Знамя Великой Степи

В ШАТРЕ БАЗ-КАГАН

В середине лета в ставку Баз-кагана – правителя на реке Толе, съехались почти все степные вожди Прибайгалья и Селенги, был среди них и чаньаньский монах Бинь Бяо с двумя высокопоставленными китайскими военными. Из самых знатных в Степи отсутствовал престарелый джабгу татабов Бахмыл-онг, приславший, как и зимой для участия в общем походе на тюркского хана Фуняня, своего сына Ундар-буке, и не было никого от соседствующих рядом с татабами малочисленных эдизов, утративших единоначалие. Говорили об участившихся грабежах и разбоях дикого тюрка – тутуна Гудулу, и говорили не один день.

– Он ограбил четыре уйгурских рода, три телесских, угнал десятки косяков лошадей, проткнул саблей нойона! – сыпались жалобы мелких правителей.

– Трое моих слуг были повешены головой вниз!

– К нему бегут наши рабы!

– Вырезал дюжину кошей на Среднем Орхоне, где владения князя Тюнлюга!

– Как ветер! У него нет постоянного лагеря, как нам его поймать, Баз-каган? У волка и то всегда постоянное логово! А у этого каждый ночлег под случайным кустом! – кричали, перебивая друг друга, нойоны, старшины, тарханы, князьки. – Сколько тутун может свирепствовать? Пойдем на него!

– У него лишь какая-то сотня, каган!

– Слушаю вас третий день, и не пойму, что есть у тюрка-тутуна, чего нет у вас? – утомленно взглянув на стареющего кагана, раскинувшегося на шелках и мягких шкурах распахнутого шатра, спросил монах.

Огромный шатер на крутом возвышении, с разгону который осилит не всякий конь, стоял на колесах, вкопанных по самые оси, полог его был приподнят, и взору Бинь Бяо представала панорама телесского поселения, разбросанного по лугам и прибрежью. Искрилась на плесах степная река, доносился гомон купающихся ребятишек, что скрашивало неприязнь его к бестолковым вождям и скуку.

– Просто везет, он, в самом деле, какой-то счастливчик!

– Посылаем отряды в одну сторону, он появляется с другой. Посылаем погоню, след снова остыл! Князь Тюнлюг не может поймать, как мы поймаем? Скажи, князь!

– Говори, князь Тюнлюг, ты молчишь! – приказал правитель Толы и Селенги.

– У волка волчьи повадки. Должен признать, каган, Гудулу-тюрк уходит умело. Помнишь, гонялись с тобой до самой зимы? – Князю не понравилось, как правитель обратился к нему, без должного почитания; ответив не без намека, что и с каганом поймать тутуна не удалось, Тюнлюг усмехнулся.

– Как волк! Он волк из Черной пустыни, Баз-каган! С весны совсем страх утратил! – поддержали уйгурского князя.

– На Черного волка нужна большая охота, каган, – оценивая оказанную поддержку и высокомерно приосанившись, произнес уйгурский князь.

– Облавой пойдем, Баз-каган! Стань во главе!

Монах Бинь Бяо, недовольно сузил глаза, заворочался, склонившись к сидящему рядом ханскому управителю Як-Тургану, спросил:

– Княжич на берегу? Ветер поднялся, нельзя ему в воду.

– Не пустят, не пустят! С ним Саум-баатыр, наставник Рахмин, не позволят, Бинь Бяо, – ответил поспешно и тихо одноглазый атлыг-управитель.

Баз-кагана присутствие монаха чем-то стесняло; догадываясь, монах приподнялся:

– Нет, пойдем, Як-Турган, проверим.

Едва они вышли, Баз-каган вскинулся недовольно.

– Так волк он или счастливчик? – В его возгласе была нескрываемая издевка. – Не можете выловить сотню злобных тюрок, а что станете делать, когда соберется тысяча? Объявлять на всю Степь о войне Селенгинской орды с шайкой грабителей? Соседи поднимут на смех!

– Гудулу хитер и отважен, каган, однажды придет и к тебе, – потерявший больше других от набегов тюрка, не без угрозы бросил Тюнлюг, сохраняя подавленность.

– Покинь на время хотя бы его урочище, князь Тюнлюг! Распустив над своим родом синее знамя, ты озлобляешь не только тюрка-тутуна, – ответил каган холодно. – Вспомни, зачем приходил Гудулу и как ты с ним поступил? Оставь, что тутун просит, возможно, утихомирится.

– Я поклялся снять с него кожу! – возражал упрямо Тюнлюг.

– Ты оскорбил тюрка-тутуна, Тюнлюг, разъярил волчицу-шаманку Ольхона. Поручив тебе тутуна, я допустил ошибку, и ты первым за нее платишь, – позабыв о приличиях и собственном величии, хмуро и резко бросал каган.

– Соглашусь, упустил, и не соглашусь, что тутуна можно утихомирить, – пользуясь паузами в речи кагана, связанными с отдышкой, шумно возражал князь. – Он продолжает начатое в Ордосе. Черный волк продолжает, каган! Открой глаза, объедини, попросим помощи у великой империи, спина не переломится! Хочешь, я снова поеду в Чаньань?

Баз-каган сердито подернулся:

– Когда ты сказал об этом послам Гаоцзуна, которые завтра покинут нас, они весь вечер смеялись.

– Смеялись не все, Баз-каган, только военные. А лицо монаха Бинь Бяо видел? Видел, каким он сейчас нас покинул?

– Бинь Бяо что тебе сказал, князь? – Баз-каган уставился на Тюнлюга.

– Что из того, что Бинь Бяо сказал! Бинь Бяо сказал: «Вы нажили врага, не сумев принять его дружбу», ну и что? – сердито вскинулся князь.

– Посланник великого императора просил тебя через своих людей предложить встречу тутуну, – напомнил каган.

– Бинь Бяо просил… – Тюнлюг смутился.

– Князь Тюнлюг исполнил просьбу императорского посланника?

– Разговор с Бинь Бяо состоялся вчера, – замялся Тюнлюг. – Я не успел.

– Вернувшись из Чаньани, ты много говорил о великой У-хоу и ее советнике. Бинь Бяо – не доверенное лицо этого советника? Ты настолько захвачен собственной злобой?

– Монах! Монах! Что дает нам какой-то монах? – Миролюбие, вялое примиренчество кагана никак не устраивало князя, и Тюнлюг сорвался на крик.

В мире не было еще ни одного спора, который разрешился бы к полному и всеобщему согласию. Всякий спор – несогласие, и в нем как бы две истины, из которых на самом деле ни одна полной и доказательной никогда не является. Даже самое миролюбивое его разрешение оставляет и неудовлетворенных и злобствующих, и что бы сейчас не предложил правитель Селенги, утишить злобу уйгурского князя Тюнлюга, жаждущего лишь одного – жестокой мести тюрку-тутуну, едва ли было возможным.

Небеспричинно опасаясь князя-вассала, не всегда считающегося с его волей, правитель междуречья Толы и Селенги не мог не считаться с его мнением и уклончиво произнес:

– Начав по своему усмотрению, сам и заканчивай с тутуном-счастливчиком, князь Тюнлюг, я буду на стороне монаха из Чаньани.

– Мы выпустили злобного тюрка в Степь, мы и поймаем, – не скрывая надменности, произнес рассерженный уйгурский князь. – Я пойду облавой на волка вместе со всеми.

Распустив совет, каган попросил задержаться в шатре юного Ундар-сенгуна и мягко сказал:

– Твой родитель, Ундар-буке, онг Бахмыл, старый мой друг. Волею Неба мы возвысились над своими народами одновременно… Что сказал онг Бахмыл, отправляя тебя ко мне?

– Он сказал: не способные разрушить, против собственной воли они всегда укрепляют, – произнес юноша.

– Онг Бахмыл боится степного бунта?

– Бунт завершился. Но, не сделав уступок тюркским князьям, Кытай проиграл. В Степи началась другая жизнь, тебе, каган, опасная больше, чем отцу.

– Великий Кытай победил и развеял тюркские тумены! – Каган вскинул широкую бровь.

– Топот тюркских коней, недавно слышимый лишь в Алашани, сейчас раздается по всей Ольхонской степи, где в трудные прежние времена мужало тюркское сердце. А Кытай сюда не придет. У него снова неладно с Тибетом, ширится слух о тюргешском волнении в Кашгарие. Генерал Хин-кянь воспротивился казни тюркского хана Фуняня, сдавшегося под честное слово генерала, теперь Хин-кянь в ссылке и у Кытая больше нет достойного военачальника для похода на север – сказал мой отец.

Юноша еще не привык, когда с ним разговаривают на равных, и заметно смущался, передавая не всегда почтительные слова родителя, на пухлых щеках у него появлялся густой багрянец. Он находился в начальной поре становления мужчины, но костью был крепок, на лицо миловиден. Он был здоров, доставляя этим пышущим благоуханием и крепостью зависть кагану, сын которого стать таким никогда не сможет. Болен, болен его Дуагач – последняя радость души.

С завистью наблюдая за юношей, вслух каган произнес:

– Монах Чаньани Бинь Бяо получил сообщение: возмущение, затеянное в Кашгарие, на Или, у Теплого озера в поддержку тюркского у нас, завершилось полным разгромом бесчинствующих. Отрублено семьдесят мятежных голов, тюргеш-ашина Кибу-чур схвачен китайским начальствующим генералом Ван Фаном. Не сумев договориться, тюрки и тюргеши начали врозь и закончили плохо, из-за упрямства своих предводителей не пожелав пойти навстречу друг другу и объединиться. – Баз-каган сохранял глубокую задумчивость и говорил не совсем то, о чем сосредоточенно думал.

– Отец уверен, в нашей Степи не закончилось, будь осторожен, каган, – сказал юный татаб. – Он высоко ценит, Черного волка.

– Хорошо, мне надо подумать, онг Бахмыл – мудрый правитель. Не ходи в эти дни ни в какие набеги с Тюнлюгом, они ничего не дадут уйгурскому князю, останься при мне, я снова спрошу. Я стар, Ундар-буке, но князя Тюнлюга каганом на Селенге видеть не хотел бы, я знаю уйгурскую кровь… Так потом скажешь онгу Бахмылу.

– Разве каган сам не уйгурских кровей? – удивился юный буке.

– Ее во мне много. Достаточно много, – уклончиво произнес вождь Селенги.

Ночью каган вдруг проснулся, почувствовав, что кто-то сидит рядом.

– Кто-то здесь есть? – спросил он, пошевелившись. – Кто рядом со мной?

– Я, тутун Гудулу, – последовал тихий ответ. – Я прибыл, случайно узнав желание Бинь Бяо, но решил не к нему пойти, а к тебе. Ты не рад, как я поступил?

– Где стражи? – зачем-то спросил каган, ощущая, как, испуганно вздрогнув, гулко заколотилось его усталое сердце.

– Успокойся, у входа в шатер мои надежные нукеры, у тебя были совсем никчемные стражи, каган.

– Мы о тебе говорили весь день, Гудулу.

– Я был почти рядом, не раз меня подмывало войти.

– Зашел бы.

– О-оо, навещать хана без приглашения при многих – унизить повелителя громкоголосой и бестолковой толпы! Лучше среди ночи увидеться с глазу на глаз. Однажды я приходил, Баз-каган. До сих пор не знаю, зачем. Но я приходил, искал в твоих глазах разум, надеясь на помощь и получив под завязку. Тибетский монах больше услышал, чем ты. Не пугайся и не дрожи, зла во мне нет, я снова пришел с миром: может быть, что-то все же поймешь.

– Кого тутун посетил раньше меня?

– Хан опасается за князя Тюнлюга? Или просит о помощи?.. Нет, Баз-каган, я не был у князя Тюнлюга, князь умрет, где начал вражду.

– Тюнлюг умрет на Орхоне?

– Шаманке нельзя не верить, каган! Урыш предсказала: он захлебнется водой моего Орхона, едва лишь придет. Или ты сомневаешься в тайных способностях управлявшей самим мирозданием, которой поклонялись многие повелители старой тюркской Степи? Старуха по сей день, как мне известно, глубоко почитаема на острове древней веры, Байгале, с которым у нее связи никогда не прерывались. Туда по сегодняшний день летают ее почтовые голуби. Посоветуй Тюнлюгу никогда не ходить на Орхон, и я не трону его.

– Тюрк Гудулу угрожает ему или мне?

– Баз-каган, назвав меня волком, признайте за мной право на волчьи повадки. Зачем угрожать словом, когда я могу воткнуть нож в твое горло!

– Почему тутун Гудулу решил, что Орхон только его?

– С древних тюркских времен им владело мое поколение – кто-то не знает?

– Тюрки Кат-хана уступили эти земли китайцам, но тутун направляет свой гнев на мою орду!

– Моя злоба сейчас, как стрела, летящая за Каменную Стену. Твоя орда, она на привязи у Поднебесной, каган встал на моем пути, у него под рукой нет ни одного тюркского рода. Я готов уважать смелых уйгуров, но кто, по-твоему, тюрки в Степи, Баз-каган? Перекати-поле?

Едва заметно шевелилось невысокое пламя в сальной плошке. Правитель-каган сидел, поджав укрытые мехом колени под подбородок, тутун – сложив ноги под собой, и оба они походили на странные изваяния, у которых подвижны только изредка взблескивающие в полутьме глаза.

Баз-каган пошевелился первым, выпрямил ноги, вытянул поверх меха жилистые длиннополые руки, разминая будто, пошевелил этими тонкими пальцами, похожими на детские:

– Хорошо, я готов подумать, как тебе помочь… Почему бы не стать Орхону твоим!

– В помощи я не нуждаюсь, каган, однажды ты обещал. И служить я тебе не намерен. Говорю, и запомни, не посягай на верхние земли Орхона. Все, больше ничего не прошу. Ни тебя, ни уйгурского князя. Или снова приду и сделаю, что не закончу сейчас, уважая твою старость. Видишь, в Степи говорят правду: я и ухожу, когда пожелаю, я счастливчик!

– Сегодня Тюнлюг назвал тебя Черным волком пустыни. – Не выражая страха, каган усмехнулся.

– Он всегда ошибается. Тутун Гудулу покинул Черные пески, он рядом с тобой.

– Что передать монаху, он уезжает в Чаньань – ты с этим пришел?

– Привет передай, я помню Бинь Бяо и уважаю. Скажи, тутун Гудулу не нашел в темноте шатер монаха, поэтому мы с ним не встретились…

– Ты грабишь больше уйгурские огузы и щадишь телесские, ты…

– Тутун Гудулу не грабитель, каган, он забирает отобранное у пастухов, – перебил его Гудулу. – Прощай. Не вставай у меня на дороге и не жди, когда я приду в злобе. Я сожалею, но в Степи нам становится тесно. Желаю удачной облавы на Волка Степи.

И тутуна не стало. Лишь ветер коснулся лица кагана, будто над ним пролетела легкая птица.

* * *

Закрыв глаза, словно глубже проваливаясь в тепло летней ночи, каган ощутил в себя невероятную пустоту, не имея сил ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Он прожил последние два десятка лет в относительном покое, привык слышать рядом в лице монаха Бинь Бяо сильную руку Китая и степной вражды не хотел, но мирная жизнь разрушалась. Она почему-то долго не терпит продолжительного равновесия, всегда вдруг появляется кто-то, не желающий мирного сосуществования и доверительной дружбы. Быть жестоким при власти практичней, но таким ощущать себя ему не хотелось. Тонко звенело в ушах, будто над ним летал одинокий комар, и метался до самого утра, пока в шатер не ворвались перепуганные воины.

Не говорить о случившемся было невозможно – у шатра лежало четверо мертвых стража, но когда Баз-каган сухо сказал, что его посетил тутун Гудулу, никто не поверил. «А если приходил этот разбойник, почему ты живой, каган?» – читалось у всех на лицах. Даже в глазах у прибежавшего в тревоге худосочного сына. Все были готовые припасть к ногам, ощупать от затылка до пят, воспринимая его как чудом уцелевшего, странно смотрели. И князья-уйгуры, и князья-телесцы. И одноглазый управитель атлыг Як-Турган, и дюжина жен, размякшие лица которых он давно так близко не видел. Жены пялились на него особенно испуганно и тревожно. В каждой из них бился собственный страх и свои тревоги. Так уж устроено во всяком окружении правителя, что кто-то всегда ближе ему, желаннее, тепло привечаем и вознаграждаем его вниманием, лаской, заботой, а кто-то живет позабытым и отстраненным, не желая с этим мириться, выстраивая собственные надежды. Сколько в каждой из них своевольного и затаенного! Испуганного и недоумевающего! Как проступила на каждом лице эта ненасытность самолюбивых желаний!

– Рессуль, подойди, – произнес каган, выделяя одну из своих жен.

Ханша была статна, красива и молода. Она доводилась близкой родственницей уйгурскому князю Тюнлюгу, и каган взял ее в жены вроде бы по расчету, стремясь к миру меж ним и уйгурами, что в орде понимали. Но Рессуль была ему очень дорога, он стеснялся своих чувств к ней, смущался рядом с ней старости, и только нее был сын-наследник.

Вспыхнув чувствами женской неловкости, проступившими на смуглом лице густыми бурыми пятнами, словно бы заранее извиняясь перед остальными женами кагана, которых повелитель не пожелал заметить, высокая статная уйгурка покорно подошла, подталкивая впереди худенького болезненного мальчика. Ее вытянутое сухощавое лицо с упругими щеками, ровным, чуть удлиненным носом, мягкими неширокими губами было не очень смуглым в сравнении с обычными уйгурскими лицами, оно было лишь с налетом приятной и притягательной смугловатости. Она несла себя прямо и строго, ее карие глаза, устремленные на кагана, изливали на повелителя и господина волны искреннего женского соучастия и переживания. Она его слышала, и он ее слышал. Кагану было приятно, как она смотрит на него, неподдельно и просто переживая случившееся, и что довелось ему пережить. Другие сейчас были ему не нужны. Ни женщины, ни стражи, ни слуги.

Приблизившись на допустимое расстояние, положив крепкую руку на плечо сына и заставив его встать на колени, она и сама опустилась перед каганом, задыхаясь, произнесла:

– Мой господин, мое сердце… У меня отнялись ноги.

– Я знаю, Рессуль. Я знаю, – мирно, с благостным облегчением произнес каган, принимая на руки и грудь повалившегося сына, и приказал: – Оставьте нас. Решайте, решайте с тутуном. Придет ли он снова ко мне, не знаю. Но к вам, точно придет.

– Хан думает, тюрк Гудулу будет ему опасен? – спросил несколько позже посетивший кагана монах.

– Он пока слишком прост, совсем не похож на вождя, и уже опасен. Он бесстрашен, Бинь Бяо. Таких воинов я давно не встречал, – заставил себя выговорить степной предводитель. И тут же ответил на немой вопрос, готовый сорваться с языка монаха: – К нему может сбежаться вся старая тюркская Степь, скажи об этом Сянь Мыню.

– Я плохо стал слышать Чаньань, едва ли в ней задержусь. Отпусти со мной сына. В Китае найдутся лекари, пристрою в хорошую школу.

Монах полюбил его нездорового, слабого сына, предчувствуя большее, чем слышит каган, предлагал нечто разумное.

Каган усмехнулся:

– Да поможет нам Небо и благосклонность Умай-эне! Он мой сын, моему старому сердцу теплей с его матерью. Возвращайся, Бинь Бяо, и с тобой мне теплее.

ЧТО СКАЖЕТ О ТЮРКАХ ТЮРК?

Не спросив более ни о чем, посланник Чаньани поспешней засобирался в обратный путь и в полдень уехал.

Его длинный путь лежал через опустевшие земли эдизов, Желтую реку в районе старого тюркского капища над скалистым обрывом, усмиренный Ордос, восточный проход в Стене, выходил на Шаньдунский тракт и, через месяц, отвечая на вопросы тайного советника императрицы и бывшего сотоварища монаха Сянь Мыня, вкрадчиво сообщал:

– Огонь Шаньюя и Алашани достиг старой Степи, что тревожно, Сянь Мынь! Ты напрасно поторопился казнить последнего предводителя тюрков князя Фуняня, устрашить его головой, выставленной рядом с головой Нишу-бега и князя Ашидэ во Дворце Предков. Обозначился неприятный след знакомого нам тутуна Гудулу, мне кажется, он вернулся.

– Он вырвался в Степь, зачем ему возвращаться? – в искреннем недоумении воскликнул озабоченный, как всегда, совсем другими вопросами, и почти равнодушный к собрату.

– За соплеменниками и славой, Сянь Мынь. Он будет мстить Китаю жестоко.

– Мы не сделали Китай сильней, чем он был? – спросил раздраженно Сянь Мынь.

– Мой старый друг хочет услышать мнение монаха Бинь Бяо или ждет поддержки своего? – усмехнулся Бинь Бяо.

– Говори, все равно скажешь, – проворчал Сянь Мынь.

– Поверь, из дикой Степи видно понятней. Сильнее, чем при Тайцзуне, Китай не стал и скоро не станет, – заявил мягко Бинь Бяо.

– Упрекая за князя Фуняня, о чем ты подумал?

– Князь Фунянь мог бы стать на Орхоне, кем стал в Турфане тюргешский князь Дучжи. Баз-кагана пора заменить.

– Есть сильная уйгурская ветвь токуз-огузов.

– Самый сильный уйгурский князь Тюнлюг своеволен и мало послушен, будет новой ошибкой возвеличивать своеволие. Вспомни о той, кто была до него, пролив много китайской крови?

– Бисуду, если ты о ней, не была уйгурской правительницей! – рассердился Сянь Мынь, напрямую причастный печальным временам, о которых, к его неудовольствию, заговорил Бинь Бяо.

– Она была сестрой уйгурского князя-вождя Пу-жаня, поднявшего лет двадцать назад возмущение, и продолжила, когда князя убили. Оно уже предвещало неприятности, Сянь Мынь, давая повод задуматься, но Чаньань не задумалась.

– Ты затем в дикой Степи, чтобы думать и за нас и за нее, – укорил его советник императрицы.

– Прикажи отыскать Бисуду-ханшу, – хитро сузил глаза Бинь Бяо.

– Бисуду осталась жива?

– Бисуду-ханша здравствует и процветает, Сянь Мынь, недавно ко мне пришло подтверждение. Ей покровительствовали хагясы, с дальним прицелом скрывая ее местонахождение, но теперь ищи у карлукского джабгу, через хана Дучжи. На Заиртышских землях карлуков опять непорядок и свара… У меня появились сведения, что карлукский джабгу готовится сделать набег на Верховья Орхона тюрка Гудулу и жрицы Урыш, если знаешь такую сильную предсказательницу тюркского Кат-хана, что можно использовать к выгоде! Держи наготове на границы песков и Степи тюргешское войско хана Дучжи!

– Ты видишь бродягу-тутуна без роду и племени настолько способным?

– Воспользуйся, пока Гудулу-волк в Степи и пока не вернулся в Ордос или в Шаньси, где его ждут. Застав Степь воевать в Степи, в Китае тюркам нечего делать!

– Тюрк не дрогнет снова напасть?

– Посчитает за первую необходимость, прославляющего тюрок!

– Что можно сделать? – Монах проявил серьезную заинтересованность, сузил глаза.

– Вначале уйгурский князь и тюрк-тутун сойдутся друг с другом – все подготовлено, вражда между ними вечна. Если князь вдруг погибнет, должны появиться карлукский джабгу и старая уйгурская ханша. Есть сильный, но вялый Хагяс, в котором сейчас меняется власть поколений, и под рукой у тебя, подобный верной собаке, хан Дучжи. Но, Сянь Мынь, нельзя изгонять за пределы Стены тюрок-ашинов, удержи последних в Китае! Они не знают пока степных запахов, способных вскружить голову, а тутун уже знает. При этом тюркский север Китая в пределах Желтой реки для него более привлекателен, чем Степь, – ненавязчиво говорил монах Бинь Бяо.

– Место тюрок не в пределах Китая, а за его Стеной, они язычники! – неожиданно Сянь Мынь проявил несговорчивость.

– Шаманов, старые капища с идолами уничтожить не трудно и легче, чем злобное дикое племя. Тебе из Чаньани стало не видно, Сянь Мынь, а я… Я многое понял в странствиях, отлученный тобой от Чаньани и собратьев по вере. Выслушай хотя бы, зная о полной тебе преданности и моих сомнениях. Подумай о тюрках иначе, чем думаешь.

– А ты будь осторожен с принцем-наследником. Кажется, он увлекся тобой в прежнее посещение и просит снова о встрече. Говорю: близится неизбежное, утишь на время степные вольнодумства, – предупредил его холодно и недвусмысленно советник императрицы.

Неприязнь неглупых людей в отношении друг к другу проходит разные уровни отторжения и неприятия. Не многим Сянь Мынь говорил настолько прямо и резко, практически не допускал подобного отношения к себе, но с Бинь Бао, несмотря на случившееся охлаждение, их многое связывало в многолетнем владении властью, житейские тайны одного давно стали тайнами другого. И сейчас его раздражение вызвал не сам старый собрат по незыблемой и единой вере, а юный наследник, ожидающий встречи с Бинь Бяо, в которой наследнику нельзя отказать. Неожиданным было и то, в каком рассудительном беспокойстве о Бинь Бяо заговорил вдруг старый Учитель, храм которого Сянь Мынь недавно посетил. Учитель сказал: «Душа, закрывшая доступ тому, кто побывал в ней однажды и не в лучшее время – бывает ли в порядке и крепком покое, Сянь Мынь? Не ищет ли она другого Пути Просветления, а ты упускаешь, проявляя несправедливость к ищущему собрату?» Не многих желая услышать, Учителя он услышал, хотя по-своему, и вдруг увидел, чего замечать никак не хотел: Бинь Бяо вдруг оказался рядом с принцем-наследником и стал ему интересен…

Сообщение Бинь Бяо о тюрках и тутуне, сделанное в решительной форме, заставило Сянь Мыня задуматься и, помолчав, он произнес:

– Попозже зайди ко мне… Может быть, вечером. Наверное, нам есть о чем поговорить более доверительно.

Так уже было, и на новую встречу Бинь Бяо не рассчитывал, когда за ним пришли одновременно и от наследника и от Сянь Мыня. Не колеблясь, Бинь Бяо последовал за посыльным придворного монаха.

– Найди наставника принца гвардейца Тан-Уйгу, – приказал Сянь Мынь, вызвав слугу и, ничего не объясняя, попросив Бинь Бяо скрыться за шелковой занавеской, глухо буркнул: – О тюрках послушаем тюрка.

Офицер ждать себя не заставил, вошел, изрядно запыхавшись, и низко поклонившись, как подобает, произнес:

– Я спешил, Сянь Мынь, оставив принца в досаде.

И снова уважительно поклонился. Еще ниже.

– Садись, – позволив наставнику-офицеру выполнить полагающиеся приветствия, распорядился монах, указывая рукой на циновку, – и ответь: насколько ты тюрк, Тан-Уйгу?

Взгляд монаха, сохраняя внимательность и доверительность, не мог обмануть, воспитатель наследника хорошо его знал, видел внутреннюю собранность и высокую степени беспокойства, и на мгновение растерялся.

– Учитель мной недоволен? Я снова допустил большую ошибку? – спросил он поспешно.

– Внимательно наблюдая, я многое в тебе поощряю, оставаясь в сомнениях, – ворчливо и вроде бы подкупающе добродушно произнес монах, не в силах скрыть глубокую задумчивость и озабоченность. – Самые знатные тюрки-князья, тюрки с кровью ашинов, не имеют доверия, оказанного тебе…

Он оборвал свою мысль, как поступал достаточно редко, желая, чтобы ее поняли и продолжили.

– Своим положением при наследнике я удовлетворен, Учитель, – Тан-Уйгу сделал новый низкий поклон.

– Приятно, что ты доволен, пытаясь в последнее время выйти из-под моей воли.

И этот прием смены мысли Сянь Мыня во дворце был многим хорошо известен – теперь Тан-Уйгу промолчал, сам выжидая.

– С тобой что-то случилось, я знаю, – вроде бы неохотно, через силу, как трудное, но необходимое, произнес монах, мгновенно наполнившись холодом, – Я хотел бы помочь, если не поздно.

– Учитель, оказывается труднее всего управлять собственным разумом, – поспешно заговорил Тан-Уйгу, не совсем понимая, куда потечет беседа и, догадываясь, что льстивостью в ней не отделаться.

– Достигая власти над собой, человек способен становиться бесконечно большим и бесконечно малым. Что тебя волнует? Ты сам в себе или то, чем ты занят? – хмуро спросил монах.

– Следуя наставлениям Учителя, я остаюсь для наследника только наставником по боевым искусствам. Наследник хорошо стреляет, владеет своим телом. Он вынослив, у него крепкая рука и верный глаз… Я делаю, что могу, и что поручает Учитель Сянь Мынь, но многое во мне раздвоилось, – тихо произнес Тан-Уйгу; настойчивый взгляд монаха порождал в нем не совсем управляемое волнение.

– Тан-Уйгу, почему я только монах и больше никто? Почему тебе хочется быть притесненным в Китае тюрком? Разве не в этом начало?

– Кто же я, если не тюрк? – неожиданно раздражаясь, воскликнул Тан-Уйгу.

Монах смотрел на него не столько удивленно, сколько тяжело, досадливо хмуро, заставив смутиться непроизвольно и неосторожно вырвавшимся раздражением. Последние события сломали привычно-удобную систему его взглядов, которой он отгораживался от мира и дворцовых шатаний. Сломавшись столь неожиданно в нем, они все сильней и всеядней вынуждали его усомниться в возможности воспитания будущего китайского монарха человеколюбивым и доверительным, подталкивали к необходимости искать свое новое самоопределение. Искать другие начала в себя и только в себе. Он точно утратил вдруг разом способность остро мыслить, быстро и точно ориентироваться в постоянном общении с окружающими и непосредственно в монахом. Вместо былой самоуверенности и прежней целеустремленности в отношении наследника, представления о будущей жизни в империи как ровной, востребованной всегда, им все более завладевали подавленность и размышления о никчемности земного бытия вообще. Ненужности поставленной самому себе цели. Ее недостижимости. Не находя всей изворотливостью того важного, о чем ему нужно сейчас говорить с монахом, он беспомощно замолчал.

Сянь Мынь поспешил на помощь, веско бросив:

– Тюрк или китаец – ты наставник будущего императора Поднебесной! Близкий, понятный, необходимый. – И напористо подчеркнул, еще более разрушая в Тан-Уйгу прежнюю целостность взглядов: – Ты китаец степного происхождения!

– Я не просил, Сянь Мынь, ты сам приставил меня к наследнику! – словно бы защищая последние ценности и прежний монолит недавней собственной целостности, воскликнул Тан-Уйгу.

– Многое происходит не так, как нам представляется. Ты выбран давно. Мы гордились тобой, были всегда рядом, позволяя идти прямой дорогой. Зачем искривляешь свой путь, Тан-Уйгу? Тебя потянуло в далекую Степь? Хочешь вскочить на коня? С кем, для чего? – Сянь Мынь говорил спокойно, без нажима, и чего-то настойчиво ждал.

– Услышав огонь, пока я в сомнениях, трудно ответить прямо, – отозвался туманно мужественный гвардеец.

Откровения гораздо чаще бывают опасными, чем полезны и выгодны, что Тан-Уйгу давно усвоил, но, умея непринужденно, как бы походя, льстить монаху, лгать он совсем не умел и, смутился обтекаемостью собственных слов, лишь прибавив уверенности и напору монаха, заговорившего резче.

– Тебя утомили мои искусные речи, которыми недавно ты восторгался, и нашел других подготовленных наставников? – спросил резче монах. – Дух предков, боевые ураны Степи оглушили твой изощренный разум, которым я восхищался? Направь его на будущего повелителя Тысячелетней державы – еще и за этим ты рядом. Гаоцзуна приучали не любить инородцев, и он не любил, – сказал Сянь Мынь о здравствующем императоре, как говорят о мертвом. – Почему бы его сыну немного не смягчиться, чувствуя рядом неглупого инородца?.. Отвечай полней, Уйгу, я должен знать! Беспокойство мое достигло предела, вокруг принца началась суета, я не хочу тебя потерять.

– Ты почти угадал, Сянь Мынь: головы умерщвленных тюркских вождей наполняют меня тоской, захлебнувшиеся в Желтой реке приходят во сне. Прежняя слава и доблесть тюрков, не только преданно служивших Китаю, но и владевших Поднебесной, обернулись презрением, как если бы ничего никогда не существовало… Чужим оставаться трудно, лучше уйти. Кровь отца, матери – моя единая кровь! Я тюрк, но уже не дикарь! Я тюрк, но уже не кочевник. В этом беда подобных мне.

Смущение и ярость боролись в монахе. Не ожидая настолько глубоких откровений подопечного, не готовый к ним при всей предусмотрительности, монах чувствовал неприятие услышанным. Продолжать в таком духе беседу, зная, что они не вдвоем, становилось опасным.

– Воин-тюрк загорелся походами – славно, Уйгу! – Сянь Мынь перешел на привычную насмешливую риторику и слащавые восклицания, таящие угрозу. – Вспомнил запах степных костров – что лучше! Хочешь увидеть Степь, какой она стала?

Вопрос его прозвучал громко и неожиданно, застал офицера врасплох.

– Мне непонятно, Сянь Мынь…

– Пойдешь и поймешь. Сходи, сходи в свою Степь! Исполни мое пожелание, способное через общение с тобою пойти на пользу упрямым степным народам. Ты продолжаешь помнить смерть многих в Желтой реке?