Также надо признать слишком запутанным и сказанное о гласности. Она, получается, есть, и на этом вроде как можно поставить точку. Но что означает – «наступила»? В каком наряде и где? Можно ли, ориентируясь на её искусственное «приставление» к неназванному закону, внятно говорить хоть о каком-то правовом результате, если сам предмет манипулирования ничего собою, как явление публичного права, не представляет, а из пределов права естественного по направлению к закону он передвинут совершенно произвольно? И почему – «особенно для журналистов»?
Кажется, тут уместно будет заметить, что есть ещё между нами отдельные заблуждения, равные полному проигрышу.
8. СВОБОДА СЛОВА И ВЫБОР
В духовном плане выбор есть такой активный процесс нашей мыслительной деятельности, когда практически очень трудно или даже невозможно обойтись без ранее накопленного материала, из которого следует выбирать.
Накопление нужно́ для обеспечения «качества» работы, и чем оно более весомо и обширно, тем плодотворнее процесс установления варианта и тем оно, установление, удаётся быстрее, что не менее важно, так как наилучшим должен быть, несомненно, выбор, выполненный не иначе как только мгновенно – со скоростью мысли.
В ещё не так уж давние времена накопление материала уже само по себе считалось делом достойным для всякого общественно мыслящего человека, поскольку это действие рассматривалось в нём как естественно желательное и, значит, определённо свободное; исходили здесь из того, что раз у человека в головном аппарате имеется и неизменно восполняется необходимый материал для выбора, то ему и пользоваться таким материалом уже не составляет большого труда, ввиду чего выбор мог даже оставаться обойдённым в интересе и внимании к нему, в том числе – в интересе научном; а основное внимание уделялось необходимости и способности накапливать и иметь материал, разумеется, ещё и – способности прочно удерживать его в головном аппарате и умело им распоряжаться в жизни.
Материал тогда называли убеждениями или системой (системностью) взглядов или ещё – мировоззрением, и каждый, обладавший этим богатством в соотношениях, близких к потребностям неизвращённого общества (если оно могло заявлять о себя таковым), заслуженно удостаивался признания и уважения сообразно тому, в какой мере мировоззрением определялся его поведенческий характер; было даже неприличным не иметь его, что придавало особый колорит общению и общительности да и всей той публичной деятельности, где для человека главной опорой должен был служить интеллект.
С того же момента, когда стали поговаривать о свободе выбора как о нормалии публичного права, положение кардинально изменилось. Скажем сразу: далеко не в лучшую сторону.
Задача изменения «хромала» из-за того, что выбор и без добавления к нему правовой свободности представляет из себя действие, свободное по своей природе. Это естественный акт, хотя и не абсолютный в его естественности, вызревающий на основаниях чувственности, желаний, воли и проч., как и многие, которые совершаются в головном аппарате, – не поддаваясь публичноправовому контролю и управлению; если же такого выбора нет, то нет и соответствующего акта, а отсутствие последнего есть уже нечто иное, а именно: не-выбор.
Доводы такого порядка были, однако, безжалостно смяты под напором набиравшего силу политического и социумного «освобождения».
Что должно было произойти дальше?
Поскольку выбору следовало быть свободным как можно более, свободным «дополнительно», «повторно», «во второй раз», то есть как бы уже ничем не ограниченным или ограниченным только в какой-то, может быть, совсем небольшой и несущественной, скорее, в чисто условной части, то пусть он и будет таким, но зато теперь – не где-то в головном аппарате, а «в самом себе», вне связи с убеждениями, с резервом. Которым, в свою очередь, также надлежало находиться в полной независимости, то есть уже в более значительной мере свободными, чем раньше, – свободными «дополнительно», «повторно».
«Эффект» не замедлил сказаться. К убеждениям и мировоззрению интерес падал и падал. Точка здесь была поставлена заменой свободы выбора на свободу слова с одновременным закреплением этой броской свободы в государственном праве и непременно – в его конституциональной части.
Продекларированная там полная или даже точнее: абсолютная неограничиваемость предмета слова (его свободность) оказалась очень привлекательной. Прежде всего тем, что убеждения, «утяжелявшие» выбор, «навлекавшие» на него зависимость, оказывались как бы лишними, ненужными. Они, конечно, отпадали автоматически, так как сие действие шло «вослед» и, значит, было – побочным. А основное заключалось тут в решительном «заботливо-намеренном» перечёркивании самой семантики выбора.
Он признавался неподходящим, поскольку в нём слишком проглядывал естественный, а не публичный правовой аспект. И это – вопреки изначальной природе выбора! Можно ли с помощью права публичного, государственного не допустить или ограничить его в головном аппарате? Вообще – как-то им управлять? Безусловно, нет, о чём мы уже сообщали, ссылаясь на стоика Эпиктета. В пределах естественного общечеловеческого права это признаётся неоспоримым.
Сначала популистское, а затем лоббистское и правотворческое манипулирование свободою слова как раз и было призвано прикрыть объективную невозможность управления уже вроде как былым естественным нормативом. В итоге на замену ему приходило надиктованное современной цивилизацией насилие неразборчивым и расплывчатым публичным правом.
Во имя свободы слова естественный свободный выбор, как и свободные убеждения, отправили на свалку. Однако в ходе «операции» устранялись не только они.
Ведь выбором у человека определяются не одни слова или мнения, но ещё и намерения и поступки. С их изъятием из оборота никак бы нельзя не считаться. Особенно если говорить о поступках, значение которых каждым воспринимается в том смысле, что они «красноречивее всяких слов».
В чём изменения коснулись поступков?
Как действиям, подлежащим выбору, им вообще не оставлено никакого «своего места». Это хорошо видно хотя бы по отсутствию каких-либо соотношений между ними и свободой слова – как данностями новейшей правовой терминологии.
Для декларирования таких соотношений просто не подходили никакие манипуляции с правом, никакое «прогрессивное» понимание свободы.
Факт приняли «по умолчанию», между тем как зависимость друг от друга двух указанных «предметов» становилась нелепой и потому – невозможной: чтобы отдельные поступки всё-таки могли совершаться, им, видимо, нужно «быть» или «находиться» «в пределах» свободы слова, то есть – исключительно при слове, в его туманной свободе и – настолько же свободными, «развязными», полностью выходящими за рамки принятых в обществах условностей.
Графически все последствия, связанные с «установлением» свободы слова как заменяющей нормы права, можно изобразить в следующем виде:
Рис. 1 – исходное положение, не затронутое влиянием манипуляций; рис. 2 – промежуточное изменение величин; рис. 3 —конечный результат изменений.
ОС – область сознания; ОПС – область подсознания; У – убеждения.
С левой стороны рисунков в сторону линии выбора АБ «устремляются» мысли, в которых содержится мотивация убеждений и выбора. Верхняя горизонтальная стрелка справа показывает «самостоятельное» «движение» реального поступка, нижняя – направленность уже реально выбранного слова (мнения).
На рис. 2 убеждения сокращены в объёме, соответственно уменьшена и линия выбора АБ.
На рис. 3 нет ни убеждений, ни линии выбора, – её заменяет точка АБ. Поступок теперь должен «раствориться» или «выразиться» всего только в слове или только через посредство слова, равно как и наоборот, что в любом случае есть абсурд.
Этим-то и завершается величайшее усмирение «плоти» выбора. – Отсюда и та совершенно «невинная» путаница в наиболее «деликатных» формах истолкований мыслительного процесса, запечатлённая, в частности, в российской конституции.
Ч.3 её ст.29 гласит:
Никто не может быть принуждён к выражению своих мнений и убеждений или отказу от них.
Здесь невозможно понять – что же всё-таки должно выражаться в условиях свободы слова: мнения или убеждения? И что имеется в виду под принудительностью?
Мнения – это результат проявляемости свободы суждений (когда за исходное берутся мысли), их (суждений) фактическая выраженность через посредство выбора. Принудить кого-либо к выражению мнений никак нельзя, поскольку действенность тут уже реализована; заставить отказаться от них (если иметь в виду, что при отказе от них они не перестают быть уже фактически выраженными) – тоже; можно идти вослед за свершением – например: бывает, что кого-то преследуют за какое-то конкретное выраженное мнение, то есть когда мнение кому-то инкриминируется как несообразный на чей-нибудь взгляд «поступок»; – или так же вослед из-за него (уже выраженного мнения) тому, кто по каким-либо причинам решился изложить его, опуститься до покаяния…
Что же касается убеждений, то, как и любые мысли, они естественны в условиях, при которых головной аппарат не выведен из строя или не повреждён и они должны выражаться двояко: или в виде мнений, или в виде поступков, но – опять-таки – через выбор.
Вне зависимости от «последствий» или, говоря иначе, без мнений и поступков, сами по себе, убеждения, любые, не опасны ни для кого, и принуждение по отношению к ним, насилие над ними в их «самости» лишено какого-либо смысла или интереса, а тем более – возможности.
Когда в преступных целях манипулируют сознанием и подсознанием, то преследуют цель изменить в нужную сторону не сами убеждения, а лишь поведенческие характеристики людей, «согласуемые» каждым сообразно личным убеждениям, – чтобы уже потом извлечь выгоду из получаемых изменений. – Только на такую опосредованную выгоду бывает рассчитана любая духовная или идеологическая пропаганда.
Наряду с этими пояснениями не лишне, думается, оглянуться и ещё раз уяснить, какой при свободе слова «получается» поступок. Выше мы сказали: он теперь должен «раствориться» или «выразиться» всего только в слове или только через посредство слова.
Было бы великой оплошностью расценивать такой «результат» как благостный или желательный. Хотя, кажется, что плохого, когда «слово» и «дело» «живут» в единстве?
Иным людям вовсе, дескать, не помешало бы «поступать» строго «по слову».
Иллюзия такой «оправданности» «результата» исчезает сразу – при необходимости его увязки с изначально свободными убеждениями. Без которых изначально свободный выбор как часть интеллектуального мыслительного процесса не может быть признаваем как полноценный. Плюс к этому – полное «освобождение» слова, в котором «укладывается» мысль, а также – гарантирование его свободы.
Не принимая в расчёт этих немаловажных обстоятельств, можно вести речь о приемлемой эффективности «результата» лишь по отношению к механическому устройству, – к роботу.
Есть также необходимость повнимательнее рассмотреть убеждения или то, что от них остаётся, – когда они оказываются в «объятиях» свободы слова. В своей природной сути убеждения – это совокупность мыслей с устойчивой предрасположенностью быть выраженными в какой-то определённой семантической цельности. Если убеждений нет, то обходятся и без них. Но всё равно мысль должна располагать шансом пройти через этап выбора и воплотиться то ли во мнение, то ли в поступок. Новые условия, однако, создают противодействие этому.
В чём тут «соль»?
Если рассматривать конституционное гарантирование любой из свобод как таковое, то оно, казалось бы, должно быть направлено к обеспечению возможности выражения или проявления воли в неподсчитываемых вариантах, прежде всего – для гражданина как личности. По отношению к свободе слова об этом, например, можно сказать, что такому-то человеку не должен быть воспрепятствован выбор им слов или целых речей для выражения мыслей (убеждений) сообразно его воле – вслух или в напечатанном или в письменном виде.
В цивилизованном гражданском обществе уже изначально такая щедрая многовариантность обязательно должна предусматриваться для каждого без исключения. Но – только для стадии выбора. На этом гарантирование свободы слова, свободы не иначе как в значении абсолютном, не подлежащей никакому и ничьему ограничиванию или контролю, должно бы и заканчиваться.
Как раз к необходимости понимать гарантию именно в таком, не расплывчатом, а в сугубо конкретном виде, то есть установленной для условий разумного практического (естественного) общения в людской среде, может быть сведено ироничное замечание талантливого родоначальника европейской экзистенциальной философии, брошенное любителям во вред себе же ни в чём решительно себе не отказывать:
…им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!
(«Выдающиеся мыслители». Сёрен Кьеркегор. «Наслаждение и долг»: «Афоризмы эстетика». В переводе П. Ганзена. «Феникс», Ростов-на-Дону, 1998 г.; стр. 9).
Упрёк тут заключается в неумеренности желания – превратить свободу слова непосредственно в слово или в слова, что, как уже говорилось нами, – невозможно. «Технология» превращения беспочвенна, поскольку нет превращения как такового. Всё сводится к тонкой софистике. Ту область, куда «попадает» слово, ложно предполагают чем-то вроде безмерного бродильного чана, в котором как по волшебству оно должно приобретать разные смысловые значения: будучи одним, превращаться во множество; ни с чем не состоять ни в какой связи и т. д. Что и следует понимать как безопорную и всепроникающую, абсолютную свободу.
Нельзя отрицать – направление тут берётся верное. Та область, куда желают переместить освобождённое слово, давно и хорошо всем известна. Это – пространство. Но то, что мы о нём знаем, уже не есть чудо, а только – знание.
В пространстве слово, как выражение мысли и одновременно как преобразованная в конкретность информация «вообще», не может не иметь того, чем всегда обладает любая кроха материального, – способностью быть и находиться в движении.
Чтобы слово изменилось, то есть приобрело другой смысловой оттенок (а это равно потере его прежнего значения и появлению нового смысла), нужна основательная причина. Пожелания тут не срабатывают.
Самой же существенной причиной или, как ещё выражаются, – «отправной точкой», можно было бы считать лишь выбор слова на «дистанции» свободы слова, исполненный через возможность выбора, – как своеобразную «сердцевину» причинности. Свобода в виде множественности или, по-другому, – тиража, в данном случае неуместна, поскольку изображение множества (копирование) есть лишь интерпретация движения. Слову оно смысла не прибавляет.
Произнесённые, а тем более закреплённые в носителях слова или речи – это уже атрибутика «вещественная», – в виде чьих-то персональных или групповых мнений, точек зрения, «взглядов», соображений, «позиций» и проч., которые, изменяясь, опять представляют собою результат многовариантного выбора на стадии гарантированной свободы. В совокупности мнения, соображения и проч. образуют плюрализм. А при взаимном согласии людей (достижение которого часто, к сожалению, бывает делом далеко не простым) их для удобства можно скомпоновать или распределить на разряды. Из того же источника формируется и общественное мнение – как более крупная информативная «наличность» в отдельных обществах.
Прослеживая эту цепочку от самого начала, не трудно заметить: из гарантии свободы слова вроде как не могло бы проистекать ничего принудительного: все, кто что-то выбирал и выбрал, целиком руководствовались только своими интересами, ни на йоту не задевая и не устраняя чужих; а из уже произнесённого или закреплённого в носителях (даже просто усвоенного), то есть – из множества мнений оставалось бы только умело отобрать более ценное, и оно в принципе не могло бы не быть благом или по крайней мере – желательным как для отдельных обществ, так и для их множества, в том числе – для всех их членов.
Головня головне
передать готова
пламя от пламени;
в речах человек
познаёт человека,
в безмолвье глупеет.
(«Старшая Эдда»: «Речи Высокого». В переводе А. Корсуна. По изданию «Библиотека всемирной литературы, т. 9. «Художественная литература», Москва, 1975 г.; стр. 194).
Вот как раз в таком общеполезном конечном результате, в его возможности при хорошо отлаженном государственном устройстве и должен бы проявляться фактор непосредственной конституциональной действенности свобод, не исключая свободы слова, тот их не отражаемый в законах смысл (заимствуемый из естественного права), который предпочтительно иметь постоянно в виду при разработке и применении любых законов, в ходе вынесения судебных решений и в других случаях саморегулирования гражданских обществ.
Этот здравый подход, к сожалению, оказывается грубо нарушенным.
Повергая выбор, свобода слова «используется» исключительно во вред.
Как норма права, она распростёрта над целой сетью сложнейших операций, призванных обеспечивать коммуникативность между людьми с надлежащим качеством и точностью, накрывая и закрывая их собою и претендуя на их вывод из реальной традиционной системы функционирования. – Конечно, это делается из благих побуждений, из устремлённости к верховной псевдодемократической «ценности» – «освобождению» «до конца». Но – что означает «исключение» выбора, нивелировка убеждений? Да то, что теперь и мнения и поступки не должны больше определяться не только естественным, но уже и публичным правом.
Поверженный выбор приводит к тотальной, крайней безответственности во мнениях и в поступках. Человеку становится не до убеждений. Там, где пьянит свобода, они «рассеиваются» и должны в целом восприниматься как не заслуживающие никакого внимания и не играющие какой-то значительной роли.
Иному в такой ситуации уже нелегко определить себя в убеждениях или в убеждённостях (если он их имеет), и он называет себя в лучшем случае как ему кажется. Толковать о признании или непризнании чего-то в состояниях своих и чужих мыслей и чувствований ему теперь, конечно, проще, и не так уж редко он вынужден вообще не «состоять» ни в чём. Об этом весьма, кажется, удачно выразился физик Гинзбург, академик РАН, лауреат Нобелевской премии, называвший себя атеистом:
Как вера в бога типа деизма, так и атеизм – это, – считал он, – «интуитивные суждения», которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть…
(Виталий Гинзбург. «Преподавать или проповедовать». – Газета «Поиск», 2004 г., № 11 от 19.03; рубрика: «Точка зрения»).
Мировоззрения стали простыми суждениями!
Выставил какое-то из них, и тут же передумал и с ним расстался, подбирая следующее, новое. Или хорошо подобранным, «лучшим» опрокинул, разбил то, что посчитал неверным. Конечно, полагая себя всегда правым…
А ведь так и происходит на самом деле!
Стороны, претендующие на компетентность при объяснениях мира и человека в мире, могут теперь выяснять правоту друг перед другом совершенно отстранённо. – Больше нет нужды в цельных и строгих воззренческих позициях, не надо руководиться ими в конфессиональных представлениях или в научном познании; – исключительно всюду становится возможным оперировать и всё вымерять «лёгкими», «скорыми» и ни к чему не обязывающими «аргументами» – суждениями. То есть – целиком пристрастно, – в точности как то приходится делать зрителям перед цирковой ареной или покупателям перед торговым прилавком…
Новые «правила» означают, что теперь не могут существовать и обе «крайние», полярные формы самоорганизации интеллекта – светское и конфессиональное мировоззрения. Не говоря о чём-то более «мелком». И сожалеть об уроне тут уже поздно: убеждения стали не нужны и больше не могут «применяться» с какой-то сообразной пользой с тех пор как из естественного мыслительного процесса посредством сомнительных манипуляций с правом исключили возможность полноценного выбора, – с утверждением и с гарантированием свободы слова как нормалии публичного права…
И поступок, и мнение приобретают теперь полную неопределённость и как бы сливаются один в другом. – Чтобы тут мог наступить полезный эффект, нужна конкретность; – однако свободою слова (то есть – выбором безо всякого ограничения, да, собственно, уже и – не выбором) она исключается.
На практике такой «исход» оборачивается ни к чему не относимой «заумной» манерой козырять «убеждённостью». Из уст очень многих крупных и мелких управителей и функционеров, учёных и обывателей в разных странах уже несчётные разы вылетали слова: «Я убеждён…», «Я убеждена…», «Мы убеждены…», хотя за ними едва ли не всегда следовало самое обыкновенное, в чём совершенно не нужно демонстрировать никакой убеждённости: это обычное, «ровное», «общее», понятное всем восприятие реалий, не провоцирующее спора…
Частое употребление таких «убеждений» лишь опустошает содержательность речи или письменного текста, и тут надо уже прямо говорить о болезненном пустословии бряцающих убеждениями – родной матери демагогии…
Весьма любопытно, что уже и при некотором общем согласии землян по вопросу о недоказуемости «интуитивных суждений» в ход пускаются всё те же, хорошо «обкатанные», традиционные способы «доказывания».
Ими пока вовсю пользуются, в частности, исследователи, особенно в гуманитари́и. В дискуссионном же порядке этот вопрос поднимается всё реже и неохотнее, поскольку в новых условиях уже не могут ничего значить любые суждения (не говоря уже о мировоззрениях). Они останутся «недоказанными», если даже по делу будет принято конкретное решение: «да» или «нет». То есть – и само доказывание начинает терять смысл…
Поставить точку может простое волеизъявление, но не по вопросам качества суждений, а в пределах «узкого» препирательства – меж- и внутригосударственного, регионального или даже местного, а то и – частного: кто кого сумеет «пережать».
В этом случае на замену суждений приходят омытые злостью и агрессивностью предубеждения – вещь опять-таки довольно сомнительная…
Уяснить, что «иного не дано», не так уж трудно. Зато намного труднее прийти к пониманию проблемы в её особой противоречивости. – Она существует в условиях свободы слова, и если принимать эту последнюю, то ей будет вполне соответствовать и манера поведения в искривлённом публичном правовом пространстве, где закреплено господствующее положение указанной свободы.
Впрямую недоказуемость «интуитивных суждений» проявляется ущербно в массовых мероприятиях и отношениях. Например, демократические выборы вовсе не увязаны с мировоззренческими особенностями электората. Обходятся только суждениями, не вдаваясь в их качество. Почему и становятся возможными «правильный» или – «неправильный» выбор, – как то не раз происходило в США, в России и других странах или в их внутренних регионах, – когда «соревнующийся» электорат практически уравнивался в численности по обе стороны от разделявшей его черты.
«Равенство» такого покроя может быть порождено только условиями иллюзорной свободы; выбор в этих условиях в целом должен признаваться «неправильным» всегда, поскольку новые пристрастия способны в одно мгновение «уронить» или вознести любую популярную или одиозную личность. При этом не исключается и появление оголтелого или – «чёрного» большинства или меньшинства…
Мышление по принципу механистического действия есть, как видим, крайняя результативная степень «освобождения» на площадке духовного. Должно быть также соответствующего «уровня» или качества и исходящее от него производное. Таковым является всё, что заключено в поступках и берёт в них начало. Где чисто мыслительная работа интерпретируется в формах реальной действенности каждой личности и целых обществ или их ассоциаций.
«Освобождённое» через насилие искривлённым правом, есть, разумеется, далеко не лучший по качеству интеллектуальный «продукт». Он обречён «проявляться» в поступках исключительно малосодержательных, «неколоритных», устремлённых нередко на полнейшую неопределённость, в никуда и ни во что.
Имеются все основания утверждать, что именно в таком блеклом «наборе» представлена сегодня деятельность той части людей, которые имеют отношение к управлению и политике и которые именуют себя прагматиками.
По-настоящему – это «объективисты», которых было много в самых разных видах во все предшествующие времена; отличие теперешних заключается разве лишь в их показной «опоре» на право с умыслом понадёжнее прикрыться.
Не имея представлений об ущербности современных публичных прав и свобод и даже не желая иметь их, они горазды то и дело «подлатывать» свою сущность громкими рассуждениями о сиеминутной целесообразности «реального развития», из-за чего правовое, и без того хилое и случайное, повсюду приобретает ещё более выраженные несообразные формы или вообще выхолащивается.
Оно системно выхолащивается также и в законах и тем более в подзаконных правовых актах, где сущее прямо-таки должно приноситься в жертву грубой целесообразности.
Поскольку «слова» у прагматиков неотделимы от «дел», то их не может не отличать постоянная повышенная осторожность в принятии решений. Осторожность не из-за какой-то особой сложности решаемых проблем, а, так сказать, видовая.
Такие исполнители даже хорошо и всесторонне выверенный вариант не осмеливаются назвать последним и будут перебирать варианты дальше, затягивая время и тем создавая видимость «умной» работы, предельной деловой загруженности, «вечной» занятости и проч.; или же постараются увильнуть, переложив бремя ответственности на других, а то и безо всяких оснований неожиданно примут случайное и, не исключено, – худшее или даже роковое решение. И при этом свой стиль функционального поведения они, как правило, склонны считать «твёрдым», «не поддающимся», а то и единственно верным, что будто бы должно обозначать его высшее качество в областях как содержания, так и формы.
Особенно же они тверды перед оппонирующими – как бы те ни были правы. Тут нечему удивляться: проходя этапами «освобождения», они хорошо усваивают правила замкнутости и отчуждения.
Теперь интерес у них может возрастать разве что к обладанию новыми богатствами и благами. Да, возможно, ещё к ипподрому и другим игрищам, к обзаведению породистыми котами, собаками или другой надомной живностью и проч., – в порядке пошлой моды. – Отпадает надобность в интеллекте, а вместе с тем и в развито́й чувствительности и чувственности – как в условиях для усовершенствования процесса выбора.
Насколько эти признаки духовной ограниченности присущи современным будто бы «деловым» людям, показывает их поистине масштабная отстранённость от художественного, научного и других видов творчества.
Например, за много лет практически ни один из хорошо всем известных верховных руководителей или более-менее крупных административных, партийных и прочих функционеров в своей или в других странах ни разу не сумел блеснуть на публике тонким знанием какого-то конкретного труда, литературного произведения, научной школы. Окружённые бесчисленными рядами советников, они прозябают в розовостях разного рода отчётов и докладных.
Воспринимается выходящим из этой «нормы», когда кто-нибудь из первых лиц, чиновников или предпринимателей очень редко, но вдруг заявляет о сочинённом или даже изданном сборнике новелл, стихов, мемуарном или исследовательском произведении.
Изначально такой «поступок» воспринимается очень многими недоверчиво: «Содержание – чепуха, и – так ли уж они сработаны лично «заявителями»?» – Не верят и в их диссертации. Надо сказать, не верят по основаниям весьма существенным: сплошь и рядом подготовкой диссертаций «в пользу» прагматиков заняты подчинённые им клерки или наёмные продажные борзописцы, не брезгающие любой спекулятивной или просто шелухливой темой.
Пусть не покажется читателям этого раздела, будто насилие свободой и форматирование ущербного публичного права в той мере, как это имеет место с учреждением и конституционной гарантией свободы слова, есть данность как бы всеохватная, под прессом которой оказывается всё в нынешнем дерзком мире на земле и – не только.
Это, к счастью, не так.
Давайте посмотрим на то, как мы вообще пользуемся инструментом выбора. Если не пренебрегать утверждением, что выбору непременно должно предшествовать установление цели, то легко обнаруживается поистине колоссальная сфера реальной действительности, где процесс выбора даже в малой части не подвержен воздействию правом государственным, перенасыщенным свободой.
Например, вы решили отправиться за покупками продуктов питания для своей семьи, но денег у вас мало, достаточно лишь на то, чтобы купить самое необходимое.
Вам, перво-наперво, важно установить, что вы пойдёте или поедете непременно в тот магазин или на ту ярмарку, где продовольствие предлагается дешевле. Если вы не знаете, где тот магазин или та ярмарка, вы изыщете возможность быстро узнать, где они расположены и есть ли там нужные вам продуктовые товары в данный момент. Остаётся поскорее туда добраться и закупить желаемое по доступной для вас цене. Всё. Выбор из намерения переведён в завершение.
Приходится ли вам при этом задумываться, будет ли проделанное вами соответствовать тому выбору, который вам навязан пресловутой и причудливой нормой свободы слова? Нет; в вашей голове даже мысли об этом не просквозит. И такой результат будет единственно верным, поскольку исходил он из естественной вашей свободы распоряжаться собою, своим временем и своими денежными средствами в соответствии с вашими естественными потребностями – независимо от каких-либо установлений государственного образца.
Тот же философ Кьеркегор, отдавший много творческих сил постижению и освещению природы выбора, словами одного из персонажей своих пространных произведений на этот счёт высказывался так:
Я друг свободы, и то, что не дают вполне добровольно, мне совсем не нужно!
(Из работы «Дневник обольстителя»).
Или – другая ситуация. В вечернее время вы возвращаетесь домой с работы и, забывшись, оказываетесь на проезжей части, где движение транспортных средств не регулируется ни постовыми специализированной службы, ни техническими устройствами. Неожиданно вы осознаёте, что находитесь в зоне опасности и тут же принимаете решение покинуть эту проезжую часть, сойдя на обочину. Верное и необходимейшее решение. Его принимает человек, озабоченный сохранением собственной жизни. Не в силу знания каких-то государственных законов или распоряжений, касающихся его свободы, а – из естественной потребности быстрее обезопасить себя ввиду непростительной собственной оплошности.