ним было?
Я знала, что ничего радостного не услышу в ответ.
– Последние пару месяцев лишь ходил без сил с места на место, мало ел, родители говорили, от жары… Жара… – Кончики пальцев дернулись, и Ник вовсе убрал руку с рюкзака, прижал к себе. – Я уговорил свозить к ветеринару. У него взяли кровь, но, как потом выяснилось, – он будто специально говорил с безразличием, – опухоли в поджелудочных железах по анализу крови плохо выявляются. Так что он уснул и больше не проснулся.
Ник вдруг резко оттолкнулся от земли, и качели с ужасным скрипом принялись покачиваться назад-вперёд, назад-вперёд, назад-впёред…
На нашем море – шторм, велик шанс упасть за борт.
– Он знает, что ты сделал всё возможное.
– Значит, пора признать, что я человек с ограниченными возможностями, – он оттолкнулся вновь. – Когда он умирал, меня даже не было рядом. Он всякий раз радовался, когда я приезжал к родителям. Потому ли, что чувствовал, что каждый раз может стать последним. Ладно. Я не хочу больше это обсуждать.
Мне вдруг так захотелось прикоснуться к нему, чтобы успокоить. Внешне Ник оставался безмятежным, но я видела – нечто прячется на глубине глаз, зеленых глаз, и несет он в себе куда больше боли, чем пытается показать.
Пока я соображала (слишком долго, как всегда), Ник опомнился:
– Еще успеем сходить к реке. Посмотрим на закат. Я знаю хорошее место, травка и песочек рядом с водой.
«Спускаюсь к большой воде, маленький человек».
– Тогда надо было брать с собой бутерброды – типа пикник. – И не удержалась: – Откуда ты знаешь так много хороших мест?
И снова на лице – эта беспечно-хитрая улыбочка:
– Иногда приходится вот так прогуливаться.
Ну конечно. Ну конечно.
– Идем, – согласилась я. – Хотя бы что-то будет на этой прогулке, к чему ты романтичен.
Ник закатил глаза, но спорить не стал. Само собой, я и не надеялась, что он тут же возразит рьяно – словами, что романтичен ко мне… Но мечтала об этом тайно.
И все-таки – после этого разговора между нами повисло напряжение, и движения будто стали резче, тревожнее. Ника всего лишь решила задать вопрос. Ника-Неловкость, Ника-Нелепость, Ника-Ничего-Лучше-Не-Спрашивай.
Но ведь надо поддерживать разговор?
Когда я не знаю, о чем говорить, я говорю об Илье.
– А ты не знаешь, что за проекты у Ильи?
Кажется, этот вопрос оказался для Ника самым неожиданным за сегодняшним вечер.
– Он мне не рассказывает. Иногда просматривает мои.
Я вспомнила, как Илья упоминал некого своего друга-гения, который совершает тысячу опечаток в минуту. Может, это и вправду Ник, но Илья вряд ли раскроет его инкогнито.
– Почему вообще так? Вы ведь на разных факультетах учитесь. А проекты у вас одинаковые.
– Все законы уже открыты. Так что все современные технари занимаются одним и тем же, по сути. Можешь непосредственно у него узнать, Илья в этом разбирается лучше.
В общем, разговор у нас совершенно не клеился.
Даже у Ника закончились вопросы. И желание вытягивать из меня какую-либо информацию. Мы шли в сторону воды – маленькие люди, и впрямь. Как много на свете людей – и как много проблем у каждого… Если взять каждую проблему каждого человека и превратить в саженец сирени, лет через двадцать каждый июнь на снимках планеты с космоса вся суша будет выглядеть сплошным пятном. Нежного сиреневого цвета.
А солнце меж тем уверенно клонилось к горизонту.
Мы уже даже не могли его видеть, и я отчего-то ужасно боялась не успеть на закат. Зато Ник испуганным не выглядел. И в целом – я не уверена, что очень-то уж хотел насладиться закатом. Удивительно, что он вообще решил пойти на набережную. Точнее, в какое-то там секретное место возле реки, где открываются такие чудесные виды, которых больше нигде не встретишь.
Вообще-то я люблю воду.
По моему стилю изложения видно.
Но если без шуток – пожалуй, это самая близкая ко мне стихия. Абсолютная меланхолия. А если уйти на дно – то еще и полная отрешенность от внешнего мира.
А Ник – ветер.
Мой встречный ветер, мне стать попутным, моим стань… Ветер с водой не друзья, он вызывает у нее слишком много волнений. Вода достигает равновесия лишь в штиль. Да, без ветра кораблю никогда не сдвинуться, но стоит лишь чуть усилиться порывам – и на море случится буря, которая превратит корабль в призрак.
О! У меня появился вопрос. Почему я думаю обо всем этом вместо того, чтобы говорить вслух? Если решусь, Ник или необычайно восхитится моим нестандартным мышлением и влюбится в меня по уши, или посчитает слишком уж странной, чтобы где-либо появляться в моей компании.
И еще – все-таки далеко мы ушли от моего дома. А ведь еще возвращаться обратно… Замерзну, более чем уверена.
– Обратно можно будет на маршрутке уехать, – заметил Ник, будто мои мысли подслушал.
Ну вот. Он уже думает над тем, как бы со мной попрощаться.
Не то чтобы я люблю переобуваться на лету, но сейчас подумала – согласна померзнуть еще немного, прежде чем вновь разойдусь с Ником на неопределенный срок.
– Здесь ходят?
– От главной набережной. Но до неё ещё пешком минут двадцать, насколько я помню…
– Это, наверное, та самая, на которой я однажды едва не осталась ночевать?
– Да? – удивился Ник.
– Когда ездила на концерт. Писала тебе.
Пару секунд он смотрел мне в глаза, будто пытался что-то в них прочитать. Потом заметил:
– Да, было дело. Зато теперь знаешь необычный маршрут… На случай, если пешком все-таки придется идти.
– Он гораздо короче, чем я себе представляла. Но сегодня, надеюсь, не придется его повторять, – я поёжилась.
– Устала? Или заскучала?
– Замёрзла.
– Сказала бы сразу… – пробурчал Ник. – У меня с собой бомбер.
Он остановился, вытянул из рюкзака толстовку прямиком из типичных американских сериалов – бордовый жилет, белые рукава, манжеты, нашивки. И протянул мне.
– А самому не холодно?
Ник отмахнулся.
Река раскинулась перед нами шелковым полотном. Волны то создавались, то разрушались, и мне в голову вновь пришел тот образ с лодкой.
По рассыпчатому гравию мы спустились прямо к воде, на берег. Он представлял собой метра три песка, после которых начинались кустарники с длинными колосками фиолетовых цветков. Я уже видела их в тот самый счастливый-злосчастный вечер, когда пропустила все свои маршрутки.
– Знаешь, как называются? – спросил Ник, и я помотала головой. – Вероника, да, с ударением на «о». Из того же семейства, что подорожники. Только не спрашивай, откуда я это знаю.
Веро́ника.
Было в этом что-то символичное.
Совсем рядом с нами стояла опора автомобильного моста. Такая величественная вблизи. Она была погружена в воду, и метрах в двух от поверхности каменная кладка окрасилась в более темный серый оттенок – видимо, из-за того, что уровень воды в зависимости от сезона то снижается, то растет.
Слышала, что выше всего река весной, когда тает снег.
Я спросила, кивнув на нее:
– А эта опора знаешь, как называется по-умному?
На набережной всегда шумно и многолюдно, а здесь – тишина, лишь только машины проносятся над головой и плещется вода.
– А ты знаешь?
– Нет.
Ник хмыкнул:
– Я подумал, хочешь поделиться. – И следом добавил: – Вроде, бык. Промежуточная балка. А главные, те, что по берегам, фермы.
– Забавно. Пасутся на воде?
Неужели он настолько часто бывает здесь, что знает и такие факты? Откуда? Успел сводить в это место кого-то, кто знает и ботанику, и архитектуру? А, может, именно кто-то из знатоков показал ему этот уголок?
– Выходит, так. Нестандартные быки.
А непосредственно на закат мы все-таки не успели.
Солнце погрузилось в воду совсем ненамного раньше, чем мы оказались на берегу. Его макушка укрылась покрывалом буквально за мгновение до того, как наши ноги коснулись гравия на спуске, совсем незаметном, если смотреть с тротуара.
Солнце ушло, но оставило след.
Невероятно красивое небо.
Совсем не то, розовое, которым я любовалась вечером после концерта.
Но огненное, будто и в самом деле пытается сгореть без остатка. Желтые, оранжевые и красные горизонтальные полосы расчертили его по диагонали. Облака, которые весь день загораживали небо, попрятались где-то, и теперь не видно ни единого.
Проносятся над поверхностью воды силуэты чаек – небрежно вырезанные из небесной ткани лоскуты.
А на наших глазах то ли завершается жизнь, то ли рождается новая. Или же все сразу. Одно перетекает в другое, свет во тьму, а тьма в свет, и каждый раз эта трансформация сопровождается такими яркими вспышками.
– Давно такого не видел, – заметил Ник.
Я и забыла, что он стоит позади; так сильно засмотрелась на небо.
Повернулась к нему со скрещенными руками – это и дополнительная поддержка для бомбера, который норовит соскользнуть с плеч, и защита собственных границ.
Ник оказался совсем рядом. Не дальше, чем в полуметре от меня. Надо смотреть на небо, пока оно такое красивое; или на чаек, пока они не попрятались в гнездах; или на цветы вероники, пока те не отцвели; а он почему-то смотрит мне в глаза.
В такой момент сложнее всего решиться.
Шагнуть вперед, зажмурив глаза; приподнять голову и ткнуться наощупь подобно слепому котёнку. Именно в это мгновение всегда срабатывает магия, ибо ты случайно касаешься того, чего и нужно коснуться.
Если бы я знала Ника чуть лучше – или чуть хуже знала себя, я бы решилась.
Пока смелости моей хватало лишь только на разговоры.
– Почему смотришь так внимательно?
И вновь эта чересчур богатая фантазия – я викторианская леди из знатного рода, которая любит лошадей и книги больше моды и сплетен; волосы у меня длинные, до пояса (как в прошлом году), и собраны в косу, что успела уже порядком растрепаться. Мы стоим на берегу реки, над нами раскинулась ива, а вместо чаек отчего-то лебеди. На мне длинное платье и шаль, в которую я кутаюсь несмотря на летний сезон. А Ник – джентльмен, весьма молодой и привлекательный, но напрочь разочаровавшийся в жизни. Мы стоим друг перед другом, соревнуясь, кто отвернется первым или кто принесет больнее уколет своим острословием.
– Запрещаешь? – спросил Ник.
Вновь снял солнечные очки – и крутит теперь в руках, как будто тоже нуждается в защите, некой стенке, что будет ограждать его от меня. Коктейль-то он допил.
На закате и не различишь, у кого какие глаза. В глазах Ника отражается желто-красное пламя, а вот что он чувствует, я не смогу сказать, даже если сильно захочу.
– Просто интересуюсь, – я пожала плечами.
– Насыщенно погуляли, – вместо ответа заметил Ник.
– Выполнили летний план за одну прогулку.
Он вдруг склонился и в одно мгновение стал куда ближе. Я видела как в замедленной съемке – расцепились его ладони, ключ с замком. В левой остались очки, правая приблизилась к моему лицу. Мазнула по щеке и утонула в волосах.
Я бы тоже сейчас так сильно хотела если не утонуть, то провалиться сквозь землю.
– Застрял листочек, – пояснил Ник. Продолжает следить за моей опрятностью.
Он слегка отодвинулся, и я расслабилась, решив, что на этом закончится наша близость.
Но уже в следующее мгновение Ник обнял меня обеими руками. И теперь щеки коснулись уже не руки, а губы. Интересно, глаза он успел зажмурить? По телу пробежала дрожь, но касание длилось совсем недолго. Ибо я тоже расцепила руки, и бомбер упал с плеч, повиснув в районе талии, на руках Ника.
Интересно, а куда именно он хотел попасть?
Неужели магия сломалась?
Неужели это не моё заветное желание – развернуть голову в правильном направлении, чтобы наши губы все-таки соприкоснулись? Поцеловать его так жадно, будто умираю от недостатка воды. Будто река ни при чём, картонная декорация, а он, именно он – источник целительной влаги?..
Об этом я думала, разворачиваясь и тем самым высвобождаясь из кольца рук. Еще как-то так глупо воскликнула:
– Сейчас упадет на песок!
От песка, на самом деле, избавиться весьма сложно – приходится выметать еще полгода из всяких темных закутков. Как будто песчинки непрерывно делятся: из одной получается две, из двух четыре. Причем чем темнее угол, тем выше скорость их деления.
– Да, – сказал Ник.
Я стояла к нему спиной, прижимая к себе бомбер. Сердце колотилось как бешеное, иной раз даже невпопад – то раньше, чем нужно, то слишком поздно, и даже непонятно, что пугало больше.
– Думаю, совсем скоро на набережной будет наша маршрутка, – добавил он. – Если поспешим, можно успеть.
Обернувшись, я взглянула на него наконец, но вновь не смогла прочитать ничего на его лице.
И вот мы уже смеемся, пытаясь вскарабкаться по гравию на нормальный тротуар – это оказалось куда сложнее, чем спуститься. А потом продолжаем смеяться, когда едва ли не бежим к остановке. Подначиваем друг друга – мол, сейчас опоздаем и вернемся в лучшем случае к часу ночи. Ник возмущается больше всех, у него, оказывается, есть режим. А я авторитетно заявляю, что у студентов не может быть никаких режимов, кроме двух – расслабленного и напряженного (во время сессии).
Мы успели.
Маршрутка набилась под завязку, втиснуться нам удалось еле-еле. Внутри стояла ужасная духота и теснота, так что разговаривать совсем не хотелось. Ник вышел раньше меня, на прощание отсалютовав мне рукой. Я проехала еще три остановки и только потом, накануне выхода, поняла, что так и не отдала ему бомбер.
Надо ж было так оплошать…
На всякий случай я вывернула его на изнаночную сторону и сложила белой стороной наверх, чтобы хоть как-то спрятать – рюкзаков у меня с собой не было. Не хотелось, чтобы Илья за одну секунду понял, с кем именно я проводила время.
И с кем едва не.
На улице успело полностью стемнеть, начали проявляться звезды. Я совсем плохо знаю астрономию – могу найти лишь полярную звезду, которая всегда указывает на север. Даже полярная звезда знает, что к гармонии ведет лишь тишина, спокойствие и холод.
А мне бы так хотелось туда, где тепло.
***
Мои инициалы представляют собой маленький лоскуток алфавита – Б, В, Г. Плавный перелив из красного в фиолетовый, из фиолетового в каштановый. Выглядит так, как будто я должна весьма уверенно встраиваться в этот мир в качестве закономерной его деталь.
А я почему-то все время выбиваюсь, как чужая.
Если бы я поделилась этими мыслями с кем-то взрослым, меня обвинили бы в юношеском максимализме, более чем уверена. Все мы не такие как все, когда нам восемнадцать. Но затем почему-то всё равно превращаемся в безликую серую массу.
В десятом классе между учениками нашего района проводился конкурс. Тогда я еще претендовала на звание отличницы, поэтому одноклассники выдвинули меня практически единогласно.
Одним из заданий было творческое, и руководство нашей школу голову сломало, придумывая, чем таким интересным я могла бы развлечь жюри. За пять минут на сцене актового зала я вряд ли бы что-то приготовила, а ничего другого они не могли придумать.
Я и сейчас особо не распространяюсь о том, что увлекаюсь стихосложением. А в школьные времена тем более предпочитала это умалчивать. Тем не менее, тогда я все же призналась, что пишу стихи. И что-то могу даже прочитать.
Наиболее креативная учительница (информатики) тогда посмеялась – мол, кто из нас в юности не писал стихов? Она и сама писала.
Вот только я воспринимала стихи не мимолетным увлечением.
Я ничуть не обманывала Ника, когда говорила, что для меня это – единственный способ быть откровенной и с внешним миром, и с внутренним.
Вместе с тишиной приходит чувство, будто жизнь протекает неравномерно.
Даже если сама я молчу, нечто внутри меня должно говорить, а иначе жизнь чувствуется неполноценной. К базовым потребностям – пить, есть, принимать душ, разговаривать с людьми, – у меня прибавляется еще одно. Творить.
Последние полтора месяца месяца, с тех самых пор, как я познакомилась с Ником, в моей творческой стороне жизни творится настоящий кавардак. А последние три дня я и вовсе не могу выдавить из себя ни одного слова, которое бы хоть сколько-нибудь мне понравилось.
По бумаге раскинулись точки – её родинки. Когда всё складывается так, как нужно, они образуют определенный узор. На моем листе же сейчас творится настоящий хаос. Я пыталась соединить точки в созвездия (бесконечными перечеркиваниями), но очень быстро сдалась.
На всякий случай закинула блокнот и карандаш в сумку.
Сегодня мы уезжаем отдыхать – вдруг мне поможет смена остановки?
С другой стороны, разве она заставит меня прекратить думать о нем? Не знаю, насколько быстро нужно бежать, чтобы из головы раз и навсегда выветрились все мысли.
Меня отпустило бы.
Если бы я смогла написать стих, который в полной мере описал бы все то, что я чувствую. Он бы стал ловушкой – той самой, в которую я заключила бы эти чувства. Каждый раз, возвращаясь к стихотворению, я бы проживала их вновь и вновь, и сердце каждый раз болело бы, как впервые. Однако я бы вновь становилась собой, как только задевала взглядом последнюю точку.
Но могу ли я описать все свои чувства? Разложить на спектр нечто яркое и необъятное, чтобы понимать наверняка, что прячется в каждом уголке сердца?
И хочу ли?
Хочу, чтобы отпустило?
К слову, на том самом конкурсе два из четырех моих соперников тоже читали стихи. И не мне, а кому-то из них отдали награду как самой творческой личности.
***
Летняя поездка на машине – это особый вид удовольствия. Тем более если день выдается жарким. Открыты все окна, ветер трепещет, да так, что волосы мгновенно превращаются в гнездо. Хочется высунуть голову, а следом и язык, как делают собаки. Мама бурчит – закройте окна, пока не продуло. Мы слушаемся, но, стоит маме отвернуться, как Илья с самым хитрым выражением лица на свете вновь открывает окно. Он с самого детства такой пакостный.
А август на то и август, что дни его куда короче июньских. Близится к закату солнце. Поскольку дорога наша проходит через лесополосу, солнца мы давно не наблюдаем – зато видим тени от бесконечных сосен, темные и светлые штрихи, которые мелькают так быстро, что рябит в глазах. Я взяла с собой книжку, но прочитать смогла от силы две страницы, потому что очень скоро начало подташнивать.
Сколько себя помню, мама всегда покупает нам в дорогу вкусняшки. Раньше об этом Илья беспокоился – мам, заедем в магазин? – а потом мама стала покупать их без напоминаний, хотя ни я, ни Илья уже не сходим с ума по чипсам и сухарикам, как это происходило в детстве.