На излёте, или В брызгах космической струи. Роман

– А зачем надо закрывать окошко?

– Это когда солнышко будет слишком ярким.

– А где солнышко? – спрашивала дочь. Солнышка в Москве действительно уже с месяц не было видно. И даже праздничный день был пасмурным и прохладным. Мы двинулись в путь в плащах и куртках.

– За облаками всегда солнышко.

– Мы полетим за облаками?

– Да. Выше облаков. Облака будут внизу.

– Внизу?!

– Да. Внизу, под нами. Скоро все увидишь. Вот уже самолетик заводится, – отвечал я на бесконечные вопросы дочери, а мысли уже были в Харькове.

Как нас встретят? Новым адом, как три года назад, или мать все же смягчится, познакомившись с внучкой? Мысли, мысли, мысли.

Наш короткий полет прошел замечательно. Светланка была поглощена новыми впечатлениями. Ее не укачало даже при посадке. И вот за час с небольшим мы переместились из пасмурной Москвы в солнечный Харьков. Пришлось тут же сбросить плащи и куртки.

Нас не встречали. В телеграмме мы лишь сообщили о приезде, не указав ни вид транспорта, ни номер рейса. Дочь, утомленная ранним подъемом и перелетом, в автобусе крепко уснула. Она не проснулась ни при пересадке в троллейбус, ни по дороге от остановки до дома. И лишь когда я уложил ее на диван, она мгновенно открыла глаза и тут же вскочила на ноги.

– Папа, мы уже в Харькове?

– В Харькове, Светик, в Харькове, – ответил ей.

– Надо же. Разбудили. Пойдем, пусть поспит, – расстроился отец, готовивший вместе с Таней импровизированную постель.

Но я уже знал, теперь дочь не уснет ни за что. Она уже отдохнула и была готова осваивать незнакомую обстановку. Вряд ли она осознавала пространственные масштабы нашего путешествия. Скорее всего, часовой перелет показался ей чем-то вроде такой же по времени поездки в метро к нашим родственникам, разбросанным по окраинам гигантской Москвы. Но в метро, в отличие от самолета, ее укачивало, впрочем, как и во всем остальном наземном транспорте, и всю дорогу она, как правило, крепко спала. Но, стоило только спящую дочь положить в ее кроватку, она сразу просыпалась.

Светланка, конечно же, оказались в центре общего внимания. К нашему с Таней удивлению, это ее ничуть не смущало. Похоже, я неплохо подготовил ее к тому, что в Харькове она увидит много незнакомых людей, которые захотят с ней познакомиться. Очень удивил известием, что ее бабушка и дедушка, к которым она поедет, это мои мама и папа.

– Мой дедушка твой папа? – с искренним недоумением спросила дочь, узнав необычную для нее новость, и не дожидаясь ответа, рассмеялась.

Вскоре нас усадили за праздничный стол. Пошли обычные застольные разговоры обо всем на свете. Но шестым чувством постоянно ощущал какую-то напряженность. Исходила она явно от матери.

Нет, похоже, ничто не сможет поколебать ее первоначального мнения о невестке. При встрече она холодно поприветствовала Татьяну, без энтузиазма поцеловала ребенка, а за столом сидела молча, внимательно вслушиваясь в разговоры, но, не принимая в них участия. Что ж, как-нибудь продержимся эти праздничные дни, а вот предстоящий летний отпуск придется проводить где угодно, но только не в Харькове.

Удивило, что за весь день к нам так и не подъехали Саша с Тамарой и племянником Сережей. Когда поинтересовался у отца, почему их нет, выяснилось, семья брата на праздники уехала в Кораблино – к родителям Тамары. Обидно. Так хотелось посмотреть, как они устроились в отремонтированной квартире. Но оказалось, проблем нет, и мы хоть завтра сможем съездить на старую квартиру.

Когда приехали на место, оказалось, мама забыла ключ от двери. Не беда, эту дверь мы с Сашкой уже давно научились открывать без ключа. Поколдовав минут пять с замком, к всеобщему удивлению легко вскрыл квартиру.

– Это что, каждый, кому не лень, может так открыть нашу дверь? – обеспокоилась мама.

– Ну, не каждый. Для вора любая дверь не помеха, а такая – семечки. Только вряд ли кто сюда полезет, – успокоил мать.

Однако состояние квартиры поразило. Впечатление, что здесь что-то впопыхах искали. Все вещи разбросаны. Один из плафонов люстры разбит. От него осталась лишь часть фрагментов, но осколки с пола аккуратно убраны. Зато вся кладовая оказалась доверху забитой вещами. Приглядевшись, легко опознали вещи Шурика.

Отлегло. Нет, это не следы работы воров, а просто в очередной раз в квартиру вселился наш беспокойный родственничек. Похоже, время вселения он, как всегда, выбрал удачно – ребята, очевидно, уже собирались в дорогу, и им было не до него. Только, где сам Шурик? Поразмыслив, пришли к выводу, что, скорее всего, уехал с ребятами в Кораблино. Снова встал вопрос, что делать, когда вся команда вернется после праздников. Ведь выселить его тем же способом, что и в прошлый раз, вряд ли удастся. А оставлять здесь просто опасно. Он наверняка снова начнет спаивать брата.

Мы не стали убирать следы «погрома». Я аккуратно закрыл дверь на замок, и мы вышли во двор.

– Толик! Та чи це ты?! – тут же бросилась к нам вездесущая тетя Липа, «гроза» нашего двора, жившая в доме напротив, – А це твоя дытына? Гарна дивчина, – одобрила она, – А дэ твоя жинка? – спросила она, не обращая внимания на стоявшую рядом Татьяну. Впрочем, не удивительно – ведь в наш первый приезд мать в качестве моей жены представила им Валю-Валентину, а Таню определила, как ее подругу. Все это безобразие происходило в присутствии Вали, молча согласившейся с нелепым сообщением «свекрови», что она, якобы, «ждет моего ребенка». Тот разговор услышал совершенно случайно и был возмущен беспардонным враньем матери и предательским поведением Вали.

И вот через несколько лет перед взором любопытной тети Липы возник мой ребенок, а вместо моей жены – ее подруга! Сколько же домыслов тут же возникло в пустой головенке этой старой девы – недалекой и чрезвычайно несдержанной на язык особы. Хорошо еще, Таня плохо понимает украинскую речь, чем и воспользовался:

– Вид цих жинок можно з глузду зъйихаты. Спытайтэ в моейи мамы. Он вона сюды йдэ, – показал в сторону приближающейся матери, подхватил на руки Светланку, и мы быстренько двинулись к лавочке у асфальта.

– Что это за тетка и о чем вы говорили? – спросила Таня, едва присели, – Я ничего не поняла. А почему ты от нее сбежал?

– Это тетя Липа, наша генеральная сплетница. С ней лучше не общаться. Она, правда, и без того нафантазирует немало, но лучше держаться подальше. Сказал ей, что от таких женщин можно с ума сойти и направил ее к матери, – удовлетворил любопытство жены.

Я всегда недолюбливал тетю Липу, хотя она относилась ко мне, в общем, неплохо. Стойкая неприязнь возникла еще в детстве. Однажды пытался срезать кусок коры с толстенного ствола дерева, что росло в нашем дворе. Хотелось вырезать маленькую лодочку. Ее можно было бы пускать в плавание по бурным потокам, которые обычно текли вдоль дороги во время снеготаяния или после сильного дождя. Во дворе ребята играли в футбол. Неожиданно прямо над собой услышал глухой удар и звон разбитого стекла. Мимо меня пролетел отскочивший от ветки мяч, а землю у дерева присыпала куча стеклянных осколков. Подбежавший брат подхватил орудие преступления, и вся ватага футболистов опрометью бросилась со двора. А вдогонку из разбитого окна уже неслись громкие проклятия пострадавшей от их шалости тети Липы.

Я же, увлеченный своим занятием, очнулся лишь от боли. За ухо меня крепко держала свирепая тетя Липа:

– А ну кажи, хто цэ зробыв?! Ты всэ бачив! Кажи! Кажи! – кричала она дурным голосом на весь двор и крутила мое ухо так, что у меня что-то затрещало в голове, а из глаз сами собой полились слезы.

Не соображая ничего от боли, взмахнул рукой с ножом, пытаясь освободиться от ее клешни, зажавшей мое несчастное ухо.

– Ах ты, скаженный! Вбыты мэнэ хочешь! – заорала она и еще крепче сжала ухо и мою руку с ножом, но на помощь уже бежала мама.

Меня спасли, вырвав из рук озверевшей соседки. Когда страсти остыли, с тетей Липой договорились, что стекло ей вставят. Впрочем, это было справедливо, потому что, как оказалось, окно разбил мой брат. Вот только этого я не видел. Хотя, если бы видел, все равно ничего не сказал. Ябедничать в нашей детской среде считалось последним делом.

После экзекуции долго болело ухо, и раскалывалась голова. Тетя Липа, похоже, осознала, что понапрасну так обошлась со мной, и всячески пыталась загладить вину. Но я не простил ей той дикой выходки, и она надолго перестала для меня существовать. Я игнорировал все ее ласковые обращения ко мне, упорно делая вид, что рядом со мной никого нет.

Со временем эта старая одинокая женщина стала для меня, впрочем, как и для всех, чем-то вроде неотъемлемой принадлежности двора. Казалось, она находилась там постоянно. Ее зычный голос раздавался то в одном, то в другом уголке, а то и прямо из раскрытого окна ее квартиры на втором этаже. Иногда он доносился с прилегающих улиц, но так, что весь двор все слышал. Этот голос стал звуковым оформлением двора, его своеобразным фоном, без которого он стал бы чем-то другим.

Тетя Липа видела и замечала все, что происходило во дворе, была в курсе всех событий. Казалось, от ее бдительного ока не скрыться никому и нигде. А вся ее бурная деятельность сводилась к тому, что она пыталась установить свой порядок и образ жизни для всех без исключения обитателей. И она вмешивалась во все, даже в то, что не касалось ее никоим образом. С ней спорили, скандалили, но убедить ее в чем-то было невозможно. Мне кажется, в каждом дворе непременно найдется подобная особа. Во всяком случае, мне они всегда попадались.

В тот памятный день мы с братьями вернулись из деревни, где обычно проводили летние каникулы. Мы всегда возвращались изменившимися настолько, что нас с трудом узнавали соседи, или в шутку делали вид, что не узнавали. В деревне всё лето ходили босиком, целыми днями купались в наших небольших речушках, а в промежутках между купанием играли в песчаных дюнах, подступавших прямо к воде. Мы загорали до черноты, а наши густые, нестриженные все три месяца каникул волосы выгорали до цвета спелой соломы. К тому же за лето вырастали из одежды, в которой нас отправляли в деревню. А потому поводов к реакции соседей, типа «О-о-о! Братья Зарецкие. Вас не узнать», – было предостаточно.

То лето оказалось для нас непростым. Тогда бабушка основательно загрузила нас работой по двору, на огороде и в саду. Обычно ее выполнял дедушка, но он скоропостижно умер еще зимой. Мы с братом все понимали и не роптали, получив очередное задание на день. С непривычки было тяжело что-то копать, полоть и окучивать. И еще раз в неделю ездили в лес на заготовку дров, а потом часами их распиливали, кололи и складывали в сарайчик. После дождей, как правило, приходилось ремонтировать оба дома и все хозяйственные постройки. В большом доме мы разобрали старую русскую печь, очистили от глины и рассортировали все кирпичи, а потом помогли печнику соорудить взамен новую. Ремонт домашней утвари в основном делал я, имевший навыки работы с металлом и деревом.

Нам не терпелось поскорее выполнить бабушкины поручения и отправиться, наконец, на речку. Но вышло так, что целых два месяца из трех попадали туда лишь вечером, чтобы отмыться от степной пыли, рабочей грязи и, наконец, остыть от невыносимой дневной жары. Потому что днем работали в колхозе прицепщиками на тракторе дяди Васи, заработав тогда для бабушки положенный минимум трудодней. Словом, в то лето я изменился настолько, что выглядел старше своих пятнадцати лет.

Целый день приводил себя в порядок, а ближе к вечеру вышел во двор к лавочке, на которой, как обычно, сидели ребята нашего двора.

– О-о-о! Толик! Тебя не узнать, – совсем как утром соседи, встретили меня завсегдатаи нашей лавочки. Здесь уже расположился Вовка Бегун с гитарой, а рядом, прислонившись к низкому штакетнику, стоял Игорь Марковский по кличке Мыцек. Немного опередив меня, к ним подошли Ирочка Полянская и Наташа Корсунь, которую все звали, как и в детстве, Талочкой.

Ребята за лето совсем не изменились, а вот девочки заметно повзрослели, особенно Талочка. И теперь обе смущенно смотрели на меня, ожидая, очевидно, ответной реакции. Но, я так и не успел сказать ни слова, потому что откуда-то из-за огромного ствола тополя внезапно появилась тетя Липа:

– Толик! Та чи це ты?! – направилась она к нам, – Тэбэ не взнаты. Який парубок став. Вже, мабуть, невеста е, – рассыпалась она в своих неуместных, на мой взгляд, комплиментах.

– Тетя Липа, ты в своем репертуаре, – прервал ее монолог, зная, что он может затянуться надолго.

– В рэпэтуари, в рэпэтуари, – согласилась она, намереваясь продолжить свое выступление.

Случайный взгляд в глубину двора и я вмиг забыл о неприятной собеседнице и вообще обо всем на свете. В лучах заходящего солнца, скользнувших сквозь лабиринты старого города и внезапно осветивших вечно сумрачный уголок двора, не спеша, шла, словно плыла, редкой красоты и изящества молоденькая девушка. В прекрасной незнакомке неожиданно узнал Людочку, так чудесно изменившуюся за лето. Очарованный волшебным видением, лишь молча смотрел на мою прелестную подружку, не в силах оторвать восторженного взгляда.

– Людка! Куда спешишь? Иди к нам! Тут для тебя сюрприз! – вдруг окликнула ее одна из подружек. Людочка остановилась и посмотрела в нашу сторону. На мгновенье наши взгляды встретились. Девушка вспыхнула радостной улыбкой, но тут же отвела глаза и покраснела. «Ну, зачем они так? Только смутили», – мысленно возмутился я.

Поколебавшись секунду, Людочка решительно направилась к нам. Я по-прежнему молчал и лишь неотрывно, с восхищением смотрел на нее. Она, конечно, заметила и буквально засияла от ответных чувств. Улыбка не сходила с ее миленького личика. Снова и снова мы встречались с ней взглядами, от которых вдруг чаще забилось сердце, и кровь прилила к щекам.

Я вдруг отчетливо понял, что такое счастье. Ведь впервые в жизни оно само улыбалось мне счастливой улыбкой моей красавицы-подружки. И я уже не замечал ничего вокруг, кроме ее дивных теплых глаз, чудесной улыбки и еще чего-то яркого и светлого, плывущего ко мне из вечерних сумерек, словно сошедшее на землю маленькое белое облачко с просветами голубого неба.

А то бестелесное облачко вдруг так очевидно выдало слившуюся с ним воедино живую плоть – прекрасную девичью фигурку, таинственную прелесть которой не скрыть никакими одеждами.

И передо мной уже вовсе не облачко, а во всей красе юности моя стремительно повзрослевшая очаровательная подружка в своем бело-голубом воздушном наряде. Она плыла ко мне легкой походкой, опустив глаза, словно стесняясь разительных перемен, происшедших с ней за время нашей летней разлуки.

Своими восторженными взглядами мы сказали друг другу так много, что меня вдруг охватило неведомое до того волнение. Так откровенно мы еще не выражали наших чувств. И не осталось сомнений, что эти говорящие взгляды – лишь начало новых, еще неведомых отношений, совсем иных, чем наша детская дружба.

И вдруг откуда-то из глубин подсознания, как озарение, всплыла эта роковая фраза: «Людочка, ты – моя Джульетта».

Удивительные имена и печальная история любви юноши и девушки так потрясли меня этим летом. Лишь теперь осознал, что они были вовсе не взрослыми, как мне показалось, когда читал повесть Шекспира «Ромео и Джульетта», а такими же, как мы с подружкой.

А может наоборот, это мы, наконец, повзрослели и наши сердца кричат нам об этом, как говорила мне когда-то Крестная?

И на душе одновременно с переполняющей ее радостью вдруг появилась неясная тревога, навеянная, очевидно, трагическим финалом повести. Еще ничего не произошло, а я вдруг ясно осознал, что именно Людочка станет самым большим моим счастьем на всю жизнь, что бы с нами потом не случилось.

– Людочка, ты – моя Джульетта, – шепотом повторил только что придуманную фразу, а память тут же подсказала другую, из детства: «Я никогда тебя не забуду, Людочка».

И душа затрепетала в предчувствии нашей необыкновенной любви, совсем как у Ромео и Джульетты.

– Людка! Ты шо розцвила, як майская роза? – неожиданно нарушила благостную тишину тетя Липа, несомненно, как и все, наблюдавшая за нами, – А-а-а! Толика побачила. Цей хлопець нэ для тэбэ. Вин, бач, яким парубком став. В нього, навить, невеста у сэли е. А ты, Людка, ще дивченя малэ, – громко на весь двор выплеснула она свои гнусности.

Людочка тут же остановилась, густо покраснела, а ее мгновенно потухшая улыбка уже готова была смениться потоками слез. Ведь изменившись внешне, в душе она оставалась все той же маленькой беззащитной девочкой. Я отлично понимал состояние подружки, потому что чувствал себя почти таким же – оплеванным ядовитой слюной нашей дворовой тетки.

– Тетка Липовая! – взорвался я, – Язык бы тебе оторвать поганый! Нет у меня никакой невесты в деревне. Что ты к Людочке привязалась? Нэ дивченя вона вже! Топай отсюда. Людочка, иди к нам.

И Людочка, почувствовав мою твердую поддержку, вдруг гордо подняла свою красивую головку и стремительной походкой снова пошла к нам, не глядя ни на кого. «Браво, Джульетта!» – мысленно воскликнул я. А подружка неожиданно прошла, как мимо пустого места, прямо к девочкам. Они тут же образовали кружок и весело защебетали о чем-то своем.

«Ну и правильно сделала, что не остановилась со мной», – подумал я, хотя в душе очень хотелось, чтобы случилось именно то, что должно было случиться, не будь здесь этой зловредной тетки, да и ребят тоже, – «Все нормально. Людочка уже не девчонка. Она поступила так, как поступила бы Джульетта».

Огорченный, сел на лавочку рядом с Вовкой, и он тут же начал настраивать гитару. А рядом с нами тетя Липа громко возмущалась нравами современной молодежи, но ее никто не слушал. Погромыхав минут пять, она удалилась к лавочке у асфальта, на которой уже сидела тетя Зина, и теперь ее недовольное громыхание раздавалось оттуда. А мне вдруг стало грустно, потому что впервые отчетливо почувствовал, что теряю мою Людочку как подружку, с которой до этого вечера всегда были простые и ясные отношения.

Мне нравилось, что она совсем не похожа ни на одну из девчонок, которых знаю. Ни на назойливую Любочку, ни на жеманную Ирочку, ни на ушедшую в себя Талочку, и даже ни на одну из моих шикарных одноклассниц, которым мы, их ровесники, до сих пор откровенно безразличны. С Людочкой мне всегда было легко – она была светлым и открытым человечком, и с детства воспринимала меня как старшего брата.

«Новая Людочка – другая. Но какая? Хорошо бы, как Джульетта», – мучился я в догадках и сомнениях, слушая фальшивые аккорды Вовкиной гитары.

А девочки шептались и негромко смеялись. И мне вдруг показалось, что им, как и нашим одноклассницам, нет до нас никакого дела. Однако боковым зрением отметил, что они все-таки посматривают в нашу сторону. И Людочка тоже. Значит, не все так плохо.

Вскоре появились ребята с футбольным мячом. И до самой темноты прямо на мостовой мы все вместе играли в волейбол без сетки.

Рядом со мной, справа от меня, стояла моя Людочка, и я, как всегда, перехватывал все сильные мячи, летящие в ее сторону. Но, она не возмущалась, как обычно, а лишь благодарно кивала мне и улыбалась своей теплой улыбкой.

Потом ребята с мячом ушли, а оставшиеся затеяли игру в испорченный телефон. И снова Людочка сидела рядом со мной. А когда я передал ей на ушко очередное слово, и ее пышные волосы коснулись моих губ, неожиданно осознал, что в тот момент мысленно поцеловал мою прелесть. И сердце замерло от сладостного восторга. Решившись, шепнул ей: «Джульетта». Улыбнувшись, Людочка что-то передала дальше по цепочке.

Она так и не догадалась, что это теперь ее новое имя. Но, даже я не знал, что родившаяся сегодня фраза: «Людочка, ты – моя Джульетта», – уже через девять месяцев станет ключевой в нашем объяснении. А еще через шесть лет она же навсегда вернет нам нашу большую любовь.

– Любовь, – ошалев от счастья, прошептал подружке новое слово. В этот раз Людочка с неподдельным удивлением пристально посмотрела на меня, но, потом, слегка замешкавшись, конечно же, передала дальше нечто иное, оставив это святое слово при себе.

«Прости меня, Людочка. Я больше так не буду», – мысленно пообещал подружке. Но Людочка, похоже, совсем не обиделась. Всю оставшуюся игру она незаметно, короткими взглядами, посматривала на меня, и слегка отвернувшись, улыбалась.

А потом я долго провожал Людочку в ее общежитие. Не сговариваясь, мы пошли не напрямую, просто перейдя дорогу, а в обход, делая громадный крюк. Я подробно рассказал подружке о том, как летом работал на тракторе, как однажды целый день летал на маленьком самолетике, опыляя колхозные поля, и, наконец, как с братом ночевали на крыше дома, отрезанные наводнением.

А Людочка смотрела на меня с восторгом, как в самом начале этого дивного вечера, когда она только увидела меня у лавочки. Нам обоим явно не хватало времени, чтобы поделиться нашими летними впечатлениями, и мы снова и снова кружили по улицам и переулкам, не в силах расстаться у дверей общежития.

Людочка рассказала, как она все лето занималась гимнастикой в спортивной секции, и что у нее многое стало получаться. Только теперь понял, откуда у нее появилась такая удивительная походка, и не только походка.

«Людочка, любимая. Я снова в родных местах, на нашей лавочке, где в тот памятный августовский вечер впервые мысленно поцеловал тебя. За много лет здесь ничего не изменилось. Только подросли деревья, да рядом бегает и прыгает, развлекая себя, моя маленькая доченька Светланка. Ее мама незаметно для меня куда-то исчезла, похоже, по своим делам. А посреди двора тетя Липа о чем-то громыхает с моими родителями. Она все та же, словно законсервированная. И все здесь так, как было тогда, когда яркими цветами расцветала наша с тобой юность. До сих пор все, что было, как-то существует. И лишь тебя больше нет в этом мире, первая любовь моя.

Но, ты видишь, я все помню. Все-все. Вот он справа, через дорогу, почти у входа в твое общежитие – наш любимый клен. Помнишь, как однажды ты попросила меня принести букетик его желтых листьев? Это было тогда – в твою последнюю осень. Как ты радовалась, получив тот скромный, но очень дорогой для тебя подарок. Ты обняла мой осенний букет, словно старинного друга. Ты перебирала его листочки и, похоже, разговаривала с каждым из них. В тот момент ты была так счастлива. А мое сердце разрывалось. Мне казалось, я обманул тебя, любимая. Ведь я в принципе не смог бы выполнить твою простую просьбу и вместе с тем не мог ее не выполнить. Мне пришлось обойти оба парка и часть лесопарка, прежде чем удалось собрать ту охапку кленовых листьев, которую ты встретила так искренне и так трогательно, что я готов был провалиться сквозь землю. Была поздняя осень, как в том стихотворении, которое сочинил тебе накануне, и деревья давным-давно растеряли свою листву. Лишь в лесопарке не оказалось добросовестных харьковских дворников. И я страдал тогда и страдаю до сих пор оттого, что вынужден был пойти на невинный обман, который стал первым и единственным в наших с тобой чистых отношениях. Увы, ты об этом так никогда и не узнаешь, любимая. И мне горько сознавать, что никогда больше не смогу попросить прощения за ту единственную «ложь во спасение». Прости меня, любовь моя. Прости за все, что я так и не смог сделать для тебя», – мысленно обратился я к любимой, как всегда, когда приходил к ее могилке, где, мне казалось, она могла меня услышать.

Я снова посмотрел на клен, но не увидел ничего за пеленой внезапно подступивших слез. Закрыл глаза и незаметно для дочери смахнул выкатившиеся слезинки. Людочка так любила это деревце, а, скорее всего, место, где оно росло. Ей казалось, что так здесь было всегда, сколько она себя помнила. А я помню, как однажды на месте множества земляных щелей-бомбоубежищ, вырытых перед корпусом общежития еще в войну, огромный бульдозер сделал гигантскую ровную площадку. После его бурной деятельности, на оголившейся площадке, лишенной не только временных сооружений, но и маскировавших их непроходимых зарослей кустарника и бурьяна, чудом сохранились с десяток небольших елочек и средних размеров осина. Правда, оказалось, что за елочки я тогда принимал сосенки, только совсем маленькие.

А когда разбомбленное общежитие восстановили, вдоль булыжной мостовой проложили асфальтированные дорожки. Заасфальтировали и дорожку, ведущую к входу в общежитие. Осенью того же года вдоль тротуаров высадили молоденькие деревца, в том числе и наш любимый клен. Его посадили прямо на том месте, где в августе пятьдесят первого года я впервые увидел незнакомую маленькую девочку, одиноко стоявшую у входа в необитаемое здание.

Я сидел с закрытыми глазами, ясно представляя картину далекого детства, как вдруг откуда-то издалека, словно из нашего довоенного репродуктора, донеслись детские голоса.

– Тебя как зовут? – спрашивал кого-то мой мальчишеский голос.

– Людочка, – отвечал нежный голосок пятилетней Людочки.

– Таких имен не бывает. Тебя зовут Любочка.

– Нет, я – Людочка.

– Ладно, спрошу у мамы. А ты где живешь?

– Здесь живу.

– Здесь никто не живет.

– А я вот живу. Но еще недолго. Только сегодня и вчера.

– А где ты жила раньше?

– Там.

– Пойдем, посмотрим лошадок.

– Пойдем. А они не укусят?

– Что ты! Они меня знают. Я кормлю их травкой, – рассмеялся мой голос.

А потом всплыла другая картина. Я бегу к Людочке. Ей уже восемь. Она стоит на том же месте у облетевшего клена, в своем плохоньком зимнем пальтишке, и держит за шиворот что-то маленькое, закутанное в огромный платок. Увидев меня, машет рукой и улыбается.

– Людочка! Привет! Кто это? Что за куколка?

– Привет, Толик. А это моя сестричка Светочка.

– И тебе доверяют такую кроху? Меня к моему младшему не очень подпускают. Боятся, что я его уроню, или не услежу за ним. У нас бабушка им занимается.

– У нас Светочкой, кроме меня, заниматься некому. Мама на работе. Этот тоже. Я ее и кормлю, и переодеваю, и развлекаю, и спать укладываю.

– Да. Тебе не позавидуешь. Понятно, почему тебя почти не видно с ребятами.

– Ты там тоже не бываешь. А где ты бываешь, что тебя совсем не видно?

– Учусь, много читаю.

А вот зимний вечер. Крупными хлопьями тихо падает снег. Мы с двенадцатилетней Людочкой и ее пятилетней сестричкой ходим по нашему традиционному маршруту – вокруг огромной кучи угля, спрятанной под снегом. Мы обсуждаем какой-то фильм, только что просмотренный по телевизору, что был тогда в красном уголке общежития. Светланка хнычет. Мы останавливаемся.

– Толик, возьми, у меня в кармане носовой платочек.

– Людочка, я не могу.

Людочка, вдруг догадавшись о моих затруднениях, звонко, от души смеется:

– Толик, ты же моя подружка. Правда, достань, а то у меня обе руки заняты. Придется Светку домой вести.

– Значит, вы уже не выйдете?

– А ты хочешь, чтоб я вышла?

– Людочка. Ты еще спрашиваешь.

– Ладно, попробую. Может, мама отпустит на полчасика.

И вот мы с Людочкой одни среди зимней метели.

– Светка, действительно захотела спать. А меня отпустили, когда я сказала маме, что буду гулять с тобой. Что это ты так внимательно рассматриваешь?

– Считаю, сколько снежинок может одновременно поместиться на твоих ресничках.

Людочка счастливо смеется, причем так тихо, что ее смех слышу только я, да еще, возможно, наш любимый клен, под кроной которого мы стоим в этот незабываемый вечер.

«Легкие пушинки белые снежинки падают и тают на твоих ресницах», – всплывают строки стихотворения, сочиненного однажды по просьбе Людочки в память о том неповторимом вечере – о нашем самом первом юношеском «свидании»…

«Как бы хотелось вернуть вечер той зимней метели, снежную, белую муть, в инее сосны и ели, наши следы на снегу – их разметала пурга – все, что забыть не могу, память о чем дорога», – как заклинание, мысленно повторяю и повторяю свое самое заветное, но, увы, несбыточное желание.

«Спасибо тебе, наш маленький дворик и всему, что тебя окружает, всему-всему давным-давно знакомому и дорогому до слез. Спасибо, что самым непостижимым образом вы храните память обо всем, что здесь когда-то происходило со мной и дорогими мне людьми. Спасибо, что только здесь можно так ясно и различимо вновь услышать наши звонкие детские голоса и наши пылкие юношеские споры. Спасибо, что вы еще помните мою любимую Людочку, которую мне уже не забыть никогда, сколько бы лет не отпустила судьба», – от души благодарю я родные места, где прошли наши детство и юность.

«Людочка, любовь моя. Ты прости, но в этот приезд я впервые не смогу навестить твою могилку. Ведь мне вряд ли удастся без всяких объяснений оставить родных и близких на целый день. А мне совсем не хочется никому ничего объяснять. Впрочем, так же, как не хочется, чтобы кто-то был рядом, когда я говорю только с тобой, моя любимая, моя невеста. А в эти дни я постараюсь пройти по всем памятным местам, где мы когда-то бывали с тобой. И незаметно для всех буду вспоминать те незабываемые дни нашего короткого счастья», – мысленно прошу прощения у любимой, а душа разрывается от боли.

Я не заметил, как вернулась жена и как подошли родители, отвязавшись, наконец, от любопытной тети Липы. Я и не подозревал, что в тот день видел ее в последний раз. Нет, она умерла не в том же году и даже не в следующем – просто наши с ней пути так больше и не пересеклись, вплоть до ее смерти.

Родители вдруг захотели навестить семейство Борисовцов. Дядя Женя и тетя Тося были давними приятелями родителей, а их три сына: Вовка, Сашка и Женька, – нашими с братьями ровесниками и друзьями детства. Родители наших друзей работали в общежитии, корпус которого был как бы зеркальным отражением корпуса, где жила Людочка. Вся семья много лет прожила в обычной комнате этого общежития, а недавно Борисовцы получили долгожданную квартиру недалеко от моего училища.

Я не возражал, и мы всем семейством невольно отправились по традиционному маршруту наших с Людочкой прогулок. Мы шли не спеша, и у меня было достаточно времени, чтобы показать жене и дочери все достопримечательности на моем многолетнем пути от дома до школы. Я постарался рассказать обо всем как можно больше, потому что там впереди – у ниши в стене старого дома, где мы с Людочкой однажды прятались от дождя, и где родилась наша первая любовь – мне надо было незаметно остаться одному. В том, святом для меня месте, как и на кладбище, я хотел оказаться лишь наедине со своими воспоминаниями.

У пожарного училища мне удалось ненадолго задержаться, пропустив торжественное шествие метров на пятьдесят вперед. А когда семейство остановилось, чтобы меня подождать, сделал вид, что завязываю шнурок, и махнул рукой, чтобы меня не ждали.