– Зачем? – не понял Андрей.
– Пришло постановление о применении к тебе высшей меры социальной защиты, то есть расстрела, – хмуро пояснил Подколодный.
– За что?
Внутри всё похолодело.
– Тебе не всё равно? Приговор привести в исполнение сегодня до восьми вечера.
– Да за что? – настаивал Андрей.
Глаза его были широко открыты от изумления, взор горел огнём, мозг лихорадочно искал выхода.
– За участие в контрреволюционном восстании на Дону в девятнадцатом годе.
– Я же амнистирован. Ты сам мне об этом в Болгарии сказал.
– Тогда была одна политика партии, сейчас – другая, – вздохнул Иван и стыдливо отвёл глаза.
Он прекрасно понимал, что судьба подъесаула, это всё та же операция «Трест», зачистка потенциальных врагов, а вслух сказал:
– Мы создали механизм, машину что ли, классовой борьбы, террора. Она никакая: не злая и не добрая. Она – машина. Если в её жернова попадёшь, она тебя сотрёт в порошок и не посмотрит: свой ты или чужой. Победили бы вы – сделали бы то же самое. Классовая борьба. Как в любой борьбе, цель – врага уничтожить. А враг-то он свой, русский. Не германец или мадьяр какой-то. Вот беда-то! Русские – народ упрямый, никогда не сдадутся. Вот сидишь ты в своей бухгалтерии и замышляешь что-то против Советской власти.
– Да зачем?– спросил, а сам подумал:
«Попробовать бежать? Пристрелят как зайца. Побег – почти бой! В бою-то умирать легче. Нет. Скажут, что струсил подъесаул, нервы сдали».
– Вот и я думаю – зачем?
Подколодный нагнулся и достал из стола пухлую папку.
– Вот твое дело, гражданин Зайцев Андрей Кондратьевич. Боролись за тебя. Вот заводчане твои ходатайствуют о тебе.
Иван открыл нужную страницу.
– Берут тебя на поруки. Сообщают, что ты не в чём таком замешан не был, лоялен к Советской власти. Грамотный специалист, трудолюбивый работник. Они уверены, что ты принесёшь пользу Советской стране, если тебя досрочно отпустить и вернуть на завод. А вот твои станичники, земляки о тебе хлопочут. Не забыли! Пишут, что ты и твой отец всегда заботились о трудовом народе. Пишут, что ты человек честный, хотя и служил в Белой армии и участвовал в восстании казаков против Советской власти, но в зверствах против красных бойцов замешан не был. И это подписали даже члены хуторской ячейки РКСМ(б) – Российский коммунистический союз молодёжи большевиков.
Иван поднял вверх указательный палец, потом усмехнулся и продолжил:
– Врут, конечно. Все мы в зверствах замешены. И белые и красные.
– А ты поправил бы, Ваня, своих товарищей. Что, мол, ошибаются они: замешен, мол, подъесаул Зайцев в расстрелах.
– А я и поправил. Вот моё заявление, где я сообщаю, что гражданин Зайцев действительно порядочный человек и угрозу Советской власти не несёт и принесёт больше пользы в деле строительства социализма в отдельно взятой стране, то бишь России, если его оставить в живых.
– Сталина читаешь?
– А как же!
– Не боишься?
– Чего? Мы все товарищи, мы все равны между собой. И если мои товарищи ошибаются, то я обязан их поправить.
– Ты же уголовник.
– Я не уголовник. Я сижу по уголовной статье. Да, оступился, а теперь исправляюсь.
– Как я понимаю – поправить не получилось?
Выхода не было, Зайцев смирился со своей участью.
– Правильно понимаешь. Я же тебе говорю – это машина. Бездушная. Ты думаешь, почему надзиратели и охрана издевается над зеками? Что бы на их место не попасть! Дашь слабину, пожалеешь классового врага, подумают, что ты сам такой. Или сочувствуешь.
– Но это же, как снежный ком – дальше будет только хуже. Всё больше и больше будут зверствовать.
– Да, – согласился Подколодный, – это неизбежно. И я думаю, что зверства не помогут. Машина будет уничтожать и своих и чужих. Знакомца-то твоего, Мирона Кузьмина, Дончека обвинила в предательстве, и расстреляли его. Я уж тебе в Болгарии не стал говорить. А он командующий армией был. Его сам Троцкий назначил. Во! А ты говоришь! И когда это кончиться – кто знает? Страшно.
– Когда-нибудь да закончится. И никакая это не машина, а продуманная стратегия. Волю народную так подавляют. Что бы строил народ коммунизм и голову б не поднимал и даже не задумывался, что теория этого вашего Маркса не жизнеспособная. Гутарят, что Ленин ваш с ума сошёл, когда понял, что натворил.
– Ты со словами-то этими поосторожней. Нахватался всякой дряни за границей!
– Мне что-то хуже грозит? – усмехнулся Андрей. – И кореша твоего к стенке поставят, когда в нём надобность отпадёт. Чтобы не очернял светлого коммунистического завтра.
Подколодный не ответил: понимал, что всё может быть.
Андрей достал клочок газеты, насыпал туда махорки, свернул цигарку, вставил в мундштук, чиркнул половинкой спички о коробок, закурил. Руки у него не дрожали.
– А ты не боишься, – заметил Иван.
– Отбоялся. Да и казак я, стыдно бояться.
– А жена, дети?
– А что? На Дону вдовы и сироты не в диковинку.
Андрей тихо в полголоса пропел:
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,
материнскими слезами.
Спел, а сам вспомнил другую песню, что пели казаки в двадцатом году, отступая в Крым, явно переделанную на свой лад из офицерского романса, полную тоски и безнадёжности.
Не для меня придёт вясна,
Не для меня Дон разальёться.
В памяти всплыл последний куплет:
А для меня, кусок свянца
Он в тело белое вапьёться
И кровь горячая пральёться,
Такая жизнь, брат, ждёть меня.
Какая там жизнь! Вот жизнь как раз и не ждёт, жизнь кончилась. Ждёт жена.
– С женой встречаться не передумал? – прервал его размышления Подколодный.
– Нет.
– Скажешь ей?
– Зачем?
– Ну?.. Твоё дело…
– Моё – согласился Андрей и с досадой добавил: – Эх, сидели бы вы тихо на своём корыте – всем бы хорошо было.
Подколодный развёл руками:
– Ну …
Вернулся подъесаул в бывшую монастырскую келью, а теперь камеру, сел на свои нары каким-то растерянным. Что было тут же замечено его сокамерниками.
Священник отец Глеб Крестовоздвиженский, огромный здоровяк-поп из села Измайлово, что под Тамбовом, в штопанной-перештопанной рясе, с деревянным самодельным крестом на верёвке поверх её, подошёл к Андрею.