17
Я вызвал из дому неотложку.
Должен был приехать Таранченко. Больше ехать некому. Я ждал его. Ждал и не дождался.
Приехала молоденькая терапевтичка, раза два её видел. Ласковая, обходительная, так в душу и вьётся.
Послушала. Выписала что-то.
Сказала, чтоб при необходимости шлёпал прямо к ней безо всяких.
Это меня смутило. Ещё больше смутило то, что она с дальнего подхода отговаривала ходить в соседнюю поликлинику. И у нас-де по нервам не хуже. Сами с усами! Если-де что, справимся!
Я ничего не понимал.
Какая-то смутная тревога холодно охватила меня. Я уставился на врачею как баран на подштопанные ворота и молчал. Тут она почти упёрлась лбом в мой висок и под большим госсекретом отшептала:
«В шестьдесят девятую – ни ногой! Иначе загремите в психарню имени Пети Кащенки! Но я вам этого не говорила!»
И возложила игривый пальчик на томкие губки.
Я готовно заткнул уши и таким же шпионским шёпотом доложил:
«А я всего этого вовсе и не слыхал от Вас!»
«Вот и ладушки…»
Она ушла.
«Ох так штука… – загоревал Менделеев. – Вот уже и доехал до… Довоевался на доблестном медфронте до принудительной психушки!.. Странная петрушка, однако!»
«И в голову не бери! – говорю ему. – Ни петрушки, ни укропа! И никаковской психушки-психодрома. Что ты, или какой правозащитник? Так не похож… Ты не Сахаров… не Щаранский… Ты даже не Солженицын! Чего на тебя психлекарства переводить? Может, это она так, для согрева ляпнула? Чтоб проникся почтением к ним? А не будет смирения твоего, можем, дескать, и упрятать для вечной сохранности кой-куда подальше. Больно широко разбежались в посулах, да вовремя подхватились… Убоялись… А ну куда вверх ты стукнешь? А жить спокойно всё же всем хотса. Просто сами запоздало допетрили, что погнали чересчур бурливую волну. Такую буйную, что их самих может накрыть… Дай-ка сюда это весёленькое направленьице к психу…»
В направлении так писалось о моём Менделееве:
«Жалобы на сухой кашель, периодическое повышение температуры по вечерам.
Больной эмоционально сесебилен, выражен тремор рук. В лёгких дыхание жёсткое, хрипов нет. Тоны сердца приглушены. АД 140/100.
Проведено обследование: при рентгенологическом исследовании патологии не выявлено. ЛОР-врач – хр. фарингит. Ан. крови: гемоглобин 134 г/л, лейкоциты – 5,3, СОЭ – 3 мм/ч.
Учитывая жалобы больного и объективную причину, выраженный тремор рук, раздражительность, считаем, что в настоящее время имеет астено-невротическое состояние. Необходима консультация и лечение психотерапевта».
Врачи-с… Ну гиппократишки! Ну подручные смерти!.. Ни стыда, ни тем более совестишки. Зачем они сляпали эту пасквильную пустобайку? А чтоб их черти горячим дёгтем окатили!
От народец! От народец! Да как же вы посмели ни за понюх табаку вывалять в грязнотище невиннейшую, чистейшую душу?!
Менделеев не то что муху не обидит – косо на муху не глянет! А они, пирожки с молитвой…[41] «Эмоционально сесебилен, тремо-ор рук… раздражительность…» Да хоть кому прищеми хвост – бивни враз оскалит! Что ж, по-ихнему, ты мне в рот палку пихай, а я радуйся ей?
Вышел я в бундесрат, подумал думушку на горшке, кинул то направление в унитаз и дёрни грушку.
С горячих глаз Менделеев чуть было не съездил мне по мордасам.
«Ты что утворил! – кричит. – Где я буду лечиться?»
И такая меня боль сжала, что я тоже крикнул:
«Да они взяли тебя на зубок! Спихнизмом занимаются! Лечить сами не лечат, спихивают под милым предлогом в соседнюю поликлинику. А те своим соседям. В шизиловку! А ты и рад? Не поймаешь издёвку? Ты промеж строк почитай. У Менделеева не все дома, разбежались кто куда! Мы натешились, жалаем, чтоб и вы, соседушки, не кисли в скуке! Во-от что живёт промеж строк. Читай промеж строк, головушка горькая… За здоровьем к кому веется… Жди! Врачи здоровья вставят? Последнее не вырезали б… Вон у нас, у собак, много врачей? До чёрта и больше? Особенно по деревням? А кто из нас раньшь своего часа в доски ушёл?[42] У нас всяк сам себе врачун. Сам знаешь, какая травка от чего. Травками и спасаемся. Взаправде!.. Так что сам добывай себе здоровьишко… Я слыхал, как один медик-профессор говорил знакомому гардеробщику: хочешь прожить всё, что тебе подала судьба, не суйся к врачам. Учекрыжат век!» Менделеев мой посмирнел. Ни к какому психу не пошёл.
– Это и всё? – разочарованно спросил Колёка. Он ждал круто замешанного вернисажа. – Чтой-то сольки не улавливаю…
– Не перебивай. Подловишь… Всё впереди, разденься и жди… В тот вечер, когда Менделеева сошвырнули с больничного довольства при тридцати восьми и четырёх, он никак не мог заснуть. Чуть прикорнул – за ним начинал гоняться во сне Таранченко с кастетом в одной клешне, с обнажённым блескучим скальпелем в другой. Через всю Россию гнался! Загнал за Курилы на какой-то необитаемый островишко. Вот тут-то, на необитаемом островишке, и пал безоружный Менделеев. Таранченко одновременно ввалил в него кастет по пальцы и скальпель по верх черенка. Менделееву нечем было защищаться. Он мог лишь кричать. И он так реванул, что полдома вскочило на ноги.
Было это в четыре.
Менделеев вышел ко мне на кухню, мы просидели там до утра. Молчали. Косились по временам на рогатую лунёшку в окне.
Жар не падал. Надо что-то делать. С жаром не расшутишься.
Гоню я Менделеева по вчерашним врачам. Он упирается. Не могу видеть эти похабные рожи, лучше смерть принять!
Ну, говорю, смерть принять никогда не опоздаешь, а сейчас пошли. Хоть температуру для начала точно узнаем. И силком потащил его в поликлинику, в процедурку.
«А-а! Вчёрашний симуляка! – хищно обрадовалась ему толстощёкая медсестрица. Так радуется сильно проголодавшийся людоед при виде сдобненькой жертвы. – Температурку? Давленьице?
«Температуру», – буркнул Менделеев.
С ядовитой любезностью подала градусник, лежал в одинарку возле стакана с градусниками.
Менделеев положил под левую мышку по старой привычке левши.
Колода накрикнула:
«Под правую! Под правую!»
«А какая разница?»
«Под правую!»
Положил под правую. Сидит.
Старая засуетилась калошница. Подпекает её выйти.
Выскочила в коридор, налетела на знакомца. Шепчет:
«Ты посиди у меня… Последи… Вчерашний охламонка меряет. Смотри орлом! Не нашшёлкал ба себе сороковик!»
Мужик примёрз плечом к дверному косяку. Тупо пялится на Менделеева.
Старуха живо брызнула через коридор в комнату напротив. Звонит. Трубку прикрывает обоими полешками:
«Виктор Ваныч! Виктор Ваныч! Прибёг учерашний козелок! Сидит меряе… Ага… ага… Всё как вы наказывали… Пускай сидит до морковкина заговенья и тридцать три у нас не высидит!.. Да не-ет… Это я так, разбежамшись… Сиди не сиди он, а градусы уже навечно готовы… Тридцать шесть и два… Не допёр глянуть. Так что всё по нашей по дорожке котится!..»
– Баечку травишь, Топа, – сказал Колёка. – Ну как ты мог слышать, что она там шепчет?
– А так и слышал… В поликлинике я превратился в невидимку, шлёпаю, куда хочу. Не мешай… Возвращается она в свой кабинетик. Берёт у Менделеева градусник.
«Еще рано, – говорит Менделеев. – Три прошло минуты… А надо десять».
«Кто это те сказанул – десять? Мы никогда по десять не даём. Неча тут рассиживаться. Не в Сочах на пляжу!.. Ежель есть жар, так он в минуту выбежит. А нету – и за год не прибудет. Давай, давай сюда скорея! А то ещё в промежность воткну те градусник. Капризы будешь дома откалывать!»
С кушетки я прыг на шкаф в углу.
И оттуда, сверху, строго:
«Гражданка! Вы почему грубите больному? Вы не замечаете, что за вашу грубость на вас покраснел ваш белый халат? И второе. Вы почему дали больному сломанный градусник?»
Старуха оцепенела с раскрытым ртом, вытаращилась на угол. Да кто там сверху ватлакает?
«Товарищ больной, – сказал я Менделееву, – посмотрите на градусник. На нём тридцать шесть и две. Проверьте».
Менделеев посмотрел на градусник.
«Верно. Тридцать шесть и две».
«У нас всё верно! – ожила старуха. – Нормальна температура. Нече дурака валять. Больничные за синие глазки не подаём!»
«Н-но в-вчера…» – заикается Менделеев.
«Вчера было вчера. Идите работайте! Не мешайсь!»
Я ей сказал:
«Разрешите молодому человеку взять из стакана наугад любой градусник. Пусть узна́ет настоящую температуру».
«У нас все градусники настоящие. Все однаковые. Перебирать не дам. Не на базаре. Я счас звоночек… Милиция живо покажа яму настоящу температуру!»
Я сорвался, ляпнул:
«Ну, медузолицая мадам Спиногрызова, если дело упёрлось в угрозу милицией, я вам скажу. Почаще трите заплывшие салом глазки».
Она пыхнула и тут же смяла злость. Любопытство взяло в ней верх.
«А зачем?» – смирно так спрашивает.
«Бьёт по аппетиту… Меньше будете лопать, станете стройней велосипедной спицы. И когда будете тереть, не забывайте в мыслях твердить: «Аппетит нормализуется. Я буду меньше есть и больше двигаться». Психофизическая тренировка. Полезно…»
Когда мы уходили, гардеробщица – сроду не замечала Менделеева, – а тут деланно весело спросила:
«А чего это вы к нам участили, как на работу? Вечор были, нонь утречком понове?..»
На улице я сказал Менделееву:
«В этой поликлинике вас, молодой человек, заметили и сделают всё, чтобы вы были вечно здоровы. Отныне у вас постоянно будет тридцать шесть и две. Персонально для вас завели неработающий спецградусник. Даже умрёте, но если под мышку сунут этот градусник, он покажет тридцать шесть и две, и вам не подпишут отходной листок на право въезда в рай. Всю свою боевую рать вплоть до гардеробщиц Таранченко кинул на вас. Какая честь!»
«Обложили заботой, как волка флажками…»
«Если вы здоровы в этой поликлинике, зайдём в соседнюю, где вас не знают. Там-то мы узнаем настоящую температуру».
Ровно тридцать восемь!
И тогда потащил я Менделеева в боткинскую. К специалисту. К пульмонологу.
Вышел от него Менделеев со срочным направлением на госпитализацию.
И пролежал – месяц. Ме-сяц!
– Эв-ва! – вскричал Колёка. – Какой гадкий пасьянишко!
– Вот тебе, друже, соль! Вот тебе клятва Гиппократа! Вот тебе доброта и внимание врачей! При тридцати восьми и четырёх закрыли больничный… А не закрывать надо было. А ле-чи-ить! Лечить!! Лечить!!! А они? Накарябали в направлении к психу про стойкую ремиссию и выметайсь. К психу! Что им какой-то Менделейка… Они статистику за счёт его здоровья ухорашивали!?
Колёка сморщился, как гриб при дороге.
– Топарио, ты перегибаешь, извини, палочку… Ну чего они да они? Ты чего обобщаешь? Да, мы обречены на участковых врачей. Однако не имеешь ты право так обобщающе лепёхать… У нас как принято? На первом месте исторические достижения. Налицо! Но, правда, кое-кто кое-где порой несколько, кажется, недорабатывает. Мягче. Мягче на поворотах обобщений! Не можешь ты тарабарить обо всех врачах. Ты можешь поплакаться об одном Таранченке.
– Я и не замахиваюсь на всех. Но знаешь ли ты, что в прошлом году на врачей плесканули двести тысяч жалоб? Двести тысяч! Что, эти двести тысяч пропели осанну одному Таранченке?
– Ну… Одному не одному, но так лихо топтать родную медицину не моги. Да это что будет, потащи мы медицину по кочкам?
– А почему в медицине плохое нельзя называть плохим?
– А зачем? Наварец какой? Расшатаем авторитет врачей. Люди убоятся к ним ходить. Вообще перестанут ходить…
– Во-он куда ты гнёшь углы. Да не слишком ли заглянцевали мы врачей? Какую газету когда ни открой, сплошные уря-я-я! уря-я-я! Ну, кричи уря тому, кто заслуживает. Но почему молчок про таких, как Таранченко?
– Да напиши про такого, завтра к нему никто не пойдёт.
– И это плохо?
– Да уж чего хорошего?
– Нет, нет. Раскидаем по полочкам. Сейчас и хороший, и плохой обезличены. Едут в одном общем усреднённом вагонишке. А это уже ерунда. Всякому плата и честь по труду! По труду, зайчик! Мы только выиграем, назови хорошее хорошим и дрянь дрянью. При этом мы никак не расшатаем авторитет хорошего. Мы только его усилим. И поможем хорошему. Человек пашет, как пчёлка. Другой тянет в безделье абы день до вечера. А зарплата одна. А почести одни. Разве хорошему не обидно, что в лучах его праведного, талантливого труда купается тупарь, лодырюка, хамло в белом халате? И вот люди узнают, кто есть кто. Что происходит? Они отворачиваются от плохого. Ну, кто?.. Ну, кому зудится заведомо рисковать своим здоровьем? Они валом – к хорошему! Вот и плати хорошему и за тех, что переметнулись от плохого, соответственно ужимай зряплату плохому. Неправильно?
– Правильно. Кстати, в Польше уже так и делают. Там больной может выбирать врача. Мы тоже можем… пока об этом читать. И у нас обещают… Уже великое дельцо, хоть открыто заговорили. Новый министр здоровья, умница, так в газете и сказал: «На всех заседаниях, собраниях мы с гордостью говорили, что у нас самое большое в мире количество врачей – один миллион триста тысяч. Недавно мы провели аттестацию трёхсот пятидесяти тысяч врачей. Итог наводит на грустные размышления: Тридцать тысяч из них, то есть десять процентов были аттестованы условно. Иначе говоря, они не могут считаться настоящими врачами. А тысяча врачей не допущена к работе вообще!» У этой тысячи отобрали дипломы. Во-он кто пёкся о нашем здоровьишке… Это-то страшно.
– Но разве могут все быть хорошими?
– А кто запрещает? Почему у плохого к самому себе нет зла? Он же гомо сапиенс. Человек! Сам себя спасай, лезь из дерьма. Ан нет. Пригрелся. Ему там хорошо. Ему там нравится. Ему там выгодно. Ешь – потей, работай – зябни! И всё это за счётец больных? За счёт хороших врачей? За счёт государства? А я считаю, хватя красиво жить за чужой счёт! Вот теперь-то плохой и завертится. Или он ухватится за умишко, навалится подвышать свой класс, или, если он грубияшка, припрячет дурь свою, поприкусит язычок. А то эка раскуражились! По одной Москве не хватает десять тысяч медиков. Знают, никто их не тронет. Чего ж не откалывать шишки на манер Таранченки?.. Всяк на своём месте выдавай предел! Предел! Всяк!.. А то… Двести тысяч жалобщиков разве не этого требуют? К моменту, на торгашиков куда меньше настрогали жалоб.
– Ну вот! Ты уже врача и торгаша кинул на одну доску.
18
Хмурый Топа задумался.
– Да все мы, – вздохнул он, – стоим на одной доске. Только стоим, как говорится, неровно. Торгашик не успел обвесить на двадцать грамм гнилой морковки, как уже читает о себе фельетон в газете. Со скандалом торгашика уволят. Но вот эскулап исхитрился заслать здоровячка в морг – всё тихо-мирно списывается по негласной графе утруска. Если ты не понравился торгашику, большее, что он сможет, недодаст тебе пятачок или метнёт тебе погнилей картошки. Всей и беды! Но боись разгневить медика. С ангельской улыбушкой пропишет такой радости, что, может, сразу не откинешь лапоточки. Зато до-олго будешь сомневаться, что живёшь.
– Кончай поклёпничать! – Колёка саданул кулаком в ладонь. – Не смей и сравнивать врача с торгашом. Это оскорбительно!
– Для врача?.. А то его не оскорбляет, что перед операцией берёт расписку с больнуши? Прирезал и щитком-расписочкой прикрылся. Он был весь согласный на смерть! Я не виноват! Вот расписка! Да уже этой дурацкой бумажонкой он, хренов психолог, твёрдо укладывает человека в гроб! Ну к чему эти расписки? Не можешь – не лезь к страдалику с ножом. Отойди. Уступи могущему.
– Намолотил!.. На трёх возах не вывезешь! Да что тебе операция – яблоки отпускать?
– И яблоки, и операция будняя работа. С тебя же продавец не вытягивает расписку, когда вешает тебе яблоки? А хирург…
– Сравнил хэ с пальцем!
– А почему не сравнить? Продавца готовят полгода. Чему же шесть лет учат врача? Работать бэз брака? Бэз?! Или брать одни расписочки? Совать, как Таранченко, больному кулаки?
– Иха! Вельможной светскости захотел… Да ты представляешь, какие у них условия? По норме на осмотр больного отведено двенадцать минут. Тут и поздоровкаться некогда!.. Пашут, пашут… Как мышки сидят сутра до ночи! А ставки?.. Слёзки! Не мудрено, что здоровьишко укупишь только за мани-мани в платной поликлинике.
– Ну-у… Это ты с чужого голоса кукарекнул. Ты много накупил? Лично вот ты? В платной платят за то, чтоб аккуратненько, по кусочкам выреза́ли твоё здоровье у тебя же. А в обычной вам делают это бесплатно и по возможности сразу. Без митинга.
– Ти, – припечалился Колёка, – бесплатное лечение – это вообще дарёный коник, которому в зубы не смотрят.
– А пришёл час – смотрим! И вслух говорим: наше здравоохранение больно. Мы смело обскакали все страны по количеству врачей и теперь, как выразил скромное желание один проницательный, «хорошо бы отстать от них по количеству больных». Увы, это отставание нам не по плечу. Поскольку мы наработали, вжались в высокий темп, мы, рапортово подсаживая себя в грудинку, летим попереде всех, и ничто не может нас поколебать. В душе мы не проть приотстать от самих себя, но уже ничего не можем поделать с собой. Летим, по злой инерции летим вперёд. Вперёд! – это в нашей крови. А срезать ход, остановиться, оглядеться… Кто ж такую себе отвагу даст? Разве мы забыли, где у нас остановка? Разве мы уже там? Этого там нет в природе и не предвидится в ближайший миллиардишко лет. Точно! Песец этому там! Мы летели в никуда. И так гнали лошадей, так гнали… Всякий раз, как подумаешь о нашем неизменном движении вперёд, я не могу не вспомнить без содрогания бедного Менделейку…
– Слушай! – перебил Колёка. – А где этот твой геройчик схлестнулся с Таранченко? Из-за чего весь сыр-быр?
– У, завязь самая препустая… Посеял мой Менделеев больничный. Ну, с кем не бывает? Принёс из бухгалтерии бумагу, что больничный к оплате не представлялся. Ну и спускай команду, чтоб выписали новый. Так нет. Таранченко давай начитывать моральки. Давай воспитывать. Давай орать. Давай топать. Менделеев и отстегни вежливенько: «Что вы кричите? Чего притопываете? Себе ж в убыток… Голос сорвёте. Башмачки размолотите». – «А! Так ты ещё издеваться?! Ну! Я тя подловлю! Ты у меня, как воробей в кулаке! Я те покажу, почем сотня гребешков!..» Вот и показывает… И в эти свои показательные игрища впихнул весь свой наличный подотчётный штат. Особь пластались участковые терапевтихи. Ну как не подслужить начальничку-бугру? Одна подловила Менделеева так.
Был он на больничном. Дала ему талон на время, когда её в поликлинике уже не будет. Приходит он к талонному часу, её, понятно, нет. А на следующий день она всаживает ему в больничный неявку на приём.
Воссиял Таранченко. Срочно кликнул громко-показательную комиссию-суд над злостным нарушителем режима.
Еле отбарабанился Менделеев. Он же был в «прогульный» день на уколах. В процедурном всё зарегистрировано. И главврач исправила горячую запись в больничном. Обрезался наш Таранок!..
А ещё…
Это уже с бледноносой поганкой со щучьими глазками. С Шелгуновой Ириной Михалной. Была такая Ируся.
Ируся, Ируся, в слезе
Гляну на тебя – обревуся!
Только из института. Ещё горяченькая… Вторую работала неделю… Придёт к ней человейка на приём. Из последних сил поклёпничает на своё здоровьишко. А она и не знает, какой тебе диагноз прилепить.
Одним ухом слушает, а сама – у неё в верхнем ящике стола лежал справочник, – а сама в лихорадке справочник листает. Шелестит, как мышь в копне! Ну, чисто тебе на экзамене. К твоим словам ищет диагноз тебе в книжке. Умереть мало!
Вот такая хирургесса за операцию возьмётся. Развалит страдалика надвое и бросит свои ножи-вилки. Присядет в уголке с книжкой! Надо ж почитать, что делать дальше!
И вот эта ненаглядная Ируся на второй неделе свой бледный нос повернула уже по ветру. Наверно, на этом ветру он облупился…
С больничным входит к ней мой Менделейка, а она вся из себя неприступная Брестская крепость, в спесивом пике: «Я не принимаю. Я на комсомольском собрании. Меня здесь нету. Я вся тама!» – «Как же тама, когда вся издеся, – шает под неё Менделеев. – И времечко у вас рабочее… Собрание, небось, об улучшении обслуживания больных?»
Молодая да ранняя Ируся с жестоким насилием над собой запускает себя в гранд-истерику с участием слёз. Вот так, во мхатовских слезах, летит к Таранку, до смерточки пыжится в беге донести до него и не расплескать хоть напёрсточек дорогих слёз! И попутно скупо дезинфицирует коридор.[43] Пускай все, все, все видят, до чего довёл её больной дикарь!
Опять комиссия-суд.
Ну, про эту ты уже слышал. Это когда закрыли больничный при температуре тридцать восемь и четыре.
Бедный мой раздушенька Менделеев… Эсколь вынес, эсколь претерпел…
Это ещё не всё. Вся гнусь впереди…
Значит, ломали, ломали его Таранок напару с Шубиной. Не ломается! И, похоже, запросили горяченького подкрепления. Вдруг моему Менделейке звонок:
«Это психотерапевт из 69-ой. У вас направление ко мне. Почему не являемся?»
«Не понял. Кто к кому не является? Вы ко мне или я к вам?»
«А вы сомневаетесь, идти не идти? Как видим, само ваше поведение однозначно. Идти! Да не идти, а бежать! И чем скорей, тем лучше! Вы направление читали? Чёрным же по белому: «Необходима консультация и лечение психотерапевта»!
«А разве я нуждаюсь в лечении психиатра? Я пока нормальный….»
«Хэх! Все люди нормальные. Только одни стоят на учёте, а другие – нет».
«Значит, берёте на учёт, ставите на свой баланс? Я так понимаю… Вступительная лекция ваша. А лечение уже Пети Кащенки?[44]»
«На месте решим».
«Ну и решайте. Без меня. У вас какие-то дела с моей поликлиникой… Зачем я вам третий лишний?»
«Опять вы упорно подтверждаете, что вам с нами как можно быстрей нужно встретиться. Или вы хотите, чтоб вас силой доставили к врачу? Что вы ломаетесь, как та гордая девуля! Миром не отдамся, бери только силой!»
«Сексу не прикажешь. Увы, не я сказал».
«Будет вам сила. И прикажем. Не сорвётся!»
Минут через десять звонок уже в дверь.
Глянул Менделейка в глазок – так и присел. Два бизона под потолок! В белых халатах. Скорая?
«Кто такие?» – «По вашему вызову».
«Мальчики по вызову? Я не вызывал. Тем более сразу двух. Явный перебор. Ваши фамилии!?»
«Сидоров!» – дурашливо отстёгивает один.
Второй молчит.
«А второй? Иванов? Ищете третьего? Петрова? Я не Петров!»
«Значит, будешь Петровым! С тобой только что говорили по-людски. Но ты… Или сам открывай. Или мы, извини, ломиком поцарапаем тебе дверку».
Тут Менделейка хватает топор – под случай всегда стоял за вешалкой в прихожей.
У дверного глазка стучит костью пальца по топору:
«А я вам острым топориком без извинений развалю причёски».
Тут один толкает второго вниз по ступенькам. Дуй в машину за ломом!
Что делать? Звать по телефону милицию? Пока приедет… Да кто и приедет? То ли чистокровная милиция? То ли к переодетым под врачей бандюгам прискачут такие же бандюги в милицейских фраках?!
Менделейка с топором на балкон.
Орёт во всю глотушку:
«Пом-могите!.. Ко мне рвутся переодетые под врачей скорой два бандита! Видите! – показывает на машину скорой у подъезда. Как раз второй отходил от неё к подъезду с ломиком. – В-видите!!? Это он идёт потрошить мою дверь!.. Сверху врачи! А нутро – бандиты с ломом! Пом-могите!.. Первый подъезд!.. Четвёртый этаж!..»
Что тут началось!
Лето. Предвечерний в солнце час. Весь народишко от скуки изнывал на балконах.
И тут такое сообщение ТАСС!
С балконов полетело в машину всё, что могло летать! Всё, что подскочило под осерчавшую руку. Старые, в ростках картофелины, лыжные палки, какие-то чурки, ржавые чугунки-сковородки…
Хрустнуло лобовое стекло. И народ, будто пришпоренный звоном разбитого стекла, хлынул в дом. У одного в руках кирпичина, у другого – полено… В минуту площадку четвёртого этажа туго забило, как бочку килькой.
«Тов-варищи!.. Господа-а!.. Дамы!.. – запросили пардону белохалатники. – Что за военные сборы? Не мешайте, пожалуйста, медикам!.. Мы на работе! Как-никак…»
«Белый халат и ломик – это ваша работа?!»
«Не лезьте! От греха подальше!» – пригрозил ломик.
«Вот именно. Подальше!» – раздался твёрдый голос с площадки пятого этажа.
Все метнули туда взгляды.
Сверху на них деловито смотрело дуло охотничьей двустволки.
«С ломиком марш на улицу. И ждать, пока не подъедет милиция!» – велит из-за дула сосед сверху. А пальчик на курке! Нервный. Сердится.
И все разом поскучнели. Комедия кончилась так же быстро, как и началась.
Милиция взяла в конвой скорую. Поехали.
И Менделейка поехал. Тут же умчался к брату в воронежскую глушь. И полгода там отзвонил, пока не рассеялась чёрная тень психушки…
Горький горюша Менделейка… Я пообещал ему отомстить за слёзы его души.
И отомстил втэковцу Саранчуку. Так я звал про себя Таранка.
Я выследил, где он живёт. Самую больную вынюхал кочку.
Была у этого втэковца голубая холёная пуделиха. Не то мать, не то тэща, этакая, правда, интеллиго вся из себя бабулька всё прогуливалась с пуделихой у груди.
Я бегал следом, бегал, только облизывался. Она спускала её с рук лишь у подъезда.
Раз я тихонечко следом, следом и незаметно юрк в их гнёздышко.
На кухне под столом тырк и вхулиганил пуделихе.
Вельможная бабуля мечется вокруг с золотым пенсне в руке. Ересливо причитает:
«Какая ты!.. Я только узнала!.. Путанка! Кому ж ты, извини, дала? Безродному кобелюхе! Кто ж теперь у нас будет?!»
Пуделиха визжит от радости.
А я отвечаю лениво. Однако с достоинством:
«Топа-младшенький», – и сановито удаляюсь прочь, куражливо помахивая хвостом.
– Ти! – хлопнул себя по лбу Колёка. – Фэйр плей! Справедливая игра! Как ты, милая косточка, благородно отомстил! Как благородно!
– Ну, – сконфузился Топа, – с благородным выбрыком поспешил я… Напрасно сделал втык голубой втэковке… Вовсе не той… Или всё же той?.. Напрасно огорчил бабку вовсе не ту!.. Или, может, именно ту?.. Месть ослепила меня. Впопыхах обшибся я дверью… А может, и не обшибся?.. И вообще. Можно ли валить всё на одних врачей? Нельзя…
– Да ка-ак это нельзя? – гремит Колёка. – Не вешай, девичий пастух, хвост. Всё океюшки! Клык за клык!
– Я тоже сначала думал так. А потом открылось… Уже после выбрыка я задумался. Если в лето, в тепло у Менделеева никаких происшествий со здоровьем, то почему в холода накатываются на него все напасти? Все эти простуды? Все эти чихи?.. Стал я зорче смотреть, в чём это скачет в лихостные холода мой Менделеев, и открываю страшную штуку. Батеньки! Да у моего у Менделеева рваный сапог! Так со стороны вмельк глянуть – всё нормально. Пальцы, как воробьи, из сапога не глядят. Не-ет. А вот внизу, у самой у подошвы прорвалась молния – она была сбоку, – и когда он идёт, она чуть приоткрывает свой роток, хватает студёного воздуху и закрывается. Хватнёт и закроется. Хватнёт и закроется. Вода в сапог не заскакивает. Подошва из манки толстая, пальца в три, нога не мокнет. Но вечно в зяби. В надхолоди. Как же тут с простудой разминёшься?
Показал я Менделееву эту брешь в сапоге – он тебе чуть не в слёзы.
«Вот растрёпа! – костит себя. – Вот так растрёпка!.. Переученный… Рассеянный леший красноплеший… Ну надо! Не вижу, в чём хожу… Ну да с меня какой спрос? А что же разлюбезница моя, зла мельница? Что ж она не смотрит за мужниной обувкой? Только пёс и доглядел… Не нужен, не нужен я ей! Стопочка! – в минуту откровения он меня Стопочкой звал. – Стопочка, какой же я гореносец!»
«У тебя, – киваю на незастёгнутый на две пуговки верх рубашки, – и с рубашкой ералаш. Простудёхаешься!»
«А разве не простужаюсь?.. Да мы с нею одиннадцать лет одно небушко коптим… Вылил все слёзы… Не поверишь… Де-вять лет просил эту дикую барыню перешить верхнюю пуговку поближе к краю. За девять лет всё ж перешила… Туговато… Хорошо б теперь петельку накинуть… Два года тянула. Пришила петельку, да, – он отвернул ворот, – не с той стороны заехала… Вот и хожу весь навраспашку, открытый настежь всем ветрам, всем сквознякам. Ей-то что… Села умная голова, золотая макушка да и усвистала в командировку. Сейчас в Ереване… С кем эта чудь играет там в обнимашки? С каким-нибудь Нориком? С Мартиком? С Апреликом? С Февраликом? С Январиком?.. А можь, со всем «Араратиком»? А можь, со всем Ереваником?.. Пускай! Пускай! Это ей зачтётся в трудовой стаж. Ой как зачтётся! Красной впишется строкой… У Боженьки бухгалтерийка безукоризненная. Господь засчитывает всё! Ничего не пропускает!»
И верно.
Менделеиху тоже не пропустил.
Однажды мой Менделеев неожиданно вернулся из командировки, а у этой гульной коровы распяленный хахаль.
Заметалась, как кукушка в гнезде.
Что делать? Что делать?
И молит вавилонская блудница Бога:
«Господи! Сделай так, чтоб мой лапоть ничего не заметил!»
«Я сделаю, – отвечает Вседержитель. – Но летом ты должна утонуть».
«Хорошо! Хорошо! – зарадовалась Менделеиха. – Прекрасно! Я насквозь согласная! Лишь бы сейчас пронесло! Лишь бы мой бестаблишник ничего не унюхал!»
Всё обходится.
И вот летом Менделеихе исподтиха подпихивают в завкоме горящую шикарную путёвку на Чёрное море.
Её подкусывает поехать. А она боится умереть.
Но всё же море! Море! Да ещё Чёрное! Да ещё в августе!
В дрожи берёт она путёвку. Говорит себе:
«Я поеду. А купаться не буду. И не утону…»
Она шила новую юбку и битый век сушила голову, где ж сочинить разрез. Развали сбоку – ни себе, ни людям. Разрез сзади означал «следуйте за мной!» Что-то попрошайское… И трудный её выбор пал на глубокий разрез спереди «Я вся ваша!»
Сначала она не купалась.
Потом стала украдкой полоскаться у самого у берега, где раку по сраку. Мелко так, даже раку не утонуть.
На привязи у берега наполаскивалась она недели с две, как вдруг объявляют морскую прогулку на роскошнейшем лайнере.
«Не будет же Он из-за меня одной губить столько народу да ещё такой огромный корабль впристёжку,» – успокоенно думает Менделеиха и отправляется на прогулку.
На корабле танцы. Народу невпроход. И одни женщины.
Выходит корабль на середину моря и вдруг при ясном солнышке раскалывается на две части.
Менделеиха на колени. Горячечно умоляет:
«Господи! Ну зачем ты из-за меня из-за одной?.. Из-за одной губишь столько народу!»
А Верховный отвечает:
«О, если бы только из-за тебя одной… Я ж вас, вавилонских блудниц, по всей земле по одной собирал целых десять лет!»
– Ай как умно! Ай как умно! – запрыгал Колёка на койке. – Слава Предвечному! Нету больше Менделеихи!
– Да нет, – говорит Топа. – Не стало Менделеева. Как только узнал про странную катастрофу, тут же умер… Любил как… И минуту без неё не прожил…
– Из-за какой сучары сгиб человек!.. Ну да уж и то навар, что хоть и её не стало. Я б такую сам задушил!
– В том-то и соль, что Менделеиха одна на весь корабль осталась в живых.
– Чего ты мне лапшичку на уши кидаешь? Ну чего?
– И не думал. Жива… Да… И живёт в Ялте!
– Адрес! – взревел Колёка.
– Вот этого я тебе не могу сказать.
– Тогда это были твои последние слова!
Колёка стал его душить.
– Не души, звероящер. Скажу… Разве я не помню адрес Капитолинки? И своей, и твоей хозяйки?