Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу. Книга вторая

Глава 13. Маленький Наполеончик

Я вдруг очнулся от воспоминаний. Часы показывали девять вечера. Оказывается, опоздал и на ужин. Пойду к кому-нибудь на огонек. С фляжкой спирта примут везде. Пить не тянет, но придется за компанию. Есть-то хочется. Ведь уже больше суток без еды…

Опостылевший макет, наконец, убрали. По некоторым сведениям, пуск мог состояться не ранее весны следующего года. Было очевидно, что часть, от нечего делать, займется общевойсковой подготовкой, включая примитивную армейскую муштру…

Как всегда, по завершении этапа работ, проводили профилактику оборудования. В тот раз руководство профилактикой впервые на моей памяти поручили Шуре Шашеву. Так я оказался временно подчиненным большому оригиналу и главной комической фигуре нашей команды. Бойцы называли его «Маленьким Наполеончиком». И это прозвище как нельзя лучше подходило Шурику.

Совсем недавно Шура прибыл из отпуска.

– Где отдыхали, товарищ старший лейтенант? – то ли в шутку, то ли всерьез спрашивали бойцы, рассчитывая, очевидно, на его неадекватную реакцию, которая всегда забавляла. Шашев не стал отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы.

– Дежурный, объявите построение команды. Дневальный, карту и указку, – выдал необходимые команды Шашев.

Через минуту все стояли в строю. Два рослых бойца держали огромную карту страны, вынесенную из красного уголка. Сержант стоял с указкой. С важным видом Маленький Наполеончик приблизился к строю.

– Указку, – скомандовал Шашев. Взяв ее, деловито подошел к карте, – Советский Союз… Псковская область… Опочка. Здесь я отдыхал, товарищи бойцы. Вопросы есть? Нет вопросов. Концерт окончен. Разойдись.

А сейчас у Шашева возникла другая проблема:

– У тебя канистра есть? – спросил он.

– Откуда, Шура?

– Плохо. А банки трехлитровые?

– Навалом.

– Отлично. Выдвигаемся в гостиницу… Не буду же я все двадцать литров спирта изводить на эту бессмыслицу. Литров десять надо отлить.

И вот строй бойцов из пятнадцати человек стоит у гостиницы, а мы с Шурой и бойцом, который тащит канистру со спиртом, движемся ко мне – на пятый этаж.

Наполнили три трехлитровые банки. Подумав, Шашев отлил спирт в четвертую банку. Мы уже вышли из номера, когда он приказал вернуться и наполнить пятую:

– Обойдемся и пятью литрами.

– Шура, а как ты будешь отработку сдавать? – спросил его, уже имея опыт сдачи грязного спирта, называемого отработкой.

– Воды налью и немного спирта для запаха.

– Шура, не выйдет. Там прапор прибором плотность проверяет.

– Иди ты! – выдал Шура свою коронную фразу, которая, как и у Эллочки-людоедки, могла означать, что угодно, – Ладно, налью ему фляжку чистого, – мгновенно решил проблему Шашев.

На стартовой площадке у Шуры возникло множество рацпредложений, направленных на экономию спирта. Результатом явилось то, что на всю профилактику было израсходовано только два литра вместо положенных двадцати.

– Надо было шестую банку налить, – сокрушался Шура.

Наконец, в канистру налили десять литров воды. После чего Шашев дрожащей рукой вылил туда два литра отработки. Конечно же, эту микстуру у него не приняли. Но за литр чистого спирта, как и ожидал Шура, ему поставили нужную отметку. Надо было видеть лицо Шашева, когда прапорщик вылил содержимое канистры просто на землю.

– Что он делает?! Пропали два литра отработки… Надо было наливать чистую воду, – горевал Шура.

Побывав в моем номере, Шашев обнаружил, что у меня есть свободная койка. Это открытие создало мне кучу проблем, вначале маленьких, а затем одну большую.

Началось с того, что Шура повадился ходить со мной на обед. Как и многие, он стремился попасть на первый черпак. А для этого Шура приходил в столовую за полчаса до открытия и потому всегда оказывался в первых рядах.

Ему очень досаждали офицеры, которые стремились проскочить без очереди. Они совали ему мятые рубли и просили взять им что-нибудь. В результате, Шура иногда толкал перед собой пять подносов с едой. Когда-то он делал это с удовольствием, потому что никто не обращался к нему за сдачей. А потому в итоге сам Шура обедал бесплатно.

Но с некоторых пор, кое-кто стал требовать отчета. И Шура придумал, как отшивать таких «мелочных». На всю сдачу с рубля он брал им по пятнадцать, а то и по двадцать кусочков хлеба.

– Что я буду ваши копейки считать? – возмущался Шура в ответ на упреки пострадавших от его выдумки. Зато те офицеры больше никогда не подходили к Шурику.

После обеда, на который уходило максимум двадцать минут официального времени обеда, Шурик шел ко мне в гостиницу и часа полтора спал на второй койке. С моими планами, да и ни с чьими другими, Маленький Наполеончик, разумеется, не считался.

А когда Шура оставался дежурным по команде, он появлялся в моем номере поздним вечером с твердым намерением хорошо, с пользой для себя, провести остаток этого вечера.

– Выпить, надеюсь, найдется? А то я так устал на этом дежурстве, – пытался вызвать сочувствие Шурик.

– Спирт устроит?

– А что, ничего другого нет? Надоел этот спирт. Видеть его уже не могу.

– Другого нет, Шурик. Не хочешь спирт, не пей.

– Что ж, так плохо?.. Съездил бы на десятку в выходной, привез бы чего-нибудь для друзей. Сделал бы запасы. А то опять глотать эту гидрашку.

– Шурик, ты каждый день на десятке. Взял бы пару бутылок, да привез с собой… И для себя, и для друзей. Не глотал бы ненавистную гидрашку… Ну, как? Будешь спирт?

– Буду, – твердо отвечал Шурик, готовый на халяву пить даже отработку.

Я доставал спирт, ставил стаканы и воду. Нарезал хлеб и вылавливал из очередной трехлитровой банки соленые огурцы. Шурик молча наблюдал за приготовлениями.

– А закуска, где? – наконец подавал он свой возмущенный голос.

– Шурик, какая закуска? Уже полночь. Где ее взять?

– Походи по гостинице. Пригласи девочек. А то одним скучно. Они и закуску принесут.

– Шурик, народ уже спит. Завтра рабочий день. Тебе надо, иди, походи. Послушаешь заодно, куда тебя отправят с твоими просьбами и предложениями.

– Нет, Толик, плохо ты организовал мой отдых… Ладно, наливай, – заключал Маленький Наполеончик.

С его легкой руки мой номер быстро превратился в комнату отдыха дежурных офицеров. Но больше всего поражало, что все, как и Шурик, тут же требовали «хлеба и зрелищ».

– Пригласил бы парочку девочек, а то скучно. Да погорячей, – «гусарствовал» Юрий Иванович.

– Да с шампанским, да к цыганам, – пытался охладить его гусарский пыл.

– Неплохо бы. Кстати, а шампанского у тебя нет? – под бой курантов добивал меня нахальный гость, который утром поедет домой отдыхать после дежурства. Мне же с утра предстояло убрать номер после очередного постояльца, успеть позавтракать в столовой, вовремя явиться на построение и потом целый день проводить занятия. А вечером ждать нового гостя.

Конец этому балагану все же был положен, но не с пользой для меня.

– Как это вы один проживаете в двухместном номере люкс? – спросила меня очередная новая начальница гостиницы, посетив мой номер с какой-то комиссией.

– Впервые слышу, что проживаю в номере люкс, – удивленно ответил ей.

– Это лучший номер в гостинице. Вы его занимаете один, а мы даже не можем выделить комнату для отдыха старших офицеров, – продолжила грузить своими проблемами начальница.

– Лучшим в гостинице этот номер сделал я сам, – попытался, было, вразумить новоиспеченную начальницу, – Своими руками его отремонтировал, и материалы сам покупал. Вы можете то же самое сделать с любым номером.

– Ничего мы делать не будем. А вы, раз такой специалист, сможете другой номер отремонтировать, – заключила начальница, тут же выдав указания администраторам, – Этого товарища немедленно переселить. Номер не занимать.

Мои возмущения, которые тут же довел до сведения командира части, были им проигнорированы. Мне даже показалось, что поиск хорошего номера велся по инициативе командования. А потому в тот же день я оказался в грязном одноместном номере, в котором не было ни воды, ни унитаза. Только дверь без замка, голые стены в непонятных разводах, оконная рама, практически без стекол, и ржавая ванна. Не было, разумеется, кранов, розеток и некоторых выключателей. В общем, спасибо тебе, Шурик.

Конечно же, обратился к Липинскому. Он выделил в помощь Женю Иксанова. И мы с Женей снова, как полтора года назад, сделали из развалюхи одноместный номер люкс.

«Зато в этом номере меня уже никто не побеспокоит», – наивно полагал я. Как же ошибался… Стоило мне появиться в казарме после трехдневного отгула, взятого для переселения, как в обеденный перерыв того же дня, состоянием номера был приятно удивлен Маленький Наполеончик.

– А здесь у тебя не хуже. Краской только пахнет. Похоже, недавно ремонтировали. Тесновато, правда, – делал свои замечания Шурик, – Ладно, ты пока займись чем-нибудь, но сильно не шуми. А я, пожалуй, вздремну, – завершил свою речь Шура, собираясь раздеться.

– Знаешь, Шурик, у меня точно такие же планы. А поскольку койка одна, да к тому же моя, выводы делай сам.

– Иди ты! – раздался возглас Эллочки-людоедки, – Ну ты даешь! Кто же так гостей принимает? Ты сходи в администраторскую. Попроси раскладушку, или диванчик.

– Шура, ты в своем уме? Зачем в одноместном номере раскладушка? Для кого? Для шпиона Иванова? А шурики должны ночевать, где им положено – или дома, или в казарме, а не в гостиницах, – негодовал я, удивляясь в душе непроходимой наглости Маленького Наполеончика.

Шурик, похоже, обиделся, хотя, мне кажется, это чувство ему просто незнакомо. Но с неделю не досаждал. Потом появился снова. Он уже понял, что спать на моей койке ему вряд ли удастся, а потому теперь его интересовал телевизор, или магнитофон. Развалившись в кресле, он дремал под уютную музыку, или с интересом смотрел телевизионную передачу. Но я был рад и тому, что все остальные непрошенные гости, наконец, исчезли…

Внезапно наступила настоящая зима. Выпало много снега. Так много, что уже никакой песок не в силах был его засыпать. Потом резко упала температура воздуха. Светило яркое солнце, но мороз стоял, как в Сибирской тайге – градусов под сорок, не меньше.

В автобусе, по дороге с десятки, встретил Валеру Панкина. Я его уже не видел пару месяцев.

– Валера, а ты и сейчас бегаешь? – спросил, зная его любовь к ежедневным длительным пробежкам по дорогам полигона.

– Конечно, бегаю, вот только руки по локти мерзнут, – бодро ответил Панкин.

– Надень перчатки, – посоветовал ему.

– Какие перчатки? – не понял Валера, – Мне надо футболку купить с длинными рукавами. А то приходится в тенниске бегать. Вот и мерзнут. Особенно, когда бегаю с рюкзаком. Там руками не помашешь. Приходится рюкзак с кирпичами придерживать.

Да, у Валеры все в порядке. Его два года службы скоро пройдут. И он забудет все, как страшный сон. Хотя, как оказалось, единственное, что ему досаждало в армии, это необходимость отпрашиваться в горы. Но когда не отпускали, уезжал самовольно. Его начальство делало вид, что ничего об этом не знает.

– А меня переселили в такой номер, что все деньги ушли на ремонт. До получки осталось всего три рубля. А прожить еще надо дней десять, – поделился с Валерой своими неприятностями, связанными с переселением.

– Вот если бы у меня были три рубля, – вдруг мечтательно вздохнул Валера… Когда же, зная его патологическую бережливость, высказал свое недоумение по поводу отсутствия у него денег, он совсем удивил. Выяснилось, что все деньги он отсылает друзьям на организацию экспедиций в горы, – Они получают на своей работе в два раза меньше, чем я здесь. Так что я им в армии нужнее, – подвел итог своему рассказу альпинист.

– Валера, а как бы ты прожил на эти три рубля? – спросил, ожидая мудрого совета.

– Да на три рубля десять дней прожить невозможно, – резонно ответил Панкин, – Я бы вечером пошел играть в преферанс, – снова размечтался он.

– А ты что, надеешься выиграть?.. А если проиграешь?

– Не проиграю. Просто надо играть осторожнее. И все. Выиграл бы обязательно.

К радости Панкина, тут же отдал ему три рубля, договорившись, что выигрыш поделим пополам. Я уже мысленно расстался с деньгами, надеясь занять у кого-нибудь до получки. Просто было интересно посмотреть, что выйдет из этой затеи самоуверенного игрока.

Неожиданно, утром зашел Панкин и вручил мою долю выигрыша – двенадцать рублей. Но, когда предложил ему все эти деньги, чтобы снова поиграть, тот, хитро улыбаясь, сказал, что теперь может играть на свои, не делясь выигрышем ни с кем…

Вечером получил очередное послание от того же лейтенанта Макарова. Это был очередной отказ на мою просьбу об увольнении, адресованную министру обороны СССР.

Настроение резко упало. Я размышлял о бесперспективности борьбы с системой, которая, очевидно, настолько окрепла в борьбе со всеми, мне подобными, что отработала стандартный ответ, размножаемый типографским способом, за подписью мистического лейтенанта Макарова.

Но я уже закусил удила. Меня теперь не остановить никому и никакими средствами, потому что мне терять нечего. Я уже и так потерял самое ценное, что было в моей жизни – мою любимую Людочку. И теперь осталась единственная ценность – это моя жизнь, которая со смертью невесты давно потеряла всякий смысл.

Глава 14. Мне весна подарила крылья

В ту бессонную ночь после очередного кукиша от виртуального лейтенанта Макарова нужны были хоть какие-то положительные эмоции.

«Мне весна подарила крылья», – вдруг откуда-то снизу-сбоку всплыла в памяти ключевая фраза одного из моих юношеских стихотворений, – «Я парил в небесах бескрайних, и мне глаз твоих звезды светили», – тут же припомнилось и ее продолжение…

Но ведь все это было, было!.. И весна, подарившая крылья, и бескрайние голубые небеса, и звезды в глазах любимой… Я никогда тебя не забуду, Людочка, потому что именно ты, моя миленькая подружка, подарила мне и первую весну, и крылья, поднявшие в небо в прямом и переносном смысле… Как жаль, что все это в прошлом, которое нет-нет, да и напомнит о себе щемящим чувством неповторимости тех самых счастливых мгновений моей жизни…

И я стал вспоминать дни нашей с Людочкой неповторимой весны. Какими чудесными они были – эти яркие дни нашей первой любви! С того самого первого дня и вплоть до дня моего отъезда в Крым, мы с Людочкой встречались ежедневно. Иногда то были короткие встречи – не больше, чем на часик-полтора. Обычно это было накануне моего, или ее экзамена. А чаще всего, мы были вместе все вечера напролет. И нам, вопреки опасениям живущего во мне скептика, никогда не было скучно вместе.

В первые дни после памятного восьмого апреля, мне показалось, что Людочка стала меня стесняться. Она почти перестала обращаться ко мне по имени. Она избегала прямых взглядов и часто смущалась, заметив, что смотрю на нее. А мне так хотелось смотреть и смотреть на ее прекрасное личико и видеть, хоть иногда, ее чудесные глаза и открытую, добрую улыбку.

Я отметил, что она стала чувствительней к моим словам. Что бы ни говорил в те дни, выслушивала очень внимательно и, казалось, принимала за чистую монету даже мои дурацкие шутки, которые всегда преподносил с очень серьезным видом. Я не мог понять причину этих перемен, но они вовремя насторожили. И я постарался рассказывать Людочке только то, что ее тогда могло интересовать. Стал тщательнее выбирать слова и выражения. И вскоре некоторая, возникшая было, напряженность в отношениях постепенно исчезла.

А двенадцатого апреля мы вместе искренне радовались успешному полету Юрия Гагарина.

– А ты мог бы стать космонавтом? – спросила Людочка.

– Не знаю, – честно ответил ей, – Я даже не думал, что все это произойдет так быстро. Мне всегда нравилась фантастика, и часто хотелось побывать вместе с героями книг на какой-нибудь планете. Но даже в детстве понимал, все это будет нескоро. А оказалось, полеты в космос уже так близки. К тому же Гагарин – летчик. Я тоже хочу стать летчиком. И если удастся стать классным летчиком, все может быть… А так никакого страха перед полетами не испытываю. Мне все это давно интересно и даже любопытно. Я обожаю новую технику и вообще все новое, неизведанное.

Похоже, мои слова понравились Людочке, и она впервые улыбнулась, как прежде, глядя прямо в глаза.

В ту ночь долго не мог уснуть, размышляя над словами Людочки. А ведь она подсказала цель моей жизни. И я решил больше не размышлять, кем стать. В то лето мне предстояло научиться летать. Планер – отличная школа летчика. Но чтобы стать летчиком-космонавтом, как Гагарин, надо летать на самолетах. А значит, второй шаг – это полеты на спортивных самолетах в аэроклубе. И, наконец, третий – училище военных летчиков.

Дальнейшие шаги пока трудно было даже вообразить, а потому планировать их было неразумно…

Под влиянием полета Гагарина и разговора с любимой меня вдруг снова захватили в плен рифмованные строки, которые быстро сложились в стихотворение «на злобу дня». Почему именно на злобу, не понимал, но так тогда говорили.

 
Я с детства окрылен прекрасною мечтой —
В ракете дерзко устремиться в поднебесье,
Чтоб для людей Земли стать новою звездой,
Могучих двигателей гулкой песней.
Чтоб вся Земля легла вдруг подо мной
Живою картой, глобусом огромным,
А новый мир манил вслед за собой
Сияньем моря звезд на фоне неба черном.
 

Я так и не рискнул показать это стихотворение Людочке. Мне оно тогда представлялось нескромным. В нем слишком очевидно было отражено желание достичь невозможного. Людочка могла бы подумать, что я просто несерьезный человек, по-детски относящийся к ее словам, в которые она, похоже, искренне вкладывала свои девичьи мысли и чувства.

Все изменения в Людочке сразу стали понятными, когда одиннадцатого мая мы, наконец, без слов открылись друг другу в наших чувствах. В тот памятный день я стал ее Ромео, а она – моей любимой Людочкой.

Все оставшиеся дни до моего отъезда в Крым, мы были по-настоящему счастливы. То были лучшие дни нашей жизни…

И вот он настал – наш последний вечер перед долгой разлукой. Мы встретились с моей любимой Людочкой так, как это было только в ту нашу весну.

Едва завидев друг друга, бросились навстречу, невольно ускоряя шаги. Мы остановились друг против друга, улыбаясь той особой улыбкой радости и обожания, какая может исходить только от чистых душ и любящих сердец.

И теперь я смотрел в глаза любимой, с удовлетворением обнаруживая там только нашу большую любовь. А она не отводила их в смущении. Я взял руки моей любимой Людочки в свои:

– Здравствуй, Людочка.

– Здравствуй, Ромео.

И мы, как всегда в те дни, взявшись за руки, отправились по нашему самому дальнему маршруту. Мы никогда не говорили о своих чувствах, но очень любили обсуждать последние фильмы о любви, которые недавно посмотрели в кинотеатре, или по телевизору. А иногда Людочка просила прочесть книгу, которая ей недавно понравилась, и потом мы горячо обсуждали ее содержание. Это всегда была одна из книг о любви. Я не читал такие книги. Они мне были неинтересны. Но когда об этом просила Людочка, мгновенно проглатывал рекомендованную книгу, и в разговоре с любимой мог цитировать целые страницы текста. Людочка поражалась моей памяти, и мне были приятны ее похвалы.

В тот последний вечер мы обсуждали с Людочкой показанный накануне по телевизору фильм «Разные судьбы». И только минут за десять до расставания осознали, что нам предстоит первая долгая разлука. Что уже завтра вечером мы не встретимся, как всегда. Но ни я, ни Людочка не могли предположить, что это будет разлука на пять с половиной лет.

– Людочка, мне в Крыму будет очень грустно без тебя… А ты будешь скучать? – решился я на откровенный вопрос, не зная заранее, как она отреагирует на него. Людочка молчала, думая о чем-то своем, или обдумывая ответ. Я ждал.

– Знаешь, Толик, я еще никогда ни с кем не расставалась. Мама всегда была с нами, и никуда никогда не уезжала. Я тоже всегда была дома, и Светка. А сейчас впервые чувствую, что-то хорошее надолго теряю. Конечно, буду скучать, – к моей радости очень хорошо ответила любимая.

– Людочка, а хочешь, буду писать тебе письма? – предложил ей хоть какой-то выход.

– Это было бы хорошо, Ромео, но не в нашем общежитии. Я очень не хочу, чтобы кто-нибудь читал твои письма. А у нас такое бывает. Почти все письма приходят распечатанными. Ты, когда уезжал на все лето в деревню, я тоже скучала, – вдруг удивила Людочка, – Так что, я и сейчас буду думать, что ты снова уехал, как всегда.

– Но сейчас не как всегда. Мне предстоят интересные и немного опасные приключения. Очень хотелось бы поделиться впечатлениями.

– Приезжай скорей. Я буду ждать тебя, – вдруг тихо сказала Людочка, и впервые за последнее время смутилась.

– Людочка, можно тебя поцеловать на прощанье? – вдруг решился, растроганный ее последними словами. Людочка, густо покраснев, неожиданно рассмеялась. И тут же, одарив улыбкой, опустила глаза и почему-то стала очень грустной.

– Толик, очень не хочется, чтобы наш первый поцелуй был прощальным. Мне сейчас плакать хочется. Ты меня понимаешь?

– Конечно, понимаю, Людочка.

– Я сама тебя поцелую, когда вернешься, – озорно улыбнувшись, сказала Людочка. Вдруг она быстро обняла меня, чмокнула в щечку и тут же, резко повернувшись, убежала в дверь своей квартиры.

Я почти не почувствовал прикосновения ее губ. Но мне вдруг стало так хорошо…

«Людочка, я люблю тебя больше всего на свете. Я люблю тебя больше жизни. Ты сама – моя жизнь, моя любимая Людочка», – пела душа, прикоснувшаяся к счастью.

Неожиданно дверь открылась. На пороге стояла сияющая Людочка:

– До свиданья, Ромео. Счастливого пути. Удачных полетов… Я очень жду тебя, – попрощалась со мной ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ, моя Джульетта…

Проснулся от жуткого холода. Еле встал с постели и, дрожа крупной дрожью, быстро оделся. Попытался включить свет, но напряжения в сети не было. Выглянув в окно, обнаружил, что вся площадка во тьме. Батареи отопления ледяные. При температуре воздуха за окном за сорок градусов и ветре, дующем прямо в окна, номер стремительно охлаждался. Аварию, очевидно, устранят только утром. А что делать до утра?..

Пришла мысль организовать внутреннее отопление. Зажег свечу, которая была припасена на подобные случаи. Надел два свитера, шинель и теплое пальто. Затем выпил немного спирта без закуски. Прямо в одежде лег в холодную постель.

Но уже не спалось. Я вдруг представил экспедицию полярников. Как же они там выживали? Правда, у них была меховая одежда. А где теперь наши меха? И я рассмеялся, вспомнив, как вчера бегал по казарме разгневанный майор Липинский. Оказалось, наш старшина, которым он всегда гордился, и которого во всем поддерживал, даже когда тот был абсолютно неправ, перед увольнением в запас продал все меховые комплекты команды, хранившиеся в каптерке.

– Посажу эту сволочь, чтобы другим было неповадно, – выходил из себя Липинский от бессильной ярости. А тот старшина, довольно неприятный хамоватый тип, скорее всего, уже пропивал в родной деревне немалые деньжищи, вырученные за комплекты.

– Как ты его посадишь? Украденные комплекты не существуют. Они погибли при взрыве и давно списаны. Говорил тебе, надо сразу поделить. А теперь чего кулаками махать? – успокаивал Липинского капитан Алексеев.

– Вор у вора дубинку спер, – тихо, но, как оказалось, хорошо слышно всем присутствующим, произнес старлей Шурик Шашев.

– Шашев, ты что сказал? – грозно рявкнул Липинский, услышав явно оскорбительную фразу, – Вон отсюда!

Шурик не задержался. Быстро схватив шинель и шапку, выскочил из комнаты, подмигнув мне на прощанье, и уже совсем тихо шепнув: «Пауки в банке… Жду в столовой».

Похоже, задремал, потому что проснулся от какого-то звука. Оказалось, на столе лопнул стакан, в котором оставалось немного воды, которой запивал спирт.

И тогда придумал, как разжечь костер. Благо, топлива у меня было вдоволь. И вскоре голубое пламя осветило номер. К утру стало совсем тепло, но часа за два сжег все запасы спирта. «Вот Шурик будет рад, что гидрашка закончилась», – веселился я.

С утра все обитатели ночлежки устремились в столовую. Только там было какое-то резервное отопление. И только там было тепло. Некоторые, особо шустрые, раздевшись до пояса, устроили у рукомойников водные процедуры утреннего умывания. Их, естественно, быстро разогнала администрация столовой, пораженная невиданной наглостью посетителей.

В казарме тоже было тепло. Я долго, не раздеваясь, сидел в комнате офицеров, пока окончательно ни согрелся. Согревшись, не заметил, как задремал.

Мне приснился Крым и мой первый полет. Я сижу в кокпите планера. Фонарь закрыт. Ноги на педалях, ручка управления в руке. Инструктор сзади. Его не видно. Ощущение, что пилот планера это я. Самолет-буксировщик уже готов к взлету.

И вот разгон. Планером управляет инструктор, но я чувствую на ручке и педалях все его действия во время взлета и, главное, их понимаю.

Неожиданно осознаю, что инструктора в кабине вообще нет. Тогда непонятно, откуда доносится его странный смех? И кто тогда управляет планером?

– Что-то ты, парень, не похож на новичка. Наверняка когда-то летал раньше, – вдруг говорит невидимый инструктор. Но я точно помню, что именно эти слова он сказал тогда вместо обычного поздравления. Но то было не во время полета, а уже после него. Странно все это.

С трудом смиряюсь с мыслью, что, скорее всего, именно поэтому меня уже в первый полет выпустили одного, без инструктора… Но в то лето я не летал без инструктора.

– Навыки не пропьешь, – вдруг ответил инструктору Шашев, – А этот летун весь мой спирт спалил, пока обогревался, – пожаловался он.

«А Шурик откуда свалился? Я же его тогда вообще не знал… Да он и плавать-то не умеет, не то, что летать. Он же может что-нибудь натворить здесь со страха», – мелькнула беспокойная мысль.

Внезапно обнаруживаю, что самолета-буксировщика впереди нет, а планер летит самостоятельно, причем, со значительным ускорением. Меня уже ощутимо вдавливает в спинку сидения. Оглянувшись, вижу, что такой стремительный старт обеспечивает планеру наша гигантская ракета. Она отчетливо видна позади него. Сам планер прикреплен прямо к корпусу ее системы аварийного спасения. Вижу широкий инверсионный след от работающих ракетных двигателей.

«Грохота двигателей не слышно. Значит, идем на сверхзвуке. Но планер не годится для таких полетов! У меня нет скафандра! Я же погибну в космосе! Надо срочно связаться с землей! В планере нет радио! Что предпринять?» – скачут горохом лихорадочные мысли.

– Ты же хотел стать космонавтом. Скоро будешь. И я буду гордиться тобой… А я здесь инкогнито, – вдруг сказала четырнадцатилетняя Людочка, невероятным образом оказавшаяся прямо на месте инструктора.

«Зачем она здесь? Это же опасно. А уж ее легкое летнее платьице совсем не годится для такого полета», – беспокойно соображал я, – «Еще минута-две, и нас не будет. Я летчик, смертельный риск – это издержки моей профессии, а почему должна погибнуть моя Людочка – молодая красивая девушка?» – вдруг резанула разум ужаснувшая мысль.

– Людочка-Людочка… Ну, как ты здесь оказалась? Ты должна жить! Жить, а не умереть, – заплакал от бессилия что-либо изменить в гибельной ситуации…

Очнулся весь в слезах. Хорошо, в комнате офицеров никого не было. Даже Шурика. Посмотрел на часы. Время обеденного перерыва.

Есть не хотелось. И я снова погрузился в воспоминания о далекой юности и моих первых полетах.

Эти ощущения воздушной среды, как опоры в полете, были знакомы уже давно. С того самого момента, когда попытался поднять в воздух мою первую кордовую модель.

То было довольно простое изделие. По нему руководитель кружка авиамоделистов Дворца пионеров сразу определял, кто из кружковцев чего стоил. Едва взглянув на тщательно изготовленную мотораму, тот сразу сказал: «Брось заниматься ерундой. Будешь делать таймерную модель». Это, конечно, было высшей похвалой, но мне очень хотелось доделать, что начал, а, главное, попробовать управлять моделью в воздухе.

Мой первый полет оказался коротким. Едва модель начала разгон, резко взял ручку на себя, и модель, сделав полупетлю, с силой врезалась в землю.

Через неделю, когда вновь принес отремонтированную модель на кордодром, мои представления об управлении самолетом были на высоте. Я прочел массу литературы, и буквально прочувствовал принципы управления. И мой второй полет прошел без приключений. Я не только без ошибок отлетал всю программу полета, но легко и, к удивлению руководителя кружка, правильно посадил планирующую модель с выключившимся в конце полета двигателем.

И вот я в кабине летательного аппарата и, в принципе, сам должен управлять настоящим планером, где ошибки пилотирования грозили иными последствиями, в сравнении с разбитой вдребезги игрушкой.

А потому я внимательно отслеживал все действия инструктора. Наконец мы в воздухе. Самолет летит впереди, чуть ниже планера. Мы повторяем все его эволюции, выходя в зону пилотирования. Но, похоже, слишком увлекся управлением, потому что, когда взглянул на землю, понял, что не вижу никаких ориентиров. Я просто не понимаю, где нахожусь, хотя перед этим очень тщательно изучал карту местности.

Едва обнаружил на земле что-то похожее на знакомые по карте объекты, по которым можно было определиться, как понял, что секунд на десять отвлекся от управления планером, и пропустил много интересного.

Самолет покачал крыльями, и мы отцепили буксировочный трос. Теперь мы в свободном полете. Первое, что поразило, это внезапно наступившая тишина. Но мы летели. Это было заметно по облакам, которые перемещались гораздо быстрее, чем объекты на земле. Это было видно по приборам, на которые я, наконец, впервые посмотрел. Инструктор молчал. Видимо, давал время, чтобы справился с первыми ощущениями полета, когда еще трудно одновременно контролировать все, что требуется.

Наконец инструктор спросил, где находимся и каким курсом летим. Четко, как учили, доложил. Запросил показания приборов. Поняв, что контролирую ситуацию, задал новый курс и передал управление. Плавно орудуя органами управления и сверяясь с приборами, уверенно вывел планер на заданный курс. Доложил инструктору. Судя по его интонации при приеме доклада, с первым заданием, похоже, справился. Постепенно, шаг за шагом, я быстро осваивался с управлением этой великолепной машиной. И, главное, уже четко ориентировался во всем воздушном пространстве в зоне аэродрома.

Это пространство, окружающее планер, как и сам летательный аппарат, я вдруг ощутил, как единое целое, как своеобразное продолжение моего тела во все стороны одновременно. Я был, как бы помещен в центр особого объемного мира – такого податливого, как воздух под взмахом клинка, и одновременно такого твердого, как трамвайные рельсы на крутом повороте. И я вдруг почувствовал себя в нем птицей, летящей, куда пожелаю…