Земли родной минувшая судьба

– Есть бумаги, какие на Фалька? – спросил царь у дьяка.

– Нет, государь, с его слов писано.

– Вот то-то и оно, – сказал Хованский. – Мало ли бродяг к нам в Россию с немецкой земли приходят? А мы им верим, этим проходимцам. Конечно, немец немцу рознь. Вот старший полковник Аврам Ильич и бумаг никаких не надо. Птицу видно по полёту.

– Я иметь бумаги. И от поляк и от швед. И вы, князь, меня в деле видеть.

– Твоя правда, Аврам Ильич, в деле я тебя видел. И солдата этого тоже. Хороший солдат, награды достоин, государь.

– Поэтому и любят тебя в полках, Иван Андреевич, – сказал Алексей Михайлович, – что за каждого солдата, за каждого стрельца горой стоишь. Угроза для России идёт не от татар, а от шведов и ляхов. Какое у них войско, такое и нам надо.

– Татары поляков били и не раз, – сказал Хованский.

– Били, – согласился Алексей Михайлович. – Да татары нищие пастухи, а нищему собраться, только подпоясаться. За дворянским ополчением, какой огромный обоз ползёт. И за стрельцами твоими, Иван Андреевич, не менее. А у солдат иноземного строя всё в мешке за спиной. Подвижность войска – вот главная сила.

– Содержать дорого их, государь, – покачал головой Хованский.

– Об этом думать будем, Иван Андреевич, – сказал Алексей Михайлович и посмотрел на Галактиона.

– И как тебя судить, молодец? По совести, или по закону? По закону-то тебе голову срубить надо. Нельзя просто так, безнаказанно людей убивать до смерти. Это в Европе тамошние дворяне шпагами друг в друга тычать, обычай, мол, у них такой, хотя короли их это запрещают. А по справедливости, не ты на него напал, а он на тебя, что вдова стрелецкая и подтверждает. Так что с тобой делать? И солдат ты хороший.

– Твоя воля, государь.

– Нужны мне рейтары немецкие, Галактион. По их образцу и подобию мы русских рейтар обучим такому же строю. И нельзя человека просто так убивать, грех это. Ну, да ладно, не буду Святки, кровью мазать. Награжу я тебя, молодец. Твоей головой я тебя награжу. Приказываю тебе, Галактион, служить в том же полку, в той же роте у генерала Лесли и кормовые деньги тебе те же давать. В полк отбыть тебе немедленно. А тебе, Аврам Ильич, велю: если проступок какой за этим солдатом будет или со службы сбежит, то припомнить ему и этот грех и повесить без жалости.

Лесли согнулся в поклоне и помахал перед собой шляпой.

– Будет исполнено, ваше величество.

12.01.2021 г.

Недострел

Широкая река Лена. Тёмная осенняя вода и зелёные сосны по берегам великой сибирской реки.

Двое промышленных людей, два друга Фёдор Васильев и Василий Каретин толкали слегами плот вниз по течению реки. Толкали вторую неделю от самого Чичюйского волока.

Осень 7184 (1675) года.

– Смотри, Васька, зимовье бы не пропустить, должно быть скоро дойдём.

Мужики молоды и сильны, им больше двадцати пяти лет, но меньше тридцати, точно свой возраст они не знали. Шли они промышлять пушного зверя. Дело знакомое, не по раз им приходилось зимовать в тайге. На плоту у промышленников всё, что может понадобиться на промысле долгой зимой.

– Не пропустим, – ответил Васька, – вон за тем мысом, должно быть.

Зимовье их располагалось на правом берегу Лены в верстах в десяти от впадения в неё Вилюя.

За речным мысом с кривыми соснами небольшой речной залив и над горой видна крыша зимовья. Друзья причалили и стали разгружать плот.

В воздухе пахло снегом и морозом. Скоро зима. Мужики спешно готовились к ней: заготовляли дрова, пекли хлеб, ловили и коптили рыбу, благо, что лодка для этой цели на зимовье имелась. Всё это для того, чтобы во время промысла не отвлекаться на бытовые заботы, кроме хлеба, конечно, его придётся печь время от времени.

На утро третьего дня после завтрака Василий чинил сеть, а Фёдор чистил квашню клепиком. Им рыбу чистить одно удовольствие, а не квашню, нож этот серповидный с заточенной вогнутой стороной, но Федька его перевернул и отскребал выгнутой стороной засохшие остатки теста.

За стенами зимовья всхрапнула лошадь. В окно, затянутое мочевым пузырём лося, ничего толком не видно, только тени.

Дверь скрипнула и в зимовье вошёл человек в кафтане из сыромятной кожи и в меховой шапке. В руке у него пальма – большой широкий нож на длинной ручке, почти как у копья. Он сверкнул злобно чёрными узкими глазами на широком лице и пробормотал что-то вроде «нююччалар» и исчез.

Промышленники недоумённо переглянулись. Васька отложил свою сеть, Федька поставил квашню на пол, а клепик положил на шесток печи.

Дверь опять распахнулась и в зимовье ввалилось шесть человек с пальмами в руках, с небольшими луками через плечо и колчанами на поясе.

– Якуты что ль? – предположил Фёдор.

– Должно быть, на тунгусов не похожи, – ответил Василий, – у них кафтаны распашные, а у тунгусов кафтаны цельные. Смотри-ка – они все с пальмами и боевыми луками. С кем это они воевать собрались.

– Да кто их разберёт. Может, на охоту.

– Ага, с боевыми луками, с пальмами ещё ладно…

Промышленники якутского языка не знали, поэтому жестами пригласили вошедших за стол. Гостеприимство в тайге дело святое, кто бы не пришёл.

Гости сели, примостив пальмы между ног, Федька поставил перед ними деревянные миски со свежей варёной рыбой и две ковриги хлеба.

Якуты презрительно поморщились и брезгливо отодвинули рыбу.

– Они, что нас принимают за нищих? Рыбу нам предложили.

– Русские нас никогда не уважали.

Федька с Васькой слов своих гостей не понимали, но по тону поняли, что те чем-то недовольны, не понятно, правда, чем.

Якуты разломили хлеб, взяли в рот по маленькому кусочку, пожевали и тут же выплюнули, стали плеваться и говорить что-то злое. Один сказал на ломанном русском:

– Худой хлеб, однако.

– Чем же он худой? – удивился Васька.

Якуты отвечали что-то злое на своём языке.

– Не с добром пришли туземцы, – сказал Васька, – обычаи нарушают. Сходи, Федя, в сени, спрячь ржаную муку, а то без хлеба насидимся. Боюсь они грабить пришли.

Фёдор вышел в сени, достал куль с мукой, прикидывая – куда бы его спрятать? В избе тем временем послышался шум и возмущённые крики Васьки и его злобный мат. Федька не успел сообразить, что происходит, как на него напали двое якутов, скрутили ему руки, втолкнули в избу и привязали за руки к столбу у печи. Васька валялся на полу, ему руки связали назад.

Начался грабёж. Якуты выносили из зимовья всё ценное: одежду, материю, два медных котла, две чугунные сковороды, пять топоров, шесть ножей, два зипуна, рубахи, порты, куль с мукой, деньги, два лука со стрелами.

– Луки-то куда? – возмутился Васька и получил удар ногой в живот.

С Фёдора сняли пояс с хорошим кованным ножом, его гордостью.

– Нож оставь, – прорычал Федька.

Якут молча вынул нож из ножен и ткнул им Федьку в правое плечо, второй удар пришёлся по касательной, царапнул, только армяк порезал.

Якуты вышли из зимовья, слышно было как они переговаривались на улице.

– Уходить надо, – сказал Василий, – а то убьют ненароком. Я попробую встать, а ты мне руки развяжешь.

Васька встал на колени, с трудом поднялся и шагнул к Федьке, но тут, пробив пузырь в окошке, ему в спину вонзилась стрела. Якуты, заметив тень выстрелили в окно наугад. Василий со стоном упал на пол.

Якуты вернулись, все шестеро, вырвали стрелу из спины Васьки и стали бить его обухами пальм и тыльём рукояток. Один из якутов вышел на улицу и вернулся с топором, схватил стонущего Ваську за волосы и затащил на край лавки, взмахнул топором.

Фёдор, воспользовавшись суматохой, сумел зубами развязать руки, схватил клепик с печи и с размаху всадил его в бок якуту с топором. Тот застонал уронил топор и отпустил Васькину голову. Федька махал клепиком направо и налево, якуты пытались защищаться, но в тесноте зимовья, пальма вещь бесполезная, действовать ей неловко. Якуты бросились вон.

Фёдор закрыл дверь в сенях на засов и вернулся к товарищу. Василий лежал на полу и дрожал, замерзая от потери крови. Федька разрезал путы ему на руках, снял с себя армяк, укрыл им друга.

– Ничего, Вася, отсидимся.

Но отсидеться не получилось. Из угла повалил дым, якуты подожгли зимовье. Тушить изнутри жилище дело бестолковое. Фёдор застонал от досады. Дым клубился под крышей, сверкали языки пламени.

– Васька, горим, встать сможешь?

– Попробую.

Федька помог другу подняться. Васька опёрся на Федькино плечо и сделал шаг. Якуты снаружи стали стрелять через окно и одна стрела впилась Васьки в затылок, он без стона свалился на пол.

Фёдор растерянно стоял над телом друга, свист стрелы над ухом привёл его в чувство.

– Ну, гады, – сказал он сквозь зубы, сжимая клепик в кулаке.

Федька выскочил из зимовья и услышал, как сзади него обвалилась крыша. Он с ходу пырнул клепиком в живот, вставшему на его пути якуту и помчался вниз, к реке, к лодке. За ним побежали трое якутов, крича и на ходу стреляя из луков.

Фёдор с разбегу прыгнул в лодку и тут две стрелы попали ему в правую ногу. Он не обратил на это внимание и стоя стал лихорадочно отталкивать лодку от берега. И это ему удалось, он хотел уж было сесть в лодку и взяться за вёсла, но тут одна стрела попала ему в левую ногу, а вторая вонзилась в подмышку под левую руку. Федька в беспамятстве упал на дно лодки.

Якут Дюбсюнь Оттуев с Вилюя еле добрался верхами до зимовья Митрия Григорьева. Зимовье большое, восемь человек промышленников.

Якута осторожно сняли с коня, он весь порубан и поколот пальмами.

– Кто ж тебя так? – спросил Григорьев.

– Худые дела, однако, беда, – прошептал якут, – тойон Боолтуга Тимиреев и его брат Маабыр восстали. И тунгусы с ними. Казаков Федота Калмыка и Лёвку Лаврентьева убили. Сам еле ушёл, видишь, как балысами меня покололи. Три дня отсиживались, однако, достали.

– Вижу. Восстали всё-таки, не мудрено. Давайте его, братцы, в зимовье.

Промышленники осторожно отнесли Дюбсюня в зимовье, положили на лежанку.

– Вот они дела нового воеводы сказываются, – сказал Григорьев. – На горе прислали нам англицгого немца, мать его. И сразу же прибавочный ясак ему подавай, по соболю с носа.

– А годы-то прошлый и нынешний у туземцев не очень выдались, – сказал Козьма Суздалец. – Падёж на лошадей и олений. Не до соболей им.

– Сказывали воеводе о том, а он не в какую, – сказал Григорьев, – ох, и жаден.

В зимовье вошёл Евдоким Козицын.

– Лодка на реке с верху. А в ней, кажись, человек.

Лодку выловили. Человек был жив, четыре стрелы торчали из его тела.

– Кажись, это Федька Васильев, – сказал Козицын.

– Точно он, – сказал Григорьев, – эй, Федька, жив?

Григорьев потряс его, пошлёпал по щекам. Федька открыл глаза.

– Жив, паря? Кто тебя так?

– Якуты.

– Не достреляли тебя, паря, повезло. А друг твой Васька Каретин где?

– Убили.

– Вот, что значить воеводой немца поставить, – с досадой сказал Григорьев, – понесли его, мужики.

– А сообщать ему всё одно надо, Митрий, – сказал Суздалец.

– Сообщим, – пообещал Григорьев. – А недострела надо в Пеледуй к Серёге Степанову, он выходит, все травы знает. Нам-то на промысле недосуг с ним возиться будет.

Через несколько дней Дюбсюня Оттуева забрали родичи, а Фёдора Васильева, получившего прозвище Недострел, отвезли в Пеледуй к Сергею Степанову. Там он и пролежал всю зиму.

Казак Никита Свешник ввёл в съезжую избу человека.

Перед Андреем Афанасьевичем Барнешлевым стоял высокий русобородый мужик, его серые глаза спокойно и без страха смотрели на якутского воеводу.

«Не гнётся спина у здешнего народа, – думал Барнешлев, – ни у кого: ни у казаков, не у пашенных крестьян, не у таких вот промышленников. Не боятся начальства, нет привычки такой, не то что на Москве».

Андреем Афанасьевичем якутский воевода стал недавно, до этого его звали Вильям Барнслей. Ему пятьдесят три года, он родился в Москве. Отец его английский дворянин Джон Барнслей, мать – ливонская дворянка. Вильям принял православие, стал Андреем Афанасьевичем и был поверстан в сословие детей боярских. В Сибири он чуть меньше двадцати лет, успел отсидеть в тюрьме, построить Иркутский кремль, породниться со служивой сибирской знатью. В августе прошлого года его назначили якутским воеводой. Он оказался в самом доходном сибирском городе. Было, где развернуться. Достаток у него уже скапливался. Но когда его было много? Единственное, чего не было у якутского воеводы, так это поместья, ни в России, ни в Англии. Да не беда. С деньгами и это осилить можно.

– И так, ты Фёдор Васильев сын Недострел? – спросил воевода.

– Да, Недострелом недавно прозвали.

– Так, хорошо, – Барнешлев посмотрел на писаря, – читай.

Писарь, глядя в бумагу, начал:

– Изменника Балтугу Тимиреева с братьями и сыновьями и прочими служивые люди поймали и посадили в тюрьму. На расспросе названный Балтуга сказал, что осенью посылал на соболиный промысел братьев своих Байгу и Мавра, сыновей своих Девенека, Айгу, Оенека да ещё Баюнчу Кисенева. И что, мол, они русских людей не трогали, а искали потерявшихся коней, а двое промышленных людей на них напали и сына его Девенека убили и Баюнчу Кисенева, а Оенека ножом порезали не до смерти. За что они одного промышленника убили, а другой в лодке от них ушёл. А ему, Балтуге, сказали, что Девенека медведь съел, а Оенек и Баюнча меж собой подрались и ножами резались. А больше они русских людей не убивали.

– Каких коней? – удивился Фёдор и убеждённо сказал: – Врут.

Якутский воевода улыбнулся, писарь продолжил чтение.

– А Оенек Тимиреев был пытан крепко и в расспросе рассказал, что того промышленника убили его дяди и братья, а он позже приехал и вьюки на лошади чинил и за что его другой промышленник ножом резал, он не ведает.

– Не ведает? Надо же? – опять искренне удивился Фёдор.

– Да, – сказал Барнешлев, – теперь на расспросе ты, Фёдор Недострел, рассказывай.

Фёдор честно рассказал, что с ним приключилось. Якутский воевода слушал внимательно, кивал, а писарь записывал.

– За что они так? – пожаловался Недострел. – Я хлеб им дал, рыбу перед ними выставил …

– Рыбу-то зря, – сказал толмач Михайло Удин, – для якутов, что рыбак, что нищий всё одно, а перед тобой почти все тойоны были, а ты их едой нищенской потчевал.

– А на них не написано, что они тойоны – возразил Федька, – раз в гости пришли, то ешь, чего дали и нечего носы воротить да пальмами махать. А убивать-то почто начали?

– Всё так, – сказал воевода и приказал писарю: – Читай далее.

– А Мавра Тимиреев был пытан крепко и после пятидесяти ударов плетью в расспросе показал, что де виноват он перед великим государем и что будучи на соболином промысле, он с братом своим и племянниками, шесть человек, промышленного одного человека убили, а другой, ножом резанный и четырьмя стрелами раненный от них в лодке ушёл, а зимовье то промышленных людей сожгли они же. А пока они лечили своих на берегу Лены-реки, то мимо них проплывали в лодке на Олёкму казак Федька Прохоров да пашенный Максим Непряха с сыном Васькой, и они тех русских людей убили.

– Что же, Федька Недострел, – сказал якутский воевода, – показывай раны свои, досмотр будем проводить.

Фёдор был досмотрен.

– Похоже на правду. Расспрос твой и осмотр будут царю, государю Алексею Михайловичу на Москву отписаны. Ты же, Недострел, в остроге находиться будешь. Что царь решит, то с тобой и будет, всё же ты государевых ясашных людей порезал до смерти.

Федька Недострел поднимался от реки по взгорку к острогу неся на кукане в согнутой руке огромного налима. Хвост рыбины волочился по земле. Навстречу Фёдору шёл Никита Свешник.

– Я по твою душу, – сказал казак Недострелу. – О, какой налим. Мясо у него нежное, вкусное, мне нравиться. Вот ты им воеводе и поклонишься.

– А мне чего?

– А ты другого поймаешь.

– Зачем ему кланяться, немцу вашему? Без подношений нельзя?

– Нельзя. Прошлый воевода был крут, а этот ещё и жаден. Гонец с Москвы прибыл. Помер царь наш, государь Алексей Михайлович, ещё в прошлом годе. Когда тебя расспрашивали, он уж мёртвый был. Далече мы от Москвы.

Федька переложил кукан из правой руки в левую, перекрестился.

– Царство ему небесное.

– Теперь у нас новый государь, Фёдор Алексеевич.

– Хорошо. А мне чего, чего зовёт-то?

– Так воевода всё скажет.

– Не тяни, Микита.

– Велено тебя освободить. Мол, ты, обороняясь тех якутов резал. А то, что они грабежом в зимовье имали и то зимовье сожгли, то с них и снискать. Теперь ты опять вольный.

– Ну, слава Богу. А с якутами что? С Балтугой и другими?

– Велено отпустить. Высечь на козлах да взять с них слово, что более не будут замышлять на государя и впредь ни к каким изменникам не пристанут.

– Да как же так? Сколь они людей русских побили до смерти.

– А куда их? На Камчатку сослать? Или убить? Им велено ясак по-прежнему платить сполна. С мёртвых что возьмёшь? Казне убыток.

Федька взглянул направо на солнце, что блистало в синем небе.

– Да это оно конечно, – вздохнул, – Ваську жалко.

27.03.2022 г.

Брат и сестра

Софья Алексеевна сидела у зеркала и расчёсывала волосы. Келья Девичьего монастыря, за окном воет метель, как и тогда, несколько лет назад, только тогда за окном качались повешенные стрельцы и у одного в мёртвых руках челобитная на её имя.

Не получилось у неё вырваться из старых обычаев закостенелого бытия. Положено женщине сидеть дома и всё тут, хоть у крестьян, хоть у дворян, хоть у царей. А ей хотелось править, править страной. Были же в стародавние времена в греческой земле в Царьграде царицы, что правили единолично. Её идеал царица Пульхерия, что была регентшей при младшем брате и почитали её как государыню, величали августой. И она, Софья, могла бы быть регентшей при братьях Иване и Петре. Со старшим братом Федей, Фёдором Алексеевичем, они жили, душа в душу, понимали друг друга с полуслова. Продолжили все начинания и батюшки своего и деда Михаила Фёдоровича. Умно делал Феденька, постепенно не спеша Русь входила в семью европейских народов, не руша своих обычаев и природы своей. Поляки считают себя европейцами, да не ходят в голландском да французском платье, и никто их не корит за то, не смеётся. Чем же русские-то хуже? Зачем же брат Петруша хомут западный на русских людей надел? Зачем русских назвал недоумками, потому что на немцев непохожи?

Не дал Господь воплотиться замыслам брата Фёдора (царство ему Небесное), великие дела задуманы были, да не хватило жизни Федюше. Решила она продолжить дело брата, да воспротивились бояре московские: дескать, нельзя бабе на царство. Что же делать, если душу и ум государя вложил Господь в женское тело? Правила бы она и не хуже мужчин.

Хитростью и подлостью вырвали власть из рук Софьи советники молодого царя Петра, и хапать стали руками загребущими должности, доходные чины да награды не по заслугам. Полезли во власть, прикрываясь именем Петра, родственники матери его Нарышкины, да проходимцы всякие как русские, так и немецкие, карманы набивают за счёт казны, за счёт народа русского. Алексашка Меншиков первый тать и казнокрад. Как волки ненасытные рвут народ русский, а не согласных кнутами исполосуют да в Сибирь сошлют.

Антихристом, пришедшем на землю, кличет народ царя, братца младшего и поделом: только ворог свирепый мог так терзать многострадальный народ свой, ввергнуть его в ярмо иноземное. И уходили люди русские, крестясь, кто на окраины государства, а кто и в Царствие Небесное.

Скрипнула дверь в келье, и вошёл, согнувшись, длинный и нескладный младший брат царевны Софьи.

Пётр снял шляпу, стряхнул снег, поклонился учтиво.

– Вот ехал мимо, сестрица, решил заехать.

Софья не переменила ни вида, ни положения своего, продолжая расчёсывать волосы.

– Не помириться ли нам, сестрица. Может, что сделал не правое и зело́ обидное к тебе, за то прощения прошу. В поход ухожу, могу и не вернуться. Прости, Христа ради.

– Бог простит, – не оборачиваясь, ответила Софья.

– Повинилась бы ты, сестрица, передо мной и перед ближними моими в неправоте своей и правили бы вместе страной. А то вот ухожу, а престол оставить не на кого. Простим друг друга, Софья.

– То излишне всё, Пётр Алексеевич. Как ты правишь, я так править не хочу. Ты отдаёшь на поругание иностранцам и выскочкам всяким землю нашу. И только единый праведный суд Божий рассудит нас: кто прав, а кто виноват. Через тридцать лет али через триста, а восторжествует правда в земле Русской и скинет народ ярмо иностранное.

Потемнели от ярости глаза Петра Алексеевича, но сдержался царь, поклонился сестре в полпоклона и вышел вон.

– Жаль, – сказал он своему денщику, – сколь умна сестра, столь и зла. А могла бы быть моей правою рукою.

20.02.2021 г.