Маскарад для эмигранта

Он стоял у самой кромки воды, пытался рассмотреть за уже отчетливо проступившим горизонтом свою милую сердцу Евпаторию, а за ней место, где осталось все, что составляло его прежнюю жизнь. К нему подошел Петренко: пора, друг, идем собираться.

В город уже входили колонны армии генерала Кутепова и корниловской ударной дивизии, другие подразделения Русской армии. Катера и шлюпки беспрерывно сновали между пристанью и крейсерами, броненосцами и эсминцами, транспортами, пароходами, и прочим огромным числом всяких судов, доставляя к ним военных и гражданских лиц. Бесконечные вереницы людей поднимались по трапам на пароходы, стоящие у стенок севастопольских причалов. По улицам города проходят патрули юнкеров; город они покинут последними. Вокруг пристани огромные толпы. К полудню патрули и заградительные части подошли к Графской пристани. Генерал Врангель, осунувшийся и бледный в черной черкеске, поблагодарил всех за службу. Несколько мгновений постоял с непокрытой головой, после перекрестился и отвесил низкий поклон родной земле.

Еще на катерах при погрузке и затем, когда уже отчалили, все обратили внимание на необычное состояние морской воды. Неподвижная, словно стеклянная поверхность, на ней нет даже намека на малейшую зыбь или шевеление. Поднятая носом катера волна через десяток метров исчезает и замирает в непостижимом спокойствии водной глади. Что это? Скатертью вам дорога или просьба остаться? У переговаривающихся на борту людей много всяких версий. Вскоре все смолкли, в едином порыве повернувшись к постепенно удаляющемуся берегу. Сплошная белая стена лиц, ни единого затылка. Многие что-то шептали. Молитвы? Слова прощания? Обещание вернуться? Неизвестно; стояла гробовая тишина. В быстро темнеющем воздухе, на берегу один за другим исчезали огни. Сердце Владимира сжалось; он попытался встать на носки, чтобы удержать глазами тот последний, дрожащий, может быть, где-то на Херсонесе. Но и он погас. Все исчезло, остались только холодные яркие звезды. И темнота вокруг, в которой перемещаются сотни огоньков; дрожа и подмигивая, исчезая за более высокими корпусами судов и тут же появляясь вновь. Диковинные светлячки летящие в неизвестность. Все молчали; некоторые плакали, не скрывая слез, многие украдкой вытирали глаза. В душе у каждого стучало одно – прощай Родина! А утром все избегали смотреть в глаза друг другу, словно стыдясь чего-то или чувствуя вину, как будто в эту ночь они совершили нечто недостойное. Грустная дума легла каждому на чело, затуманила взор, заставила опустить голову.

Полковнику удалось поместить Макарова в свою каюту, сославшись на его ранение. В каюте было две койки и промежуток между ними чуть больше полуметра; в каюте на двоих поместилось четверо. Кроме них еще священник и майор Бибиков, поэтому решили одну койку предоставить отцу Сергию, а на второй спать по очереди, меняясь через три часа. Протоиерей выразил бурный протест против такой привилегии и потребовал распространить на него общие правила. Теперь двое спали на койке, а двое бодрствовали, сидя на вещмешках в межкоечном пространстве. Ночью в каюте было холодно, а днем они сидели мокрые от жаркого пота; условия на палубах были еще хуже, поэтому они старались поменьше выходить наверх.

Майор Бибиков похож внешностью на Сократа, за что и получил от сослуживцев эту кличку; он доволен сложившейся ситуацией: рядом с ним потенциальные собеседники, которым просто некуда от него сбежать. Сейчас в нем живет неистощимое желание обсуждать что-либо, спорить и доказывать; чем маститее оппонент, тем с большим азартом бросается майор в словесную баталию. Вначале он принялся за Полковника, пытаясь втянуть его в дискуссию о том, почему мы проиграли войну. «Мы ведь ее проиграли, не так ли, уважаемый Александр Сергеевич? Теперь находясь в этой крайне не приспособленной для путешествия жестянке, называемой броненосцем со столь громким именем «Георгий Победоносец», двигаемся прочь от великой России, неизвестно куда и зачем». Полковник ответил ему кратко, что о результатах войны принято говорить только после ее окончания. Поскольку эта война еще не закончена, то не будем обсуждать итоги, которых еще нет. А идем мы курсом на Турцию, она пока единственная страна, где нас согласились принять. После этого полковник открыл книгу, давая понять, что разговор окончен. Но майор не из тех, кто так легко сдается; уже на следующий день он переключился на священника. Задавать духовному лицу вопросы, если они не связаны с религиозной темой неприлично, и Василий Иванович пустился в обход.

– Я смиреннейше прошу у вас прощения, отец Сергий, но я совершенно растерян и подавлен, поскольку не один я, а мы все оказались в столь плачевном положении. Я хотел бы узнать, насколько это возможно, в чем следует искать утешение нашим скорбям, которые неминуемо обрушатся на нас в изгнании. И кто укажет нам истинный путь к нашему спасению? И ждет ли нас, где-нибудь, это спасение, откуда оно придет к нам? Кто позаботится о нас на чужбине?

Майор едва не запутался в своей фразе, состоящей из стольких вопросов, впрочем, его это не очень беспокоило; для него главным было завязать разговор. Он собирался еще что-то добавить, но священник остановил его жестом.

– Поможет нам вера наша. Да, Господь действительно направляет наши ковчеги в чуждую нам страну, но не стоит сокрушаться и печалиться раньше времени, ведь мы еще не знаем, что нас ждет впереди. Вспомните: библейский Иосиф, будучи проданный своими вероломными братьями в рабство не только не погиб, но самоутвердился, несмотря на невзгоды, не только создал для себя достойную жизнь, но и смог оказать спасительную помощь отцу и своим братьям.

– Неужели вы считаете, отец Сергий, что и мы каким-то образом сможем в изгнании оказать кому-то помощь. И кому же? Не красным ли товарищам?

– России, – коротко ответил священник, – ее народу. Ведь Иосиф не только помог своим близким, но и народу своему и тому, который его приютил. Сейчас красные с нами поступают так же, как и братья Иосифа с той лишь разницей, что те его продали, а эти нас изгоняют, что впрочем, одно и то же. Но он их не только простил, но и спас, причем не один раз.

– Вы предполагаете, что мы когда-нибудь простим красным все то, что они сотворили? – Бибиков не может скрыть свое возмущение, – простим разорение и гибель России? Думаю, что никогда! Это ведь абсурд, батюшка. Такое не прощают. Нет!

– Я не предполагаю, я знаю наверняка, что простим. Знаю потому, что мне пошел уже восьмой десяток, потому что я сам русский и знаю русскую душу. Простим и помогать будем, ведь они наши братья, пусть даже заблудшие. А насчет гибели России сильно конечно сказано, но неверно: Россия не погибла и не погибнет, пока жива ее вера православная. Вспомни, сын мой, нашествия татар, шведов, немцев, поляков, французов, да их всех не перечислить, и что? Кто погиб, а кто крепче стал? Где они все?

– Значит, вера нам поможет? А здесь в Крыму, почему она не защитила нас, а наоборот помогла безбожникам. Даже воду из Сиваша согнала, чтобы наши преследователи прошли по морю, яко посуху!

– Интересную тему вы затронули, уважаемый Василий Иванович, – вдруг отложил в сторону книгу полковник, – сейчас я начну, а вы, отец Сергий, поддержите меня; я уверен, что вам об этом более известно, чем нам мирянам. Когда мы уже вышли в море, над городом взлетела ракета; сигнал о том, что в город вошли красные. Его подал наш человек. Я посмотрел на часы: с того момента, как мы оставили берег прошло два часа, если быть точным, то даже на семнадцать минут меньше. Давайте порассуждаем: почему красные, находясь совсем рядом, в двух часах лошадиной рыси от города, не помешали нашему уходу? Почему командиры красных, Август Корк вместе с Блюхером, выиграв столь важное сражение при штурме перекопско – юшуньских позиций не ринулась стремительно к Севастополю, Керчи и другим городам, где собирались уйти морем наши полки. А ведь дорога была практически открыта. Что на ваш взгляд, майор, помешало им прихлопнуть нас прямо на причалах, не дать погрузиться, а сами корабли изгнать из бухты с помощью артиллерии или же потопить тех, кто не уйдет? И орудий у них для этого было предостаточно своих, да наших брошенных вместе со снарядами, тьма. Пять аэропланов для корректировки огня! Мы же более полутора суток грузились на корабли, прикрываемые заслонами из юнкеров. Вы что же допускаете мысль, что обойти их или опрокинуть для красных было столь непосильной задачей?

– Вопрос сложный; не зная тактические замыслы большевиков, а также всю обстановку на момент прорыва на Перекопе, нельзя на него ответить так вот просто, – ответил Бибиков, – но я сейчас попытаюсь.

– Я думаю, что не стоит тратить усилия, уважаемый Василий Иванович, логического объяснения этому с точки зрения военной целесообразности нет. Ведь после взятия Юшуни они двинулись в погоню за нашей Первой армией к Джанкою, тогда как могли ударить частью сил через Джурчи на Айбары и обойдя Симферополь с запада, прийти к Севастополю раньше или одновременно с Кутеповым. У красных ведь было двадцать семь тысяч штыков против наших тринадцати, что давало им возможность любого маневра. Зачем было большевикам выпускать боеспособную семидесятитысячную армию, когда ее можно было легко заблокировать на полуострове и вынудить сдаться? Итак, с военной точки такая небрежность для полководца просто недопустима. Политический шаг? Но он тоже не просматривается. Тогда нам следует думать о человеческом снисхождении к поверженной белой армии, чуть ли не любви к нам. Вы можете допустить, что в сердце красного командарма Фрунзе могло вдруг зародиться такое чувство?

На этот вопрос ему ответили отрицательно.

– Тогда что же это было такое, что заставило вдруг красных командиров, гнавших нас от самой Каховки не давая ни минуты передышки своим частям, сломивших нас на Чонгаре и под Юшунью, вдруг почти остановиться, дать отступить, сохраняя боевые порядки и выставляя лишь небольшие заслоны. Признаться, в штабе каждую минуту ожидали, что в последние два-три дня красные пойдут ва-банк и сорвут куш в виде нашей армии. Но этого не произошло. И совсем недавно просочились слухи о знаменитой операции задержания красных, которую провело крымские священники. Уважаемый отец Сергий, вас называли среди ее участников, если это так, расскажите нам об этом хоть что-нибудь.

– Да, это так и я счастлив тем, что принимал в ней участие, и мы все, кто к этому был причастен, испытываем чувство гордости за наши русские святыни. И именно за эту икону, Курскую Божью Матерь Знамение, которая без всякого преувеличения спасла нашу армию от разгрома и пленения. О том, что икона в Крыму знали немногие. Ее Петр Николаевич Врангель еще в прошлом году велел доставить из Сербии.

– Простите, что я вас перебиваю, отец Сергий, – извинился Бибиков, – но как она очутилась в Сербии, ведь мы все представляли, что икона находится в России?

– Ваши представления были верными, но только до того момента, когда красные добрались до святынь Знаменского собора. Золото и серебро конечно было разграблено, а иконы брошены в глубокий колодец. Когда безбожники ушли, прихожане заглянули в него и узрели, что один образ плавает на поверхности. Вытащили из воды и изумились: икона весила около четырех килограммов, но не погрузилась на дно. Само по себе уже это было чудо. Благодаря стараниям неизвестных героев икона была спасена, вывезена из России на Балканы.

Когда стало ясно, что прорыв красных не сдержать, барон Врангель встретился с представителями крымского духовенства с митрополитом Вениамином во главе. После этого икона Божьей Матери Знамение пересекла возможный путь красных от деревни Кизыл-Бай и до деревни Чорелек, что на Арбатской стрелке.

– Это было перед взятием Юшуни, верно? – спросил Зайцев и, получив подтверждение, продолжил, – как только путь большевистской армии наткнулся на запретительный ход, действия красных лишились логики. Вместо того, чтобы взвинтить темп, кое-где они стали рыть окопы, готовиться к обороне. Командарм красных Фрунзе стал слать обращения к барону Врангелю и белым офицерам. Ничего серьезного не предпринималось с их стороны; последний солдат Русской Армии покинул Графскую пристань около трех часов дня, а в четыре часа сорок три минуты большевики вступили в Севастополь.

– Какая же сила таится в иконе, как она действовала? Вам известно об этом, святой отец? – поинтересовался майор.

– Мне неизвестно. Да, думаю, что это и не должно знать никому. А сила ее великая, вспомните, мы как мы от Севастополя отходили, насколько вода морская спокойна была. Я всю жизнь здесь прожил, такого спокойствия не видел. Может и на врагов наших Святыня подействовала таким же манером, успокоила их что ли?

Отец Сергий поднялся с койки и перекрестился: «слава тебе Господи всемогущий, за то, что послал нам свою Спасительницу». Офицеры вслед за ним повторили молитву благодарения.

Наконец в густой серой пелене утреннего тумана показались огни незнакомого берега. Это была Турция. «Георгий Победоносец» сбавил ход; оказывается голова колоны подошла сюда намного раньше, но то ли из-за густого тумана, либо их просто не ждали, вводить в залив их начали около десяти утра. Перед ними Босфор, его огромная дверь медленно приоткрывается. «Со скрипом», как сказал Бибиков, только вместо скрипа корабельные гудки, на которые изредка отвечает сирена на берегу. Куда приведет эта дверь, и что таится там за ней? Этот вопрос написан на многих осунувшихся от бессонницы и еще непонятно от чего лицах.

Они стоят на палубе броненосца и вглядываются в проплывающие берега. Только отец Сергий бывал здесь раньше по пути в Иерусалим, теперь он делает пояснения. Справа вплотную надвинулся какой-то городишко; неужели это Константинополь?! – спрашивает Бибиков, не скрывая разочарования. Нет, это Сарыер, затем слева, Бейкоз. И вот наконец Константинополь; его ожидали с нетерпением, считая конечной точкой похода. Но караван судов ползет дальше. На стенках множество людей, они машут руками и подают приглашающие жесты. Радуются что ли? Нет, приглашают, хотят торговать. Действительно, вскоре у борта появились крошечные лодки, снующие от берега к кораблям и обратно; что-то поднимают на веревках вверх, опускают вниз. Справа, это Бакыркей, говорит священник, мы вышли в Мраморное море. И вот он полуостров Галлиполийский, вытянувшийся почти на восемьдесят верст в сторону Эгейского моря. Галлиполи или Голое Поле, как станут его называть русские офицеры. Несколько убогих городишек, лагерь, обнесенный колючей проволокой, куда в течении шести часов высадился Первый армейский корпус.

– Наш новый дом внушает тихий ужас, – продекламировал поручик Петренко.

Просто непролазную грязь тысячи сапог быстро превратили в сметанообразную массу, которая сразу приобрела способность самостоятельно передвигаться и даже заползать в палатки. Паек выдали очень скудный, вначале говорили, что продукты еще не выгрузили, но потом все осталось без изменения. И тогда произнесены были первые упреки в адрес французов, наших бывших союзников. Отобрав все корабли в счет оплаты за перевозку армии и населения, они присвоили все, что было можно и во всем теперь беспредельно ущемляли, особенно в продовольствии. Офицеры стали менять, у кого что есть на хлеб и инжир. Турки охотно шли на обмен, особенно если речь шла о серебре или золоте.

У Владимира после перехода открылись раны, пришлось идти в санчасть. Накануне барон Врангель приказал для сохранения боевого духа ежедневно проводить занятия строевой подготовкой. Народ роптал и массово стремился укрыться в госпиталях. Поэтому появление поручика медперсоналом было принято с изрядной долей недоверия, но взглянув на его спину, тотчас же послали за хирургом. Ему довольно долго пришлось ожидать его прихода. Высокий и широкоплечий, с громовым голосом хирург спросил после осмотра:

– Где же это вам, каналья, так шкуру подпортили?

Поручик не стал обижаться, он уже понял, в чьи руки попал, причем самые искусные во всем армейском корпусе. Каналья, было его слово-паразит и его же кличка.

Пока врач обрабатывал ему спину, он успел сообщить, что канальи офицеры, чтобы избежать муштры толпами бегут в госпиталь. Здесь они принимаются канючить спирт, а выпросив, пытаются подпаивать его самого, как говорится, за компанию. В подтверждение этих слов от него сильно пахло, но движения рук были твердыми и осторожными. Санитару, которого он послал за обедом, было строго наказано предупредить повара пусть в кашу льет подливу, а не воду, иначе, когда этот каналья попадет ко мне, я ему обязательно отрежу что-нибудь дорогое для него. И возьми обед на больного. Теперь вы должны полежать пару часов, затем я отправлю вас в палату.

Пришел полковник попрощаться; выглядел он чуточку печальным.

– Завтра уезжаю в Берлин. Есть сведения, что много наших осело в этом городе еще после первой мировой. Моя миссия – привлечь их под знамена Врангеля. На весну двадцать первого планируется новый поход на Россию. Торопиться нужно, красные объявили о создании миллионной армии через пару лет. Мало кто верит, что им что-то удастся сделать в этом плане, но спешить нужно. К сожалению, все сейчас упирается в отсутствии денег, я даже тебя не могу взять с собой по этой же причине. Но ничего, ты подлечись, а когда я вернусь в Париж двинем. Хотя признаться, чем дальше, тем меньше мне нравятся французы: взяли наши суда как плату за эвакуацию, продовольствие изъяли, а теперь даже кормить по-человечески не желают. Все они союзнички одинаковы, к войне с Россией толкают, а денег давать, похоже, не собираются.

В общей палате, куда к вечеру перевели Макарова, офицеры встретили его дружескими приветствиями.

– Господа, давайте положим поручика возле печки, вы только взгляните на его спину, – предложил незнакомый ему капитан. Все согласились; кого-то тут же переместили в другой угол палаты. – Здесь больных или раненых, как вы – раз-два и обчелся, остальные все волынят от муштры, как, впрочем, и я, – шепнул все тот же капитан, – будем знакомы, штабс-капитан Чернявский Сергей Иванович.

Вскоре принесли ужин: постная каша, в которой плавало по два-три крошечных кусочка мяса и чай. Критиковать свой скудный рацион им уже надоело, кормят отвратительно. И нет никакого намека на то, что будет лучше. А как жить дальше? Разве на таких харчах помаршируешь? Это нам в госпитале еще более – менее сносно, а там, в строю один киловой хлеб на шестнадцать человек или две галеты на два дня. Турки, увидев, что выменять у нас уже нечего, смотрят презрительно, обзывают неверными.

Утром пришел Каналья, сообщил, что ночью из лагеря Чаталджи вырвалось около двух тысяч казаков. Перебив охрану, они захватили один из пароходов, стоящих на рейде и двинулись на Новороссийск. Остальных срочно переводят на греческий остров Лемнос, откуда убежать невозможно. Большинство из них письменно заявили о своем желании вернуться в Россию. Французы молчат; скорее всего, что они имеют на нас какие-то планы.

– Мы бы все охотно вернулись, – ворчал доктор, – все до одного, да только нас там ничего не ожидает, кроме свинцовых пилюль.

В канун Нового года какая-то благотворительная организация доставила в госпиталь для офицеров продовольственные пайки и спирт. Последнему были очень рады, так как врач резко ограничил его выдачу для внутреннего употребления, ссылаясь на скудость запасов.

– Да мне скоро вас, канальи, лечить будет нечем, – парировал он все обвинения в жадности в свой адрес, – вам разве неизвестно, что все вывезенные из Крыма запасы конфискованы нашими союзниками? чтоб им пусто было!

Новогодний праздник провели весело. Юнкерские песни забытых лет юности, воспоминания боевой молодости; несмотря на всю кровь и грязь, случавшуюся тогда, все равно в них находили что-то смешное и веселое. В рассуждениях старших товарищей, прозвучавших в застольных речах и тостах уже слышится оправдание муштры, учений, штабных игр. В предстоящем февральском смотре войск видели только залог будущего наступления, будущей победы. Теперь муштра в непролазной грязи, лагерь, обнесенный колючей проволокой, холод и голод, рваные английские шинели и гнилые консервы – все казалось не существенным, временным, все можно и нужно перетерпеть ради возращения в Россию. Всем известно, что эмиссары барона разъехались собирать новую армию; наших много в Берлине, Варшаве, Париже и других городах Европы, их бы всех собрать под знамена генерала Врангеля и двинуть на Россию. Кто нас поддержит? Антанта, в первую очередь, да и в самой России Воронеж и Тамбов, казаки Дона и Кубани только ждут сигнала, так как на дух не переносят Советскую власть. Все сразу и со всех сторон, и за Советы никто не даст даже ломаного гроша. Царит всеобщее воодушевление; нужно только ждать и терпеть галлиполийские тяготы, как неизбежное сейчас, но в будущем очень недолгое недоразумение. А следующий Новый Год обязательно будем встречать дома в России.

И такое приподнятое настроение царит в продолжение всех первых месяцев нового двадцать первого года. Еще никто не знает, что одни эмиссары, посланные на Запад, вместо списков будущих полков и дивизий, привезут известия о крайней непопулярности Врангеля в среде белой эмиграции. Другие, заранее зная о столь негативном отношении к барону, никуда и не ездили, а успешно проматывали, выделенные для вербовки средства в игорных домах и ночных ресторанах Константинополя.

Уже с декабря прошлого года в лагерь стали доходить слухи о кровавых расправах красных над нашим офицерами, оставшимися в Крыму. Те, кто имел представление о нашем терроре против красных, предполагали подобный ход событий, но никто не мог представить, что это произойдет так быстро, причем с такой жестокостью и беспощадностью. Теперь уже всем не терпелось идти в десанты, не дожидаясь наступления. Идти и мстить.

Известие о Кронштадтском мятеже вызвало всеобщий подъем боевого духа. Нужно выступать, поддержать героев! что же наши генералы, почему медлят? Ведь нельзя упускать столь подходящий момент. Радость и ликование были настолько сильными, что известия о подавлении восстания восприняли как обычную пропаганду красных.

Но свои плоды вспыхнувший среди офицеров дух патриотизма, все-таки принес: командование приняло решение отправить десант к берегам Крыма. Паровая шхуна с отрядом, численность которого, как и все остальное держалась в глубокой тайне, отправилась ночью с Константинопольского рейда. И вдруг она возвратилась, имея на борту лишь капитана и пятерых членов команды. Они на второй день бесследно исчезли; поговаривали, что их спрятала контрразведка на острове Лемнос или в городской тюрьме, дабы пресечь распространение слухов. Но эти меры оказались тщетны, и вскоре о десанте известно стало многое.

Им предстояла высадка под Балаклавой, где в лагере по агентурным данным, содержалось около тысячи офицеров. Был четкий план: перебить охрану, вооружить пленных (для этого на шхуне было достаточно винтовок и пулеметов) и тут же двинуться на Севастополь, где в городе и его окрестностях находилось в заключении солдаты и офицеры Белой армии. Сигнал для высадки два костра зажженные у причала ровно в полночь. Так все и оказалось. В полной тишине, заглушив машины, шхуна под парусами подошла к небольшой пристани, и десантники бесшумно исчезли в кромешной темноте. Капитану приказано держать судно у причала и по сигналу приступить к выгрузке оружия. Но он из осторожности нарушил приказ и отошел от берега. Прошло около часа, как тишина внезапно взорвалась винтовочной и пулеметной стрельбой. На шхуне недоумевали: откуда пулеметы, если они остались на борту? Через некоторое время шквал огня стих, раздавались только одиночные выстрелы. Капитан приказал поднять якорь; сейчас будет зеленая ракета, сигнал для выгрузки оружия. Он приготовился запустить машину, чтобы не терять времени на маневрирование под парусами. Но вместо зеленой ракеты они услышали звук мотора: к ним со стороны Севастополя на малых оборотах подкрадывалось какое-то судно. Запустили двигатель, и тут же их осветил прожектор, очевидно катера береговой охраны красных. Прозвучала команда остановиться, но шхуна двинулась в открытое море. На катере взревел мотор и, чихнув, захлебнулся. Рупор разразился бранью; защелкали винтовочные выстрелы, пули застучали о борта, рвали паруса, шлепались рядом в воду. Но шхуна уходила; ее спасли своевременно поднятый якорь и поломка движка на катере. Они долго вглядывались в ночь, но зеленой ракеты не было. Больше часа они дрейфовали вдоль берега, погасив фонари, но вокруг только темная ночь; ни ракеты, ни костра, ни огонька. Учитывая, что неподалеку был вражеский катер, на котором в любую минуту могли устранить поломку, они взяли курс на Турцию.

Теперь нам всем оставалось терзаться догадками: что же все-таки произошло там, на берегу в ту темную ночь? Предположить, что они ошиблись с местом высадки, и тогда костры и все происшедшее – нелепая случайность, невозможно. Скорее всего, это была провокация: десант ждали именно в этом месте и в назначенное время, и засада с пулеметами предназначалась именно для него.

Эта катастрофа надолго повергла всех в уныние и отчаяние: все напрасно, все тщетно и обречено на гибель в самом зародыше.

Однажды утром Макарову сообщили, что на проходной его ждет молодая женщина. Это была Верочка, дочь известного в Евпатории человека: банкира и ювелира Моисея Гиршмана. Его лавка была на Губернской улице, и многие мальчишки специально делали крюк, чтобы пройти мимо очаровательной девочки, которая стояла на пороге и вежливо приветствовала всех проходящих мимо. Все называли ее Верочкой, и не иначе, за юность, красоту и приветливую общительность. Он встретил ее в Константинополе, сразу после эвакуации; она сообщила, что ее жених Лева потерялся в Севастополе. Когда они садились в шлюпку, он замешкался, и трап убрали. «Не волнуйся, я приеду на следующей», крикнул он, но на их пароход это была последняя. Очевидно Лева сел на какой-нибудь другой корабль, но в Турции он не появился до сих пор. Они с отцом сняли временное жилье, и она теперь ежедневно ходит к причалу, все еще надеясь его встретить. Сейчас поручик подумал, что девушка пришла сообщить радостную весть о своем женихе, но увидев ее заплаканные глаза и испуганное лицо, понял: случилось нечто неприятное.

Вчера в городе к ней привязались два пьяных офицера. Вначале это были просто словесные приставания, а затем они попытались затащить ее в бордель. Ей бы конечно не вырваться, если бы мимо не проходили военные; двое из них вмешались, дело дошло до драки, но Верочку они отбили. Когда она катером возвращалась домой, с ней рядом оказался один из ее спасителей, он и передал подслушанный им разговор. Собственно говоря, там и подслушивать было нечего, так как те орали на всю улицу. «Ничего, – сказал один, – завтра у нас по плану посещение старого банкира, а эта, что корчит себя недотрогой, как раз его дочка, вот мы с ней ночку поиграемся». Верочка заплакала навзрыд. Владимир задумался, это было уже серьезно; грабежи на Галлиполи стали происходить все чаще, иногда они сопровождались зверскими бессмысленными убийствами. Он послал Петренко посмотреть обстановку на месте. «Да только не идите вы рядышком, отпусти девушку метров на сто вперед, крикнул им вслед.

Александр возвратился через час.

– Здесь совсем недалеко. Маленький домик на кривой узкой улице, во дворе деревянный сараюшка, невысокий забор с калиткой. Войдут, скорее всего, через нее, так как сзади в огороде канава наполненная водой.

Решили идти пораньше, чтобы опередить бандитов. Темнота была полнейшая, как и положено в ночь перед новолунием.

– Ночь придает блеск звездам и женщинам, – пробормотал Петренко, – хотя я не вижу ни тех, ни других. Но я не виноват – это сказал Байрон.

Во дворе Александр помяукал, и им открыли. Макаров и унтер-офицер Шпак вошли внутрь; Петренко спрятался в сарае. Они считали, что бандитское время начинается с полуночи, но они ошибались. Не прошло и часа, как послышались шаги; шли не таясь, грязь громко чавкала под сапогами. Да и кого тут бояться?! В дверь постучали. Офицеры замерли по сторонам двери. Громкий командирский голос потребовал открыть. Хозяйка запротестовала: ведь уже поздно.

– Я тебе сейчас покажу, поздно! Проверка документов. Открывай, иначе вышибем дверь! – заорал тот же голос.

Дверь открылась; проинструктированная Верочка держала в руках лампадку повыше, чтобы светить вошедшему в глаза, крикнула.

– Осторожно! Здесь ступеньки!

Никаких ступенек конечно не было; просто нужно было, чтобы бандит наклонил голову. Как только он это сделал, Шпак нанес ему удар по затылку и кулем свалил его на пол. Лампада тотчас погасла.

– Ты что, Иван, упал? – недоверчиво спросили со двора.

Петренко прыгнул из-за сарая, ударом ноги сбил второго и тут же навалился на него, прижимая лицом в грязь. И вовремя: с улицы от ворот загремели выстрелы; он ответил тотчас по их вспышкам; раздался дикий вопль и шум шагов убегающего человека.

– Ты сдаешься или я тебя добиваю? – спросил Петренко, держа оружие наизготовку.

– Сда-юсь…

При свете фонарика обнаружили лежащего в грязи военного с капитанскими погонами. Он лежал у забора и громко стонал; брюки выше колена быстро пропитывались кровью.

– Перевяжите мне ногу, – взмолился раненый.

– Зачем? Она тебе больше не понадобится, – заметил Шпак.

– Тогда дайте мне наган с одним патроном, я хочу уйти, как офицер, – с пафосом заявил налетчик.

– Какой ты офицер!? ты бандит, пришедший ограбить беззащитного старика и девушку. Свою пулю ты завтра получишь, хотя тебе петля подошла бы больше, – ответил Петренко. – А теперь ты нам скажешь, кто еще был с тобой. Тот, который только что убежал отсюда. Это он стрелял? Только не врать.

– Я не знаю, было темно…

– Жаль, конечно, но придется продырявить тебе вторую ногу, – Петренко поднял револьвер, – я считаю до трех: раз … два…

– Не стреляй, я все скажу! С Кавказа он, Вахтангом себя называл, живет где-то в Константинополе. Где точно, не скажу, не знаю. Мы на рыночную площадь приходили, он там сам подходил к нам.

Описание внешности третьего налетчика, наводило на мысль, что это возможно их старый знакомый по Севастополю. Хотя и не на сто процентов; лиц с кавказской внешностью в армии, как говорится, хоть пруд пруди.

Вскоре появился патруль; его начальник, ротмистр с огромными усами был настроен крайне агрессивно.

– Кто стрелял? По какому праву? Кто такие? – рявкал он прямо в лица офицеров. Макаров объяснил ситуацию. Ротмистр не согласился с объяснением: покидать лагерь без специального на то разрешения, после захода солнца строжайше запрещено. Поручику пришлось сослаться на майора Бибикова; они заранее договорились, что в случае чего, он их прикроет.