Поезд до станции Дно

Макаров прибыл к месту службы во время паузы между двумя наступлениями, когда одно только что закончилось и следом готовилось другое. Лазареты перенесли ближе к передовой, где скопилось огромное количество раненых, и для того, чтобы во время готовящегося наступления они не отстали далеко от наступающих войск. Кругом ещё царила суета, слышались стоны, лилась кровь. Неподалеку время от времени рвались снаряды немецкой дальнобойной артиллерии. Немцы то ли прикрывали таким образом отход своих войск, полагая, что русские, не отдыхавшие и не евшие уже несколько суток, могут с ходу кинуться вдогонку, то ли пытались оказать психологическое воздействие, то ли просто долбили с перепугу. Во всяком случае, на некоторых это действительно оказывало негативный эффект. Макарова поставили рядом с другим санитаром нарезать бинты из марли. Напарником оказался пожилой маленький сухонький священник. Рядом с ними женщина-ассистент средних лет помогала хирургу. Хирург – пожилой мужчина, то ли от нечеловеческой сосредоточенности, то ли уже от успевшей появиться привычки работал уверенно, быстро, чётко, как на конвейере. Когда разрывался очередной снаряд, вздрагивала под ногами земля, звенели инструменты на столике, в капельницах дрожал рябью физраствор, он даже не моргал, лишь поворачивал спокойное лицо к медсестре, промокавшей ему пот на лбу марлевым тампоном, и быстро, деловито давал указания:

– Сквозное лёгкое – рану обработать и на перевязку… Готовьте к ампутации… Шейте… К эвакуации в госпиталь… Этот потерпит – тяжёлых в первую очередь…

Но на женщину-ассистента окружающая обстановка действовала удручающе, она заметно нервничала, вздрагивала от каждого разрыва и даже от слышавшейся вдалеке ружейной и пулемётной трескотни. Хирургу несколько раз уже приходилось повторять ей одно и тоже, но делал он это без заметного раздражения. Поглядывал на неё и работавший с Макаровым священник, которого звали отец Маркелл. И вот, мельком взглянув на Макарова и как бы обращаясь к нему, но на самом деле внимательно следя за ассистенткой Марией Власьевной, отец Маркелл спросил:

– Вы откуда сами-то будете?

– С Сибири я, с Омска, – ответил Макаров.

– Сибирь.., – ласково повторил отец Маркелл, – богатый край… А мы с севера будем, из-под Каргополя.

Землица там не родит, да… Почвы у нас хилые, неплодородные, – говорил он Макарову, поглядывая на Марию Власьевну, – у нас только брюква хорошая вызревает, вот мы её, голубушку, и так, и сяк, и эдак. На зиму, бывало, сушим – режем меленько, ломтиками и как семечки, – ясно и громко объяснял он, так, что не мог не привлечь внимания ассистентки. И та действительно несколько раз уже с удивлением взглянула на него. – Репа – та неважнецкая, не успевает вызревать, – продолжал отец Маркелл, – мелкая репка, а вот редька чёрная – ничего… – Он нагнулся за новым куском марли.

– Ненормальный, что ли? – шепнула вопросительно Мария Власьевна Макарову, чуть приподняв лицевую повязку.

Макаров отрицательно покачал головой.

– Так мы вот всё на постном привыкши, – продолжил отец Маркелл, разворачивая марлю и снова глядя на Марию Власьевну. – Иногда, бывает, по праздничкам кашку елейцем приправляем. А так хлебушек да брюква, кашка да хлебушко, чайку вот – это как закон. Это нам в утешение. Так, верите ли, – сказал он так, словно сообщал нечто сенсационное, – я тут поначалу, как хлебнул наваристых щей с бараньим-то салом да каши солдатской со смальцем, так, представьте, кишки мои чуть жгутом не закрутились. Ох, и помаялся я первые дни. Думал, отдам Богу душу-то, да не на поле брани, а вот те – от солдатских харчей. В этаком виде и к Господу на суд – стыда-то… А теперь, вишь ты – оклемался, мечу солдатский кандёр за обе щеки, даже жирок на рёбрах образовался. И то сказать – работа у нас, иной раз таких мужиков тащить приходится, да не по одному километру. Не оставишь же героев наших умирать лютой смертью. А мы только харч потребляем, так нешто и им в таком деле малом не пособим.

И он всё продолжал говорить и говорить, делая вид, что говорит Макарову, и всё пристально вглядывался в глаза Марии Власьевны. А Макаров тоже делал вид, что слушает отца Маркелла, а сам украдкой следил за ассистенткой. И Мария Власьевна, продолжая работать, уже вовсю слушала священника и больше не вздрагивала даже от близко разорвавшихся снарядов, и уже спокойно и точно подавала инструмент хирургу, и руки у неё не дрожали, и на оторванные руки и ноги, на кровавые раны смотрела не то чтобы равнодушно, но по-деловому, без прежнего ужаса в глазах, без суеты и паники делала своё дело.

Их бригаду сменили поздним вечером. Макаров вышел из операционной палатки, отошёл в сторону от входа, закурил, но не мог удержаться, чтобы не вдохнуть несколько раз свежего ночного воздуха, наполненного благоуханием нагретой за день, а теперь остывающей, парящей растительности. Немцы перестали «долбить» и, по-видимому, сделали Gute Nacht. Они даже воевали по расписанию и крайне недолюбливали «варварскую» манеру русских начинать атаки ночью. От воцарившейся тишины звенело в ушах. Вымотавшиеся в наступлении солдаты спали мёртвым сном, только караульные где-то вдалеке изредка перекрикивались. Природа спала, но спала чутким сном. Было ясно, что она вокруг живёт и дышит. «Странно, – подумал Макаров. – Жизнь, похоже, не так просто вытравить. По крайней мере, человеку пока, видно, не под силу…». Послышались частые приближающиеся шаги и шуршание платья. По силуэту, различимому в свечении, пробивающемуся сквозь ткань палатки, Макаров узнал Марию Власьевну.

– Это вы Макаров? – спросила она, подходя.

– Так точно, – ответил по-военному Макаров.

Он быстро вошёл в армейский быт, словно не было девяти лет мирной жизни, и чувствовал себя вполне уютно, как может чувствовать на войне солдат, который не ходит в атаку под вражеским огнём и которому самому не нужно ни в кого целиться.

– Будьте так добры – дайте огня, – попросила Мария Власьевна.

Макаров чиркнул о коробок и поднёс спичку к папиросе, которую Мария Власьевна держала, зажав средним и указательным пальцем, возле губ. Макаров успел разглядеть тонкие брови вразлёт, высокий гладкий лоб, изящный носик со складкой «серьёзности» на верхней части переносицы. Она закурила, сделала глубокую затяжку.

– С утра почти не курила, – пожаловалась Мария Власьевна, – хирург-то наш – Фёдор Поликарпович – не курит.

А работает – сами видели, ломит за троих, ручищи – вон какие, впору подковы гнуть. – Она озорно взглянула на Макарова: – Вот уж кто обнимет, так обнимет, а..?

Макаров не столько увидел, сколько почувствовал, что Мария Власьевна улыбнулась, и он тоже сдержанно улыбнулся. Он по опыту догадался, что доктор перенесла сильнейшую встряску и теперь, видимо, ей требовалось разрядиться, побалагурить, сморозить что-нибудь, сказать даже какую-нибудь непристойность. Эту особенность новичков, особенно из городских, он подметил ещё на прошлой войне. Мария Власьевна курила, беззвучно затягиваясь, изящно стряхивая пепел. Даже в сумерках было видно, что это красивая статная женщина, светловолосая, выше среднего роста, с такой рельефной фигурой, которую не испортишь никакой армейской амуницией и медицинским халатом, и видно было, что она знает силу своей красоты, то впечатление, которое она производит на мужчин. Это давало ей несомненную уверенность в своих поступках.

– Забавный этот ваш старичок, – сказала она, немного помолчав.

– Отец Маркелл? – уточнил Макаров.

– Да, этот постник. А ведь он, милостивый государь, меня в чувство привёл.

Вот даже помолиться захотелось. Я, вы знаете, в детстве мечтала стать монахиней. Забавно… Маменька каждый раз в шок приходила, когда я об этом заговаривала. А выросла – вот, стала доктором… Всё-таки есть в наших этих русских старичках что-то такое.., – сказала она вдруг без всякого перехода. – Не знаю, как сказать, а всё же верю, что они и исцелить могут и вообще.., совет дать что ли, рассудить что да как. Как это выходит – не знаю.

– Так молитвенники они, – спокойно рассудил Макаров, – постники большие. Хотя про житьё своё он нам не из бахвальства рассказал.

– Я поняла, – подхватила его мысль Мария Власьевна, – это – такой способ психологического воздействия – гипноз по-научному. Я читала, как врачу мне положено это знать.

При этих словах Макаров улыбнулся, слова образованной докторши показались ему наивными.

– Все мы молимся, – продолжала она, – в церковь ходим…

Ну вот я, например, – сколько лет училась, занимаюсь наукой, а он, поди, Маркелл-то ваш, едва грамоте обучен, а вот меня взял и «огладил», словно лошадь. Где всё моё образование? Я ведь несравнимо больше его знаю, больше понимаю: нервная система там, рефлексы всякие.., а?

Макаров ответил не торопясь, с расстановкой:

– Так молиться – мы все молимся – это верно, а вот веруем ли?

– А он? – откликнулась Мария Власьевна.

– А он верует. Верой и спасается.

– Мда..? – Мария Власьевна задумалась. – Так ведь нам, образованным людям – это как же? Мы ведь всё изучаем, препарируем, исследуем. Нам верить на слово нельзя. Вера – это ненаучно…

– Ну вот вам и ответ, – сказал серьёзно Макаров.

– Да? – удивилась Мария Власьевна, и вдруг рассмеялась, – а вы Макаров – фрукт, нет – фруктус вульгарис! Да – типичный фрукт, а? – говорила она весело.

– Как изволите, – буркнул Макаров.

– Ну, вы не обижайтесь, – Мария Власьевна взяла его за плечо, – вы, я вижу, тоже не промах. Вы, судя по всему, уже служили?

– Так точно…

– И воевали?

– Так точно…

– Какой вы, «так точно, так точно». Честное слово – мне нравится эта ваша солдатская выправка, однако солдафонщиной от вас не несёт. Вы какой-то… человечный, что-ли. Ну, и как воевали?

– Два ранения, вот в санитары списан.

– Нет, я про успехи?

– А… Имею солдатского «Георгия» 1-й степени.

– Вот – я так и знала! – с каким-то даже детским восторгом констатировала Мария Власьевна.

Я так и думала, я знакома с многими военными… офицерами. Какой-нибудь угрюмый молчун, даже застенчивый, слова из него не вытянешь, кажется серым и вообще… А глянешь на параде, o mon Dieu! – свободного места на груди нет – всё в орденах! Вы, Макаров, из тех же – из героев!

Макаров поёжился.

– Какое там. Мы приказ сполняли, присягу. Эдак кажный герой. Герой – это когда погиб, когда насмерть, а у солдата доблесь²²

– А «Георгий»? – удивилась Мария Власьевна.

– Что ж «Георгий».., – пробурчал Макаров. Он всё больше и больше смущался. Мария Власьевна в силу своей образованности или особого темперамента вдруг возымела над ним власть и авторитет. Бабского руководства Макаров не то что не признавал, но даже не знал. А тут вдруг… Это было для него ново.

– Энта от Государя, за службу.

– Ишь вы, – опять восхитилась Мария Власьевна. – Нет, Макаров, вы явно фруктус! Как это вы с женой-то, неужели так вот.., или всё же, как на фронте – вперёд, в атаку! А, Макаров? Вы слыхали про наших донцов, про Кузьму Крючкова?

– М-м..? – вопросительно ответил Макаров.

– Как же, – удивилась Мария Власьевна – Недавно было:

утром четверо донских казаков в районе Кальварии выехали в разведку. Ехали вначале низиной, а когда стали в гору подниматься, столкнулись с немецким разъездом. Представляете, четверо донцов, а немецких кавалеристов двадцать семь человек! Так верите-ли: немцы только завидели наших казаков, стали поворачивать коней! До чего грозны для них казаки! Только офицер немецкий, видимо, поняв, что казаков всего четверо, приказал атаковать. А наши даже не дрогнули, и, не задумываясь, кинулись на немцев. И представьте – с ходу уложили несколько человек! Однако на каждого казака набросились по несколько немецких кавалеристов. Козьму Крючкова окружили аж одиннадцать немцев! А он только успел пересчитать всех и в атаку. Вскинул винтовку и р-раз – второпях перекосило патрон. А немец его по пальцам рубанул. Тогда он выхватывает шашку – вот оружие казака, и бросается на врагов. Они его достать пытаются – ранят, да за каждую рану жизнью платятся, кто приблизился к Крючкову, тот уже с жизнью простился. Тут он и вовсе схватил немецкую пику и ею остальных и уложил, представляете? А в это время его товарищи добили других немцев. Двадцать четыре трупа немецких кавалеристов остались лежать!

Даже в сумерках было видно, как горят глаза Марии Власьевны, рассказывавшей Макарову о геройстве донских казаков так, словно она и сама скакала вместе с ними в атаку. Такое восторженное отношение к войне Макаров встречал только у детей.

– Сам Крючков получил шестнадцать ран, – продолжала Мария Власьевна, – незначительных, а его лошадь одиннадцать. Шесть вёрст назад проскакали. Первого августа сам генерал Ранненкампф специально прибыл в Белую Олиту, снял с себя георгиевскую ленточку и приколол на грудь Крючкову. Представляете, Макаров?! – восторженно закончила Мария Власьевна.

– Это тот казак, что на плакате, по нескольку немцев на пику насаживает? – поинтересовался Макаров.

– Да, он самый, Козьма Крючков!

– Ну, то плакат, – махнул рукой Макаров, – агитация…

– Нет, но одиннадцать немцев, – не сдавалась Мария Власьевна. – Признайтесь, Макаров, и вы из таких же героев, из русских богатырей, а?

Макаров смущённо молчал.

– Да вы женаты ли? – продолжала веселиться Мария Власьевна.

– Так точно…

– Та-а-к.., точно, – сострила Мария Власьевна, – и дети есть?

– Трое…

– Вот! – Она уже чуть ли не смеялась. – И здесь напор и натиск, а с виду… Мда.., – она вдруг задумалась, замолчала, так что Макаров даже покосился в её сторону. – А у меня муж погиб, перед самой войной.., – сказала она неожиданно, – только одного ребёнка и родила…

Макаров переступил с ноги на ногу:

– Жалко, – сказал он.

– Нет-с, не жалко, – сказала Мария Власьевна, в голосе её появилась жёсткость.

– Le mari-le cochon.., впрочем, вы же не понимаете… Подлец он был. Завёл женщину на стороне, она ребёнка от него родила. – Макаров молчал, поражённый откровением докторши. – Нет, – рассказывала Мария Власьевна, – поначалу мы жили хорошо. Я из семьи потомственных военных, дед мой был полковником, погиб в кампании 1812 года. Отец – генерал в отставке. А вот муж был товарищем прокурора. Надоела военная обстановка с детства, армейские порядки. Решила пожить «по-человечески». Я замуж вышла в восемнадцать. Жили мы замечательно, ездили по заграницам, отдыхали, жили для себя. Дочь я родила уже после двадцати пяти, пожили в своё удовольствие. Муж меня любил. И вдруг, лет пять назад, заговорил об эмансипации, о вымирании института семьи, о свободной любви – это в тридцать-то пять лет! – Макаров слушал, смущённо опустив голову. Но, видно, темнота и ему, и Марии Власьевне давала некую свободу и располагала к откровению, оттого что ни он, ни она не видели глаз друг друга. – Я воспринимала всё это, – продолжала Мария Власьевна, – как философские рассуждения нового толка, как модную теорию, как новые веяния. Я никогда не предполагала.., я, вероятно, безнадёжно устарела… Он влюбился, как студентишка. Какая-то из модных, суфражистка со смазливой мордашкой, дворяночка, отрекшаяся якобы от родителей. Из «милости только», как я узнала потом, принимавшая ежемесячное пособие от отца, такое, что позволяло ей быть независимой, содержать студентов, нелегальную организацию, издавать газету… Он таскался с ней повсюду. Какие-то эзотерические общества, футуристические кружки, собрания новомодных сумасшедших поэтов, организации купальщиков в голом виде. Она забеременела от моего… мужа, потом родила, её с сообщниками арестовали. Муж растратил казённые деньги, ему грозил суд, он запил, пьяный попал под трамвай, а может и сам бросился… – эзотерика всё допускает. Пожалуй, мне и вправду было лучше в монастырь пойти, – заключила она. – Вы знаете, в Петербурге в первые дни войны сбросили Диоскуров с кровли германского посольства, – она взглянула на Макарова и пояснила, – это такие стальные гиганты, ведущие под уздцы коней – два брата – бессмертный Кастор и смертный Полидевк, мифологические сыновья бога Зевса и Леды, сверхлюди, полубоги – такие вот символы тевтонского превосходства, исключительности немецкой расы, – она ещё раз взглянула на Макарова. – Языческие божки. Город переименовали в Петроград – на русский манер.., но почему-то «санкт» – то есть «святой», святость – пропала из названия. А может, и из города… Был град Святого Петра апостола, стал город Петра, какого? Петра Первого, того, что патриаршество упразднил? Вот теперь, говорят, в столице вся интеллигенция занимается столоверчением…

– Это как же? – полюбопытствовал Макаров.

Мария Власьевна глубоко вздохнула.

– Вызывают души умерших, просят их рассказать им о будущем, хотят будущее знать, в недоумении все. Предчувствия всех одолевают.

– Грех это, – сухо сказал Макаров.

– Вот! – торжествующе подхватила Мария Власьевна. – Завидую я вам, народу. Вот этой точности – раз и одним махом – грех. Всё ясно и понятно, а мы всё мудрим чего-то, мудрим, рассуждаем. С научной точки зрения – иррационально, с точки зрения тайных знаний и эзотерики – ещё не исследовано.

– Так ведь мудришь, мудришь и перемудришь, – рассудил Макаров. – Бесов вызывать, чё ж хорошего?

– Да, да, – согласилась задумчиво Мария Власьевна, – да, да. Чего тут мудрить. Всё верно, бесовщина и только. И, кстати, ненаучно. Просто.., – она глубоко вздохнула. – Просто в каждом из нас внутри сидит Диоскур – гордый, надменный, не такой, как все, «выше» толпы. А потому появляется желание обойти эту копошащуюся внизу толпу, обмануть судьбу, узнать верный ход наперёд. Гордыня подняла в человеке свою змеиную голову. Немецких Диоскуров свергнули, а свои-то остались.., стоят у входа в Манеж, только с другой стороны Исаакия, два шага от немецкого посольства.

– Рази судьбу обманешь, – тоже вздохнул Макаров. – Пути Господни человекам неведомы. – Они помолчали. – А вот, говорят, у Царя в духовниках старец наш с Тобольской губернии, с Туры, это верно?

Мария Власьевна удивленно взглянула на него.

– Это вы про Григория Распутина?

– Вроде так кличут.

– Есть такой, – подтвердила Мария Власьевна.

– А это как же с точки зрения науки?

– Не знаю, – Мария Власьевна задумалась, а потом усмехнулась. – Да, Макаров, фрукт вы изрядный.

Про Распутина ходят слухи, что он пьяница, развратник. А кто говорит, что Царь без него и шагу не ступит. Только слухи-то все «бумажные». Ну а вы-то сами что думаете? Он же ваш земляк, там ведь должны лучше знать?

Макаров в темноте усмехнулся:

– И я не ведаю. А вот вижу только, что пока он возле Царя был, советовал-не советовал – неведомо, а всё как-то шло. А как его ножом пырнули, пока он при смерти лежал, тут вот эта вся заварушка и началась.

Он давно уже докурил и загасил цигарку о каблук – по старой привычке. Мария Власьевна сделала ещё несколько глубоких затяжек и, покатав папироску пальчиками, притушила огонёк.

– Да, не поспоришь, – согласилась она. – Не знаю – есть ли здесь связь, а факт бесспорный. Пойдёмте-ка спать, – предложила она, – вы, должно быть, тоже смертельно устали, а я к вам тут с бабскими жалобами, с эзотерикой…

* * *

Через полтора месяца по другую сторону фронта в 16-м Баварском резервном полку тоже появится санитар-доброволец, уроженец городка Браунау-на-Инне в Австро-Венгрии, несостоявшийся художник Адольф Гитлер. Вскоре он станет связистом, отличится в боях и заслужит чин ефрейтора…

* * *

На следующее утро Макаров и отец Маркелл ещё выскребали перловую кашу с топлёным салом из своих котелков, когда к ним подошла Мария Власьевна. Они сидели в сторонке под деревом. Мимо проходили солдаты строем и поодиночке. Скакали вестовые. Проезжали конные повозки с боеприпасами и снаряжением, поскольку реквизированные для армии грузовые автомобили ржавели в Петрограде из-за отсутствия запчастей. Проносили раненых. На рысях прошла артиллерийская батарея: три зачехлённых орудия, судя по большому диаметру и короткой длине ствола – гаубицы. Лошади на подбор все рыжие с белой мордой, белыми передними и задними бабками, сытые, лоснящиеся. Ездовые им под стать – широкие красно-коричневые лица, широкоплечие с уверенной осанкой.

После первых побед боевой дух войска пребывал на высоте. Несмотря на значительные потери солдатики выглядели молодцами – бодрые, сытые, отважные. Оставшиеся в живых офицеры, успевшие привести в порядок обмундирование с помощью денщиков, тоже – хоть на парад.

Отец Маркелл ел размеренно, не ел, а вкушал. Чинно зачерпывая из котелка, отламывая маленькие кусочки чёрного хлеба и отправляя их в рот, долго и сосредоточенно жевал. Мысленно – это было видно по его лицу, читал про себя молитвы, и осенял крестным знамением то котелок, то хлеб. Макаров, тоже не торопясь, с крестьянской степенностью потреблял харч. Мария Власьевна подошла незаметно, со спины.

– Сидите, сидите, – замахала она руками, когда Макаров и отец Маркелл, увидев её, отложили ложки.

Но они всё же отставили котелки, встали, дожёвывая на ходу, отряхнулись, отёрлись, отец Маркелл даже прошёлся рукой по бородке, Макаров пригладил усы.

– Вот что, Макаров, как вас там…?

– Роман, – отозвался Макаров.

– Вы, Роман.., как по-отчеству?

– Романыч, – совсем опешил Макаров.

– Вы, Роман Романович, пожалуйста доедайте свой завтрак, – остановила его Мария Власьевна, – выпейте чаю, а вот потом, сделайте милость, сходите с ведёрком во-о-н в то немецкое поместье, ландгут по-ихнему. Видите красные черепичные крыши, там вон на возвышенности, над лесом? Хозяева его явно оставили. Ну, а нет – не прогонят. У нас нужда простая – водовозка запаздывает. Нет воды питьевой. Колодец возле дороги как всегда засыпан хламом. Ну, солдаты ещё туда-сюда – они люди привычные, да у них своя санитарная служба, а раненым желательно чистой водички и вообще для лазарета. Там наверняка есть колодец или свой водопровод. Вы разведайте. Принесите на пробу с полведра, а потом мы нарочного снарядим с бочкой. Только всё же возьмите кого-нибудь с собой на всякий случай.

– Так кого же? – развёл руками Макаров,в самом деле немного растерявшийся от наложенной на него ответственности, от того, что сама Мария Власьевна пришла с просьбой, хотя могла послать кого помладше чином – сестру, брата, посыльного, передать приказ и всё тут. Макарову как солдату было бы достаточно. Тем более что за водой идти – не на смерть.

– Так это.., я и пойду, – встрял отец Маркелл, – ежели приказание такое будет.

– Вот и славно, – обрадовалась Мария Власьевна, – приказание даю: отправляйтесь с унтер-офицером Макаровым в разведку. Двое мужчин – это правильно. – Она повернулась, чтобы уйти.

– Мария Власьевна, – зачем-то окликнул её Макаров.

Она остановилась, оглянулась, с лёгкой добродушной улыбкой глядя на них. – А как, к примеру.., – спросил Макаров, кашлянув и переступив с ноги на ногу, – как, к примеру, по-немецки вода?

– М-м-м… Вассер! – ответила Мария Власьевна, слегка удивившись.

– А дом?

– Хаус, а вам зачем?

– А эт всегда пользительно, язык противника разбирать, эт у нас привычка…

– Вот что! – Мария Власьевна слегка плутовато прищурилась. – Ну, и как же будет «дом» по-японски?

– У японцев там дома не было, – сказал серьёзно Макаров. – А по-китайски «дом» – зхай

Макаров и отец Маркелл взяли по ведёрку, навесили на пояса, помимо своих, ещё по две пустые фляги и стали поспешать. Отец Маркелл выглядел забавно: в чёрной скуфейке и рясе с солдатским широким поясом, на котором теперь висели, как охотничьи трофеи, три фляги в чехлах, похожие на подбитых уток, с белой с красным крестом повязкой на рукаве и в невысоких пехотных сапогах с прямым обрезом. Когда он входил в операционную, то сверху надевал халат с завязочками на спине. А его длинные волосы, которые он забирал сзади тесёмочкой во время работы с ранеными, его клиновидная бородка придавали ему в условиях фронта и вовсе диковинный вид. Макаров сбегал в палатку и возвратился, пристраивая на пояс ещё и огромный полукилограммовый тесак в стальных ножнах.

– Трофейный, – пояснил он отцу Маркеллу. – Из Маньчжурии – штык-нож от японской винтовки Арисака. Таким вот мне под Ляояном ляжку распороли, что твоей рыбе брюхо. Добрая вещь, когда винтовки нет, не зря вёз.

Не зная дороги, Макаров отметил положение солнца, и они пошли напрямик через лесок, через изрытые немецкими сапёрами опушки, по полянкам, где свежи были следы боёв, перепрыгивая через ручейки и шлёпая по болотцам. Даже после военных действий и артиллерийской обработки местный лес казался чистеньким и словно расчёсанным гребёнкой. Они быстро добрались напрямую до поместья, и только оттуда, с возвышения, стало видно дорогу, идущую в обход позиций их подразделения, но до которой от лазарета было подать рукой.

Хотя хозяева оставляли жильё в спешке, всё выглядело пристойно и аккуратно, даже мусор нигде не валялся. Только в одном месте возле забора Макаров подобрал оброненную кем-то почтовую открытку: серо-коричневый немецкий солдат в каске с маленькими рожками, в полном боевом снаряжении жалобно выглядывал из-за проволочного ограждения. Вверху и внизу открытки было написано: «Helft uns fiegen!» и «Zierhnet Briegsanleihe»²³

– Аки бес – черен и рогат, – заметил отец Маркелл, глядя на открытку.

– А лицо жалостливое, – возразил Макаров, – будто милостыню просит…

– Так ить бес завсегда ласков спервоначалу или жалостив, – неожиданно твёрдо для своего благодушия заверил отец Маркелл.

Они пошли вдоль весёленького зелёного забора из плотно пригнанных струганных досок. Такие заборы в Сибири были только у купцов, да и то, пожалуй, не столь блестящие и яркие, не столь ухоженные. Забор был явно не наш. Недалеко от ворот на заборе висел плакат: испуганная белокурая Гретхен с ужасом взирала на протягивающего к ней волосатые когтистые лапы бородатого, лохматого, с большими окровавленными клыками человекоподобного монстра в лохматой высокой папахе, вероятно, олицетворяющего русского. Слово «Kazak» Макаров понял без перевода.

– Ишь как они нас.., – подивился Макаров.

– Как с меня писали, – хихикнул отец Маркелл и погладил свисавшие из-под скуфьи волосы.

Макаров хмыкнул.

– Не, этот какой-то неброский, на юродивого похож. У нас Кирюша городской дурачок, вроде этого – с виду страшный, а приглядишься – жалость берёт. Вы, батюшка, с вашими лохмами пострашнее будете, даже вот и без тесака.

Макаров задержался у плаката, дивясь фантазии художника. Отец Маркелл вошёл в ворота: они, как и все двери в доме, были только прикрыты, но не заперты, чтобы дикие русские варвары не выломали замки или, чего доброго, не разнесли ворота и двери в щепы. Отец Маркелл совсем уже скрылся из виду, когда вдруг Макаров услышал, как он негромко, но тревожно, как показалось Макарову, вскрикнул. Макаров бросился к воротам, на ходу выдёргивая из ножен штык-нож. Перед его мысленным взором всплыло почему-то строгое и укоризненное лицо Марии Власьевны. Он даже успел проклясть себя за дурацкую беспечность – как можно так передвигаться на территории противника, выпустив товарища из виду? Даже если ты идёшь за водой! Но его небоевая должность и совсем невоенный сан отца Маркелла сыграли с ним дурную шутку…

Макаров влетел в ворота, держа наготове оружие, и чуть не сшиб с ног отца Маркелла, застывшего неподвижно почти у самых ворот. Священник стоял в странной позе с протянутой рукой, словно перед ним было некое пугливое животное вроде кабарги и он пытался приманить его, чтобы погладить. На самом же деле перед ним стоял рыжеватый светлоглазый юноша, с которым, видно, и столкнулся отец Маркелл, войдя в ворота, отчего и вскрикнул, не ожидая увидеть здесь людское существо, да ещё столь незрелое. Юноша показался Макарову довольно взрослым, но, разглядев хорошенько, он понял, что перед ними совсем ребёнок лет четырнадцати, просто рослый и крепкий.

– Ишь, – ласково сказал Макарову через плечо отец Маркелл, – Мальчонок ихнай.

Увидев русского солдата с громадным ножом, мальчик, и без того напуганный, вовсе стал безжизненно бледным.

– Спужался пострелёнок, – отец Маркелл указал рукой куда-то вниз.

Макаров посмотрел через его плечо на мальчика и увидел, как у того по светлой штанине коротковатых брючек расползается мокрое пятно, а снизу уже начинает капать. Макаров на всякий случай украдкой оглядел двор, дом, поглядел на окна. Ничего подозрительного он не обнаружил.

– Нам от водички б, – сказал, добродушно улыбаясь, отец Маркелл и похлопал рукой по ведёрку.

Мальчик продолжал смотреть на них, не мигая, казалось, он вот-вот потеряет сознание. Макаров догадался спрятать штык-нож.

– Водички, водички, – опять улыбнулся отец Маркелл, – фь, фь, – фыркнул он, поднося ведро ко рту и изобразил, что пьёт.

– Wasser? – догадался мальчик.

– Васер, васер, – обрадованно закивал отец Маркелл.

– Wasser ist.., – снова повторил мальчик, и, не зная как объяснить, указал рукой вглубь двора.

– И ладно, – сказал отец Маркелл. – А ты домой иди, понимаешь? Иди домой.

– Хаус, – вспомнил Макаров и махнул рукой в другую сторону.

– Nah haus? – опять догадался мальчик.

– На хаус, на хаус, – закивал отец Маркелл и сделал вид, что собирается идти за водой.

Мальчик попятился назад.

– Auf Wiedersehen.., – пробормотал он враз высохшими спёкшимися губами.

– Фидерзеин, фидерзеин, – повторил Макаров и снова махнул рукой в сторону.

Мальчик не стал больше испытывать судьбу и дал такого стрекача, что через секунду показалось, что его не было вовсе.

– Ишь, болезный, осикался, – покачал головой отец Маркелл. – С испугу-то…

– Нет, – вздохнул печально Макаров. – Не с испугу, это он от ненависти…