сияла и стыдилась плоть, меж ног
вставало утро, робко, мягко, зыбко,
по телу разливало крови токи.
Дивились люди, и молчали боги.
Миг смерти камня жизнью задрожал.
Как чудны копии! Что был оригинал?!
Фрина:
По воле мастера я вся в неё вошла,
и твой, Пракситель, дух живёт в богине,
что делать нам на этой половине
вульгарной бытия? Моя душа
давно не здесь, прости, иду не я,
меня уж нет, уходит тень моя…
Пракситель:
Дай руки, Фрина, мрамор холодней
твоих ладоней и грубее кожи
твоей.
Искусство? Нет, желание тревожит…
Достигший красоты небесной здесь –
земли не житель, ибо жив не весь;
земное – смертным, их мечты – богам…
И гений осушил бокал…
***
Или время не в ногу со мной,
или я на полвека хромаю,
кто-то сильный и молодой
пятернёй бытие листает.
Чёрный, красный, зелёный лист…
Как из вечности, из ниоткуда
нарисуется евангелист,
слава господу, не Иуда.
А в зрачках пробегающий зверь,
а в улыбке души простуда.
Говорю: "Анатолий, не верь,
помолчи, легковерный, покуда".
Он не курит и водку не пьёт,
и все байки о Господе знает…
Но уходит мой листолёт,
чуть на правое припадая.
Правда здесь, на моей земле,
приземляйся и бодрствуй с нами.
Тёплый вечер. Идёт кругами
тёмный лист об одном крыле.
***
Синий снег, тишина, воскресенье,
хорошо до отчаянья,
ни луча под небом, ни под богом тени
не сотрёшь, ибо нет случайного.
***
Чуть рассвело и бог мой пьян,
потом пьёт инь и курит ян
(на кухне срам и тарарам),
мой ангел, тонких два крыла,
парит в чём папа родила.
***
О поэтах в прошлом говорим
времени, не знаем в настоящем,
бедный Йорик умер молодым,
колющимся, пьющим, не иначе.
А поэтам с того свету по…,
что шумят на этом крае мира,
что ты пьёшь после Сергея По,
пишешь после Осипа Шекспира.
***
Дали землю, на ней умирать,
кормить голубей, писать стихи,
в моих жилах живёт виноград,
его речь; в Евангелии от тоски
потаённые всё слова;
не развалит почву пропажа плода,
как звезду слеза, шевельнёт едва,
как слезу звезда.