Короли умирают последними

Степовой и Маслов подняли харьковчанина, усадили в стороне, пытаясь привести в чувство. Спустя минуту тот с трудом открыл глаза, и его повели к выходу. Сделав несколько шагов, москвич Маслов обернулся:

– А ты, сокол, молоток! Теперь Пельцер и Каневич должны на тебя всю оставшуюся жизнь молиться, если выйдут из лагеря на свободу!

Иван Соколов лишь слабо улыбнулся, махнул рукой, и снова взялся за свой отбойный молоток.

* шпилишь – играешь (жаргон.)

Иван Соколов

Заключенный номер 9009-й медленно добрался до верхнего яруса деревянных нар и облегченно откинулся на набитый сеном матрац. Очередной день канул в небытие. Иван Соколов давно перестал считать недели и месяцы, проведенные в неволе. Здесь, в Эбензее, он считался одним из «старичков», «ветеранов», которые намного больше других находились в заключении. Это был его третий концлагерь. В бараке царил полумрак. Узники негромко переговаривались, устраиваясь на ночлег. Воздух еще был свежим, помещения проветривались перед приходом отрядов с ужина. Кто-то уже громко храпел, вызывая недовольство соседей. Бывали случаи, когда таких «храпунов» специально подставляли, чтобы избавиться раз и навсегда от надоедливых звуков. Но обычно дело ограничивалось увесистым пинком под бок храпящего, после чего тот приобретал стойкую привычку спать на боку.

Рядом с Соколовым беспокойно ворочался Яков Штейман. Чуть поодаль спали Маслов и Степовой. Внизу, на третьем ярусе, о чем-то шептались Негуляйполе с Лёней Перельманом. На втором ярусе спали грузин Нодар Папелишвили, поляк Яцек Славинский. В самом низу, практически на полу были постелены матрацы евреев из варшавского гетто Юлия Либмана и Марка Фишмана. Два места пустовало: Каневич и Пельцер отлеживались в ревире.

Мысли тяжело ворочались в уставшем мозгу Соколова, картинки прошедшего дня вспыхивали в его сознании, затухали, потом воображение, как всегда перед сном, уносило его в родные края. Сбитые в кровь кисти отдавали пульсирующей болью, ныли.

«Не хватало еще заражение крови подхватить. Хотя я еще в штольне помочился на руки, как учила бабка, чтобы обеззаразить. Сашка притащил из ревира немного бинтов, несвежих, правда. Может, зря я перевязал ими кисть? Черт его знает, от какого больного были эти бинты? А, хотя, чему быть – тому не миновать… Зачем лагерфюреру понадобились шахматисты? Неужели хочет прослыть гуманистом при случае? Если наши быстро докатят линию фронта до Берлина, что будет здесь? Всех уничтожат, шахты взорвут, лагерь сожгут? Не знаю. Одному Богу известно. Мои, наверное, уже меня мысленно похоронили, четвертый год пошел, как увезли немцы из дома…»

Мысли Ивана Соколова перенеслись в памятные лето и осень 1941-го. Немцы с ошеломляющей быстротой захватили Литву, где он жил. Наследный дом Соколовых стоял недалеко от городка Швенчёнис, на северо-востоке республики. Его предки, поморцы, пришли когда-то сюда с севера, из Архангельской губернии и пустили корни на этой плодородной земле, рядом с озером Жеймяны. Местные жители вначале были недовольны пришельцами, иногда даже вспыхивали серьёзные драки с поножовщиной. Слухи о конфликтах дошли до царя, и он прислал солдат во главе с молодым офицером. Всё быстро успокоилось, но офицеру и нескольким солдатам было приказано остаться в этих краях. Им были пожалованы хорошие участки земли, срублены добротные избы. Вскоре офицер-дворянин Иван Шметков присмотрел себе красавицу, которая впоследствии стала бабушкой Ивана Соколова. Деревня быстро строилась, и вскоре по количеству домов обогнала соседнюю литовскую. Пришельцы назвали её – Абелораги. Поморцы даже соорудили клуб, где собиралась молодежь и танцевала под гармошку.

Революция 1917 года докатила свою вялую волну до Абелораг, но ничего не изменила в ее жизни. Здесь не было раскулачиваний и НКВД-шных чисток, Литва вышла из состава российской империи. Линия фронта Первой мировой тоже счастливым образом миновала поселение поморцев. Лишь вторжение Красной армии в 1940-м принесло болезненные изменения в жизнь республики. До Абелораг быстро долетели слухи об отправке людей в сибирские лагеря. Отношения между русскими и литовцами стали стремительно накаляться. Если раньше неприязнь выливалась только в драки молодежи на танцах в клубе, куда, привлекаемые красотой местных девушек, приходили парни из литовской деревни Ошкиняй, то теперь жители обходили соседей стороной.

Тлеющие угольки межнационального конфликта ярко вспыхнули после 22 июня 1941 года. Литовцы, не скрывая, радостно приветствовали немцев. Части Красной армии, разрозненные и растерянные, в беспорядке отступали на восток. На берегах озера Жеймяны быстро вырастали безымянные могилы – это литовцы убивали одиноких красноармейцев. Досталось и евреям. В соседних Швенченеляе и Швенчёнисе их сгоняли в лагеря, а нередко расстреливали на месте. Когда вихрем разнесся слух, что немцы забирают людей на работы в Германию, мужское население Абелораг ушло в леса партизанить. В том числе и Иван Соколов со своим старшим братом Федором. Дома у Ивана осталась жена Анна и трое детей – все девочки. По ночам братья наведывались к своим за провиантом. Группы отступающих красноармейцев, пытавшихся вырваться из окружения, направляли в обход враждебных литовских деревень. Несколько раз старшая дочь Ивана – Полина, рискуя жизнью, переправляла на лодке бойцов вдоль озера Жеймяны, поближе к границе. Красноармейцы, ориентируясь по нарисованным Иваном на клочках бумаги планам, выходили к белорусским деревням и селам. Там они уже были в относительной безопасности.

В конце июля 1941-го случилась первая беда. Убили Федора. И его друга Бульбова Егора. Мужчины шли за продуктами в опасной близости от Ошкиняй, ранним утром, когда еще не рассеялся предрассветный туман. Женщины и дети Абелораг слышали эти винтовочные выстрелы. Литовцы стреляли из-за сарая с сеном, что стоял недалеко от проселочной дороги, по которой ездили к себе жители русской деревни. В полдень полицай Витас Чеснаускас привез на подводе трупы и сбросил их в пыль прямо посреди улицы.

– Принимайте первые гостинцы! – издевательски буркнул он, развернул лошадь и хлестанул вожжей. – Скоро и до вас доберемся! – пообещал литовец на прощание.

Бабы, воя, сбежались.

Федор и Егор получили по две пули в спину. Они лежали в пыли с белыми лицами, застывшими в мучительных гримасах. Рубахи превратились в кровавое месиво, черные мухи мгновенно слетелись на запах запекшейся крови и гниения. Люди растерянно стояли, пугливо перешептываясь, пока не подлетел на лошади дед Бульбова – седобородый старовер Кузьма. Он спешился и нетвердой походкой приблизился к телам. Поднял голову внука, дрожащей рукой почему-то потрогал его высокий лоб, словно проверяя – нет ли температуры, потом выпрямился и тихо сказал:

– Простите меня, Егорка и Федя… не уберег я вас…

Обернулся на женщин.

– Помогите, бабоньки. Погрузим на телегу, у нас дома обмоем, в погреб положим. Хоронить послезавтра утром. Надо мужикам в лесу сказать.

Но беда не приходит одна.

Соседи зорко следили за процессией, медленно двинувшейся от дома Кузьмы к деревенскому кладбищу, что находилось в центре огромного поля под сенью вековых деревьев. Иван Соколов не мог не прийти на похороны старшего брата. Ночью он переплыл озеро, подобрался к своему дому и тихо постучал в окно. Через полминуты там, в свете лампы, показалось испуганное лицо Анны. Она отперла и встретила в сенях громким шепотом:

– Ваня… Боже мой, сегодня немцы несколько раз проезжали по дороге, как будто ждут вас!

Иван устало махнул рукой и прошел внутрь. Заглянул в детскую. Улыбнулся. Поцеловал спящих дочерей. Потом обернулся к жене.

– Накрой на стол. Скоро наши подойдут. Утром Федьку и Егора хоронить будем.

Когда комья земли покрыли деревянные гробы, друзья по оружию шепнули Соколову:

– Уходить надо. Бабы говорили, что Витас крутился недалеко, да и немцы наезжали.

– Успею… – Иван поднял отяжелевшую от горя голову. – Помяну по- нашему, по-русски, и уж тогда – в лес!

– Ну, как знаешь… Мы пошли.

Едва Иван Соколов сел за стол, как в окно громко постучали. Он приоткрыл занавеску и увидел перепуганное лицо старшей дочки Полины:

– Папа! Немцы!!

Иван стремительно бросился черным ходом к сараю, что стоял за домом. Кровь молотом стучала в висках, сердце выпрыгивало из груди. Он бросил взгляд вправо – столб пыли и характерный стрекот мотоциклеток приближался к его дому. По проселочной дороге, вдоль леса ехали еще три коляски, отрезая путь к отступлению. Соколов рванул дверь сарая, взобрался наверх, на огромную кучу сена, зарылся вглубь и замер. Гортанные голоса заполнили двор. Немцы раздраженно спрашивали Анну – где муж? Та в ответ только испуганно твердила:

– Не знаю… не знаю… не знаю…

Вперемежку с немецкой речью звучала и литовская. Иван с изумлением узнал голос своего соседа – Алоиса Квейниса, которому когда-то aбелоражцы разрешили поселиться в их деревне. После того, как умер последний хозяин добротного дома и наследник, живущий в Вильнюсе, продал его литовцу. Квейнис был тих, незаметен, трудолюбив, с большой семьей в пятеро детей старательно обрабатывал свой участок земли. И вот…

– Да… да… я его видел недавно… как он входил в дом… с оружием, господин староста! – подобострастно лепетал Алоис. Лицо его было непривычно бледным.

– Так где же он? – злобно прогремел голос старосты Ошкиняй.

– Не знаю, я не видел, чтобы он выходил, – ответил сосед Ивана.

– Говори, сука! – завизжал Витас Чеснаускас, повернувшись к жене Соколова. – Где муженек?? А то сейчас весь твой выводок утопим в озере!

Анна заревела в голос. Иван сжимал кулаки от бессильной злости, отгоняя огромное желание выскочить из сарая и расстрелять из «Шмайсера» хотя бы несколько сволочей. Он знал, что в этом случае погибнет сам и погубит жену с детьми. Немцы тщательно обследовали дом, подошли к сараю. Один из них, белобрысый, с крысиной мордой заглянул внутрь. Поморщился, увидев лишь сено, которым был набит сарай почти до самого потолка. Ему лень было лезть наверх, ковыряться в пыльной массе сухой травы. Немец сдернул с плеча автомат и прошил очередью пространство сарая. Иван почувствовал, как совсем рядом прошелестели пули.

«Только бы не загорелось… только бы не загорелось…»

Вторая очередь. Мимо. Третья. Вжиг!! Попал в руку возле плеча, там стало горячо и липко.

«Задел все-таки, сволочь…» – скрипнул зубами Соколов.

– Ванькааааааааааааа! Вылезай!!! – истошный женский крик заставил его вздрогнуть сильнее, чем от ожога пули. Анна, не выдержав угроз, напряжения, невольно выдала его. Немец, уже собиравшийся уходить от сарая, резко обернулся и всё понял.

– Оооо! Так ваш Иван там прячется? – заржал он. – Сейчас мы из огнемета его поджарим!

Соколов быстро пролез к краю сарая и с силой воткнул «Шмайсер» подальше в гущу сена. Потом скатился вниз, на землю, медленно вышел из ворот, подняв руки. Жена запричитала, забилась в истерике, увидев его окровавленную рубаху. Иван встретился глазами с Квейнисом. Тот не выдержал взгляда, опустил голову. Довольная крысиная мордочка подлетела к Соколову и разразилась потоком ругательств. Иван посмотрел в сторону дома, там к окну прилипли испуганные лица его дочерей.

– Хенде хох, руссишь швайне! – скомандовал немец. Он больно ударил рукояткой автомата между лопаток пленного.

– Убери детей от окна! – крикнул Иван. – Я вернусь, Анна!

Это были последние слова, что сказал Соколов жене перед расставанием. Впереди были пытки и избиения в комендатуре Швенчёниса. Били, в основном, литовские полицаи, некоторых из них Иван знал в лицо. На продовольственном рынке они когда-то покупали у Соколова зерно, овощи и рыбу, что тот привозил на подводе каждое воскресенье.

Особенно усердствовал Чеснаускас. Он мстил за давний случай, когда Соколов поймал его на озере глубокой ночью, за кражей рыболовной снасти. Они сцепились в лодке литовца, потом вместе упали в воду, и тут Иван пожалел Витаса. Видя, что тот наглотался воды и начал тонуть, вытащил на берег, переломил через колено, осушил легкие. Приволок в Ошкиняй. Литовец две недели валялся в больнице, но выжил.

– Ну, что с-сука, попался, наконец? – торжествующе шипел Чеснаускас, наклоняясь к лицу Соколова. – Сейчас я тебя накормлю рыбой вдосталь! Попрошу коменданта свозить тебя на Жеймяны, там кончить!

И бил, бил, бил по окровавленному лицу Ивана. До тех пор, пока на него не прикрикнул немец-конвоир.

Соколов не знал, что жена едва не угодила вслед за ним. Когда его уже увезли в комендатуру, литовцы, порыскав по деревне, вывели на окраину восемь женщин и четырех подростков. В том числе и Анну. Зареванные дочери побежали за ней вслед, но их отпугнули, пригрозив избить палками. Группу подвели к трем немецким солдатам.

– Годны к работе на великую Германию! Разрешите проводить их на станцию? – литовец смешно козырнул, приложив пятерню к уху.

– Мы сами… – хмуро ответил самый старший из немцев. – Вы проверьте местность вокруг озера.

– Слушаюсь, господин ефрейтор!

И литовцы скрылись в зарослях возле воды. Группа медленно поплелась в сторону Швенчёниса. Спустя пять минут пожилой немец дал сигнал Анне остановиться. Когда они оказались в хвосте, внезапно толкнул её в плечо. Женщина от неожиданности споткнулась и упала в высокую пыльную траву вдоль дороги. Немец приложил палец к губам: «Тихо!»

Анна замерла.

Её спаситель сделал знак, означающий одно: «Назад, домой и тихо!»

Неизвестный немецкий ефрейтор, вернув жену Ивана Соколова к детям, спас трех девочек от неминуемой голодной смерти.

Спустя неделю немцы подали на станцию Швенченеляй пустой железнодорожный состав, забили первые три товарных вагона евреями и отловленными взрослыми мужиками, русскими. Вой людей заглушил прощальный гудок паровоза, увозившего несчастных в Германию, на каторгу. Состав медленно двигался по Литве, от станции к станции, постепенно наполняясь будущими узниками. Особенно тяжело было в первые два дня. Люди сидели, лежали, стояли в товарняке, как сельди в бочке, мучились от жажды, но конвоиры отгоняли от железнодорожного пути сердобольных женщин с ведрами, заполненными водой. На других станциях было полегче, в вагоны иногда залетали буханки хлеба, тут же раздираемые на части руками несчастных.

На четвертый день появились первые погибшие. Умерли трое маленьких детишек из евреев и две женщины. Смрадный запах внутри не выветривался ни на минуту, люди ходили под себя, лишь на редких остановках им разрешали туалет прямо у вагона.

Рядом с Иваном сидел седой старый еврей и беззвучно плакал, глядя на этот ужас. Его многочисленное семейство было раскидано по всему составу. Жена, дети, внуки, родственники. Они не успели собраться и убежать на восток, настолько стремительным был бросок вермахта в первые два дня войны. Еврея звали Семён Припис. Соколов помог ему забраться внутрь в Вильнюсе, когда увидел, что конвоир с винтовкой наперевес идет к грузному старику, который никак не может забросить ногу на дощатый пол вагона.

– Всё, это конец… это конец… всё… – шептал еврей, и слезы катились по его морщинистым щекам.

Иван скрипнул зубами.

– Не хорони себя раньше времени, папаша! – глухо проговорил он, наклоняясь к соседу. – Что-нибудь придумаем.

– Что вы таки придумаете? – всплеснул руками старик. – Нас перестреляют как куропаток! Их доктрина давно известна – уничтожить всех евреев и славян! Как права была моя Мася, что призывала нас еще в 39-м уехать к родственникам в Биробиджан! А теперь…

И он горестно, безнадежно махнул рукой.

– Не дрейфь, Сёма, всех не перестреляют, не перевешают! – зло ответил Соколов. – Веревок и патронов не хватит!

Проехали Варшаву.

Состав был уже забит битком, но немцы умудрялись запихивать в вагоны новые жертвы. Над пыльным перроном вокзала столицы Польши стоял неимоверный вой, люди внутри зажимали пальцами уши, чтобы не слышать этот рев отчаяния и скорби, прощания с надеждами, вопли страха перед неизбежной гибелью. Поляков почти не было среди новых узников, только евреи.

Иван сидел на полу возле двери вагона, согнув колени и прислонившись головой к деревянным доскам. Он старался отрешиться от происходящего, его мысли занимала только одна тема: «Бежать!» Еще в первый день он заметил, что доски пола, как раз там, где он сидел, расшатаны, и в некоторых местах между ними можно просунуть палец. Головки гвоздей, вонзенных в деревянные перекрытия, не были устрашающе мощными.

«Эх… топор бы сейчас сюда, – с тоской думал Соколов, ощупывая глазами прибывающих узников. – И пару крепких мужиков посмелее…»

– Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук! – колеса выбивали свою привычную дробь, равнодушно безжалостную, монотонную. С каждым часом Иван чувствовал всё большую тоску по дому, по дочерям и жене, что остались в Абелорагах. Без него они были обречены на полуголодное существование.

Вечерело.

Состав нёс в своей утробе тысячи разорванных судеб. Ни одной улыбки, ни единого радостного восклицания, ни единой шутки не раздавалось внутри. А наоборот, некоторые люди, испуганные и раздавленные, озлобленно теснили соседей, пытаясь отвоевать для себя кусочек пола, где можно было хоть чуть вытянуть ноги.

– Да не толкайся ты! – взвизгнул кто-то фальцетом. – Я и так все ребра натер об эту железяку!

– А мне куда прикажешь деться! Сам напираешь, что в очереди гетто за пайком!

Иван Соколов вздрогнул. Он приподнял голову, потом встал, выглядывая спорщиков. На его место тут же угнездились чьи-то ноги в пыльных ботинках.

– Что за железяка там, гражданин? – громко спросил Соколов.

– Таки скоба тут торчит в стенке! Я об неё уже синяк набил себе! Не толкайся, я сказал, а то сейчас сам толкну!

– Тише… тише, господа евреи! – усмехнулся Иван. – А ну, пропусти! Дай пройти туда на минутку, убери ноги!

Он с трудом протиснулся к задней стенке вагона, откуда доносился голос и радостно улыбнулся. За спиной пожилого еврея торчала железная скоба, которой крепят между собой бревна и толстые доски.

– Поберегись! Отползи, я сказал! – Иван поплевал на ладони и взялся двумя руками за железо. Потянул. Не идет.

Он крякнул, чуть отдышался и, осмотревшись вокруг, тихо сказал стоявшему в трех метрах от него молодому парню:

– Эй, друг, тебя как звать?

Тот буркнул:

– Илья, а что?

– А по фамилии?

– Ройзман.

– Вот что, Илья, помоги мне, прошу!

– Помочь? Зачем тебе эта железка?

– Скоро узнаешь. Так поможешь или нет?

Парень пожал плечами и протиснулся к Ивану.

– Давай вместе. Я двумя руками сверху, ты хотя бы одной, понял?

– Не дурак, понял…

Они рванули изо всех сил. Скоба поддалась и вылезла из дерева. Еще раз. Идет. Еще. Всё!

Иван с Ильей с трудом удержались на ногах, едва не упав на головы сидевших сзади людей.

– Пошли к той стенке… – тихо проговорил Соколов.

– Зачем?

– Пол пощупаем.

Спустя пять минут в вагоне раздался возмущенный крик Сёмы Приписа:

– Что вы таки делаете! Нас на следующей станции всех выведут из вагона и расстреляют! Не трогайте доски!

Соколов, весь красный от напряжения, с ненавистью процедил:

– Заткнись, старая сволочь! Лучше бы убрал свою задницу в сторону и не мешал. А ну, прочь отсюда, я сказал! Назад! Не то сейчас башку размозжу!

Толпа испуганно отползла.

Он сумел расшатать первую доску, поддев её скобой в щель.

– Пальцы засовывай, Илья. Тогда дернем вместе!

Пол капитулировал. Сначала одна доска, потом соседняя, третья, четвертая. Не слушая ругательств и причитаний людей, похожих на овец, покорно идущих на убой, двое мужчин боролись за свою свободу. Внизу было темно, как в преисподней, мелькание шпал сливалось в один сплошной черный поток.

– Ты что, хочешь прыгнуть? – прошептал Илья. – Там же колеса, сразу раздавит.

– Не сейчас, конечно, – скрипнул зубами Иван. – Может на подъёме тихо пойдет или перед станцией затормозит. Дай скобу! Держи меня за ноги!

Он лег на пол, опустил верхнюю часть туловища вниз и вытянул руку с железякой к шпалам. Звякнуло. Соколов отдернулся назад.

– Быстро едет, нельзя сейчас…

– А вдруг скоро станция? Надо доски назад поставить, увидят – сразу убьют! – в голосе Ильи отчетливо слышались нотки страха.

– Какая разница, когда убьют. Сейчас или спустя год, после того, как поизмываются и заставят рабом пахать на них! – жестко ответил Соколов. – Эх, польская матка боска, Святая Дева Мария, помогла бы ты нам на этой земле!

– Не было никакой Девы Марии! – раздался возмущенный скрипучий голос Приписа. – Вас уже сколько веков вводят в заблуждение!

Иван Соколов, вглядываясь в темноту, хотел было сказать что-то религиозному знатоку, как внезапно состав резко дернулся, загремел колесами, зашипел тормозами и спустя минуту – остановился.

– Ну вот, Сёма, а ты говорил, нету никакой Девы Марии! – возбужденно и весело прошептал Иван. – Услышала она меня, понял!? Илья, идешь со мной?

Он снова опустился вниз, протянул скобу, чтобы убедиться (состав стоит!) и оглянулся на напарника. Тот заметно побледнел, явно колеблясь с выбором.

– Как знаешь, а я пошел!

Иван схватился руками за края досок, опустил свое тело вниз. В ноздри ударило запахом колесной смазки, мазута. Соколов ползком перекатился через рельс, и, пропахав коленями пару метров от вагона, приподнялся.

Темно, ночь.

Лишь впереди виднелись огоньки, видно поезд остановился перед станцией, ожидая, когда дадут свободный путь. Рядом, за насыпью, шумел спасительный лес. Вдруг из вагона вывалилась вниз чья-то тень и закопошилась там, словно не зная дороги.

– Илья, ты?! – громким шепотом спросил Соколов. Он видел, что человек почему-то никак не может выбраться из-под вагона, тыркаясь, словно слепой котенок. Соколов подполз к рельсам.

– Да, я! – раздалось в ответ. – Зацепился одеждой за что-то…

В этот момент Иван услышал нарастающий грохот. Он знал, что означает такой шум – паровоз тронулся и от вагона к вагону передается начало движения. Соколов стремительно нырнул на рельс, схватил напарника за руку и с силой дернул на себя. Раздался треск, одновременно с движением вагона. Парень вылетел на насыпь из-под надвигающегося колеса. В темноте было отчетливо видно его побледневшее лицо.

– Уходим в лес! – Соколов быстро увлек Илью за собой, боясь, что охрана из последнего вагона заметит беглецов. Спустя десять минут они упали на мягкую землю под высокими корабельными соснами, чтобы унять бешено колотившиеся сердца…

…Номер 9009-й тяжело вздохнул, перевернулся с боку на бок на жестком матраце. В мыслях он переносился туда, в этот сладкий миг свободы, и ему казалось, что будь у него новая возможность очутиться в том сосновом лесу Польши, он сумел бы по-другому распорядиться представившимся шансом. В бараке кто-то тихо стонал, иногда слышались всхлипы, будто бы здесь спали не взрослые мужики, а маленькие дети. Иван открыл глаза, жестокая реальность сегодня почему-то не хотела никак отпускать его; лишь забытье сном приносило какое-то облегчение. И то, эти сны были совсем другие, нежели в довоенной жизни. Словно невидимая стальная дуга прочно вошла в самую середку человеческих душ и застряла там намертво, отливая холодом крадущейся рядом Смерти.

Одинокая лампочка в углу барака тускло освещала грязные разводы потолка. Они были досконально известны памяти Соколова; много раз он путешествовал по ним взглядом, словно плыл на своем внутреннем корабле по озеру Жеймяны, фантазируя, представляя, что это вовсе не полосы, а волны; и он волен умчаться на своей большой лодке прочь отсюда, подальше, к родному берегу…

Они шли всю ночь по лесу, медленно, не торопясь, напряженно вглядываясь в темноту. Под ногами шелестели сухие сосновые шишки, иногда они лопались с громким хрустом; Илья нервно вздрагивал, замирал. Соколов всегда хорошо ориентировался в лесу, но теперь шел наугад, в обратном направлении от огоньков той станции, хотя и не был уверен, что они двигаются на Восток. Слишком сумбурным был их первый десятиминутный бег от зловещего состава.

До утра беглецы пару раз нарывались на польские хутора, там лаяли собаки, Иван и Илья поспешно отходили назад, потом делали наугад крюк, обходя дома, где могли квартироваться немецкие солдаты.

Светало.

Иван шел впереди, не спеша, внимательно вглядываясь в промежутки между деревьями. Пару раз они садились передохнуть, перебрасывались несколькими фразами, вслушивались в звуки ночного леса. Наконец, около семи утра где-то далеко слева послышался паровозный гудок. Вот ориентир! Железнодорожная ветка, ниточка, ведущая к дому!

– Надо идти вдоль полотна, в сотне метров от него… – задумчиво проговорил Иван. – Только не мешало бы разжиться едой.

– Где мы её возьмем? – горестно ответил Илья. – На хутора опасно соваться, поляки плохо относятся к русским после 39-го года.

– Да не все плохо. Есть люди, что понимают, политики во многом виноваты. А не простые иваны да марьи! К тому же мы с тобой прекрасно говорим по-польски.

– Зачем ты всю дорогу тащил эту железяку? – недоуменно спросил Ройзман, покосившись на Соколова.

– Забрал. Вдруг пригодится? Мало ли… Без нее бы не убежали.

Наступило молчание.

– Всё, пошли! – Соколов поднялся, отряхнул брюки. – Надо рисковать. Без еды мы скоро ноги протянем.

Спустя полчаса они вышли к железной дороге. Стальные ниточки уходили вдаль, маняще, притягивая к себе, навевая тоску по родному дому. Вот бы сейчас сесть в первый поезд, идущий на восток! Быстро, быстро назад! И обнять жену, дочерей. Но нельзя, на каждой крупной станции – немецкий патруль. Беглецы отошли от дороги, но не на сотню метров, а ближе, чтобы не терять её из виду. С каждым часом сил становилось всё меньше. Иван видел, что Илья сдает. Несколько раз они натыкались на небольшие лесные водоемы, жадно склонялись, зачерпывали воду ладошками и пили, утоляя жажду. Немыслимо хотелось есть.

Снова послышался лай собак. И сразу за ним – коровье мычание. Справа от полотна.

– Хутор. Примерно полкилометра отсюда. Я не могу больше, пошли туда! Какая разница – от голода сдохнуть или немецкой пули? – устало проговорил Илья.

– Хорошо, идем, – согласился Соколов.

Они, лежа между кустами на опушке леса, внимательно вглядывались в небольшие домики польской деревни. Аккуратно ухоженные грядки. За ними на лужайке паслись три коровы. Фигур людей не было видно. Поднималось солнце, высушивая утреннюю росу. Беглецы лежали с полчаса, не решаясь выйти из укрытия. Потом Соколов прошептал:

– Немцев не видно. И вообще как будто всё вымерло. Идем! Я кое-что заметил!

Он поднялся и, чуть сгорбившись, неторопливо пошел к углу участка. Илья тенью следовал за ним. Иван сдернул с плетня ведро, воровато оглянулся.

– Ты что? Зачем? – прошептал Ройзман.

– Тихо. Подержи лучше скобу!

С ведром Соколов медленно приблизился к коровам. Те перестали жевать траву, подняли головы, глядя на незнакомца. Иван подошел к ближней, ласково погладил корову по холке. Та мотнула головой и отбрыкнула.

– Тише, тише… милая, я знаю, что вы не любите чужих… тише.

Вторая корова недовольно замычала и тоже отбежала.

– Ну, а ты? У меня дома осталась такая же красавица. Звать Звездочкой. Точно такое пятнышко на лбу. Тише милая, я только сейчас…

Соколов проворно нагнулся, поставил ведро под вымя и аккуратно потянул соски. Польская Звездочка повернула голову, взмахнула хвостом, отгоняя мух, но осталась стоять. Первые струйки брызнули в ведро. Вымя было полупустое, со вчерашнего вечера, когда хозяйка подоила корову, нового набралось немного.

…«Быстрее… быстрее… только бы не взбрыкнула… быстрее»…

Белые струйки со знакомым звоном врезались в металл.

Спустя пять минут Иван быстрым движением вытащил ведро из-под коровы и облегченно вытер пот со лба.

Он увидел, как Илья, облизывая пересохшие губы, чуть ли не бежит к нему.

– Давай! Это уже не вода, а получше! Пей! Эх, хлеба бы краюху! – Соколов осторожно передал ведро Ройзману.

Тот жадно впился зубами в край, белые струйки быстро потекли по рубахе вниз.

– Осторожнее, не спеши… – Соколов оглянулся по сторонам. По-прежнему никого. Илья оторвался от ведра, передал его, и Соколов с наслаждением впустил в себя такой знакомый аромат парного молока.

– Уфф! На, допивай! – Иван впервые за последние дни улыбнулся. – Пошли к дому!

Они не видели, как из окна на них давно уже внимательно смотрят. Соколов повесил пустое ведро на место, и беглецы медленно подошли к маленькому крыльцу.

– Эй, люди добрые! Есть кто живой? – Иван тихонько постучал в окно.

Тишина.

Соколов дернул за ручку. Заперто. Иван нагнулся к двери.

– Изнутри закрыто. Значит, дома кто-то есть… – пробормотал он, поднял голову и встретился взглядом с женщиной. Молодая полька испуганно смотрела на незваных гостей через стекло.

– О! Пани! Здравствуйте, не бойтесь нас! – Иван прижал руку к сердцу. – Мы не разбойники. Только дайте немного хлеба, ради святой девы Марии…

Спустя час они крепко спали на сеновале, сытые и счастливые.

Гнетущее чувство голода как будто осталось в страшном прошлом, в жутком сне. Хозяйка дома по имени Тереза сначала запаниковала, увидев незнакомцев. Но, узнав, что Иван и Илья живут в районе Вильнюса, расчувствовалась. В самом Вильнюсе находились почти все её родственники. Мужа в 1938-м призвали в войско польское, где он служил кавалеристом. На третий день войны, в сентябре 39-го, его послали с саблей наголо против свиного танкового клина генерала Гудериана.

Поляки гибли тысячами.

Иван неплохо говорил по-польски, он часто общался с панами и панночками на рынке Швенчёниса. Тереза скоро собрала на стол, рассказывая последние новости. Немцев в округе немного. Стоят небольшим гарнизоном в пяти километрах отсюда, в маленьком городишке. В деревне людей мало, мужчины днем прячутся по лесам, боясь отправки на работы в Германию. Месяц назад немцы внезапно нагрянули и забрали пятерых. Из-за шторки, закрывающей вход в комнату, с любопытством выглядывал белобрысый пацан лет семи.

– Мой Стефан, – кивнула в его сторону Тереза и быстрым движением смахнула слезу. – Не знаю, как теперь жить… скоро зима, надо хлеб убирать, тяжко без хозяина.

Иван сразу вспомнил трех дочерей. «И моим тяжко…» Потом бросил взгляд на Илью, толкнул коленом под столом. Тот понял намек, но грустно покачал головой.

Доели.

Как только бухнулись на гору ароматного сена, снова воспоминание молнией прострелило мозг Соколова – крысиная мордочка, очереди из «Шмайсера».

– Может, останешься, Илья? – тихо спросил Иван. – Попросись не как муж, а как работник хотя бы. Я не могу, у меня трое детей в Абелорагах.

– Нет, я хочу к своей Соне… Понимаешь? – произнес Ройзман.

– Какая Соня? Потом вернешься. Война рано или поздно кончится! А сейчас здесь намного спокойнее, чем в Вильнюсе и окрестностях! Кроме немцев – литовцы лютуют! Сгоришь во второй раз!