Не думая о свободах и правах, каких в изобилии предоставляется гражданам в современных странах на заселённых людьми континентах, каждый непременно во мгновение зажмурит глаза перед яркой вспышкой света, отдёрнет руку, дотронувшись ею до горячей кухонной плиты, предпочтёт оказаться выше несущегося у его ног после дождя потока из воды, неких обломков и мусора.
Тут человеку не указ никакой норматив, изобретённый в том или ином парламенте. Свою прямую обязанность по сохранению жизни индивидуума в пределах его естественного выбора исполняют его инстинкты.
Выражая восхищение самой сутью естественного процесса выбора, когда люди хорошо осознают, что это такое, Сёрен Кьеркегор пишет, что он, выбор, —
…высоко подымает душу человека, сообщает ей тихое внутреннее довольство, сознание собственного достоинства…
(Из работы «Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал»).
И ещё там же:
Борясь за свободу я борюсь за будущее, за выбор: «или – или». – Вот сокровище, которое я намерен оставить в наследство дорогим мне существам… Да, если бы мой маленький сын был теперь в таком возрасте, что мог бы понимать меня, а я был бы при смерти, я сказал бы ему: «Я не завещаю тебе ни денег, ни титула, ни высокого положения в свете, но я укажу тебе, где зарыт клад, который может сделать тебя первейшим богачом в мире; сокровище это принадлежит тебе самому, так что тебе не придётся быть за него обязанным другому человеку и этим повредить душе своей; это сокровище скрыто в тебе самом, это – свобода воли, выбор «или – или», обладание им может возвеличить человека превыше ангелов.
(Приводится с небольшими сокращениями).
Выбор на основе уже не разума вкупе с инстинктами, а – только инстинктов, играет существенную роль и в жизни животных.
Вам, наверное, приходилось наблюдать (хотя бы на телеэкране), как дерутся львы. Тот из них, который оказывается в единственном числе, при нападении на него нескольких особей укладывается на́ спину, чтобы иметь возможность одновременно поражать нападающих когтями всех четырёх своих лап.
Как изящно и точно бывают нанесены его удары по врагам (по их мордам), если те приближаются к нему и не рассчитывают допускаемого ими критического приближения! И это на протяжении времени, когда каждый удар защищающего себя – буквально в доли секунды!
Какой должна быть чувствительной и тонкой физиология животного, чтобы управляться с несчётным количеством эпизодических стадий одного, общего выбора способа вынужденной обороны, имеющего, конечно же, естественное происхождение!
Это в полном смысле слова торжество тех возможностей, какие диктуются естественными потребностями и никем не регулируются.
Нет, полагаю, необходимости перегружать наше повествование бо́льшим количеством примеров такой строгой закономерности и сути выбора в людской среде и в секторе земной фауны: каждый в состоянии без труда сам подобрать их и тщательно поразмышлять над ними.
Не обойтись, впрочем, только без ещё одного важного замечания. Оно касается проявляемости выбора в каждом отдельном случае.
Кьеркегор в его завещании сыну говорил, безусловно, о выборе как о явлении или процессе лишь обособленном, устремлённом на решение некой конкретной задачи при осмыслении предстоящего жизненного пути в целом.
Решение здесь предполагается исключительно верным, – когда оно полностью согласуется с правовыми нормами и публичного характера, и – этическими. То есть эти нормы берутся как ценности истинные, нисколько не ущерблённые, даже идеальные. В столь розовом виде они, разумеется, и должны бы приниматься и быть усвоенными сыном. Однако – возможно ли такое?
Выбор и необходим-то в силу наличия вариантов, которые возникают всегда. Если их нет, исключается основа для выбора.
Стало быть, с ним, выбором, люди (а также и животные) имеют дело лишь в конкретных обстоятельствах, никак не иначе.
Скажем, человек находится иногда в таком состоянии покоя, когда мысли у него пребывают без движения. Это возможно в тех, например, случаях, когда он по своему желанию или медитируя по чьей-то команде как бы отстраняется ото всего.
Тут выбирать совершенно нечего, – пока его сознание не будет «встревожено» и не появится хотя бы единственная мысль, хотя бы о чём. «Прогнав» её, человек опять возвращается в прежнее состояние, но обходиться при этом без выбора ему уже нельзя. – К нему понадобилось «обратиться» под воздействием нового обстоятельства – в виде появившейся мысли, – серьёзнейшей альтернативы предваряющему ей покою в мозговой сфере.
Нечего и говорить, что альтернативным может оказаться и намерение человека не возвращаться в прежнее состояние.
Если возникает другая, следующая сразу за первой мысль, их обладатель волен ради того, чтобы испытывать состояние покоя, избавиться от неё (первая сама уступает ей место), опять же посредством выбора. Также и здесь ему не обойтись без него и при решении о выходе из состояния покоя. Это – строгая закономерность, и с нею не считаться никому невозможно.
Она подсказывает, что понимание нами сути выбора, как процесса, не должно зауживаться искусственно – через декларирование его «использования» лишь в некоторых, отдельных обстоятельствах, как при той же необходимости для ещё не взрослого сына известного философа самому по мере взросления сделать безошибочный выбор в отношении своего будущего.
Приведённые образцы поступков, вполне для нас естественных, обязывают также заострить внимание на то неумолимое действие закономерности, когда мы вынуждаемся обращаться к выбору едва ли не на каждом нашем шагу, при каждой, даже крохотной перемене в процессе нашего мышления.
Он исключён и никоим образом не стимулируется только в те временны́е отрезки, где сознание по нашей воле «устанавливается» на одной «точке» и вовсе не движется.
В то же время было бы опрометчивым заявлять о полной «нейтральности» нашего ума в состоянии сна, – пусть оно, такое состояние, зависит только от нашей регулярной потребности в полноценном отдыхе или в редких случаях бывает навязано через манипулирование нашим сознанием в сеансах гипноза или им подобных.
Каждый ведь знает: наше сознание даже в снах бодрствует, в каких-то «своих» «интересах» перебирая и сортируя усвоенные из реальной действительности знания и впечатления или работает на опережение, создавая фантазии…
9. СВОБОДА И СУЩЕЕ
Обычно в явлениях и вещах, когда из них устраняют наиболее существенное, находит прибежище и «укореняется» та свобода, в связи с которой незаметно исчезает её обусловленность. Если выражаться проще, уже в самом наличии свободы есть то, из-за чего сущее в явлениях и вещах теряет себя и, – бывает, настолько, что оказывается неразличимым для сознания.
Подтверждением этому могут служить результаты проявляемости в социумах уже не раз удостоенной нашего исследовательского интереса и внимания свободы слова.
Будучи броской по звучанию и как выставленная на вид посредством неумеренной политизации, данная двухсловная грамматическая конструкция, казалось бы, должна в любой момент вызывать в сознании чувство некой неустранимой и ощутимой едва ли не на вкус реалистичности слова – того предмета, который призван быть воплощением мысли. Однако действительность опрокидывает столь трезвые ожидания. И не у кого-то, кто в силу своих слабых интеллектуальных возможностей просто не умеет решать задачи подобного рода, а – у всех.
Слово, «обложенное» свободой, нелегко воспринимается – и единицей словарного состава, и как термин, «призывающий» к общению. Что бы ни взять, как бы ни подступаться к его конкретизации, результат оказывается тот же.
Наше полное разочарование усиливается ещё более при «взгляде» на мысль, из которой слову предстояло «выйти». Не тот ли здесь обыденный случай, когда, став изречённой, она «передала» слову слишком много лжи? Об этом нет предположения у Тютчева в его широко известной сентенции, на которую мы ссылались в одном из начальных разделов этих записок. Но – такое предположение уместно! Ведь и мысль тоже, как и слово, в избытке ода́рена свободой, и она, её свобода, также, как и по отношению к слову, прогарантирована во многих конституциях.
Таким образом, наше пожелание дойти до истины обречено оставаться неисполненным. И дело тут не в недостатке желания или в ущербности нашего интеллекта.
Свобода – настолько мощное средство, что ему по силам разрушить самоё сущее, которым заявляет о себе любое из того, что становится нам известным в окружающем нас реальном мире и в нас самих. Став игрушкой коллективистского разума, она получает некий зловещий импульс и превращается в опаснейшее орудие, готовое истолочь и развеять всё, что попадает в поле его воздействия.
В полной мере представляются теперь очевидными заблуждения, согласно которым люди взяли и освободили такие близкие всем понятия, как слово и мысль, ориентируясь при этом лишь на политические амбиции, на свои лёгкие истолкования категории свободы, на собственную уверенность в том, что стоит захотеть что-то освободить и уже никто не должен этому препятствовать.
Постоянные и неубывающие «проколы» со свободою слова и свободою мысли, их остающиеся неуточнёнными и навсегда оторванными от практики сущности заставляют снова и снова обращать наше внимание к способам грубого манипулирования свободой, когда в её основу кладут соображения момента, чьей-то выгоды, а в конечном счёте, – замшелого прагматизма или – элементарной целесообразности.
Разве не может теперь не вызывать глубоких сомнений сам нелепый подход к «освобождению» слова – в то время как тем самым оказывается поверженной его природная суть? Если не забывать, что для него, слова, ещё до его «рождения», удобнейшим лоном должна была являться мысль, то становится легко различимым тусклое блудливое намерение манипуляторов: освободить его уже и там, в этом лоне. То есть – одновременно и вне головного аппарата, и внутри его!
Мысли «досталось» тут не меньше, чем слову: в ней, «освобождённой», также убыло её сущности, – до той убогой степени, когда, как и в случае со словом, она, утрачивает конкретные признаки и практически перестаёт восприниматься сознанием, то есть – оказываясь полностью потерянной. Вовсе незавидная участь!
Подтверждением этому является то, что даже при гарантировании со стороны публичного права свобода мысли остаётся, как и свобода слова, совершенно незащищённой. И к ней также невозможно подобрать никакой дефиниции.
Ни один независимый суд ни в одном государстве мира не рискнёт рассмотреть дело о чьих-то посягательствах на неё, её нехватке кому-либо и т. д. и даже не примет искового заявления, не забывая о правовой несообразности указанного термина. Помните – мы то же самое утверждали в отношении свободы слова?
Да и вообще – разве была хоть какая-то доля благоразумия в провозглашении свободы для мысли и слова? Той свободы, которая – абсолютна? Ведь упомянуть о каких-то её ограничениях законодатели попросту не имели в виду.
Их невнятный умысел здесь нельзя не рассматривать как очень странный. Ведь если взять слово, то ещё до его «рождения» оно испытывало определённую зависимость, находясь в лоне мыслительного процесса. Также не могло оно быть абсолютно свободным и вне головного аппарата, на что указывают хотя бы возможности широкого манипулирования его свободой в интересах политиков и прагматиков.
Массой зависимостей, в том числе тех, о которых наука ещё мало что знает, сопровождается также проявление и бытование мысли.
Имеет особое значение, в частности, «установленная» её размещённость в ряду других мыслей в головном аппарате: не может «выйти вперёд» и быть реализованной ни одна из них, пока здесь, «впереди», находится и «живёт» другая и единственная в данное мгновение; иначе говоря, сменять друг друга они обречены последовательно, ни при каких условиях не совмещаясь одна с другой.
Только в этом случае каждому из нас даются полноценное осознание себя в окружающем и обдуманные переходы к нашим индивидуальным намерениям и поступкам, в том числе к поступкам, обозначаемым как действия.
Как же при таких строгих нюансах воспринимать гарантирование их (слова и мысли) свободы?
Чтобы замять этот щекотливый вопрос, отделываются неуклюжими отговорками, вроде того, что, дескать, «вовне» (головного аппарата) предполагается правовая ответственность за отдельные (чьи-то) умышленные действия, препятствующие реализации полной свободы рассматриваемых здесь предметов, а внутри, в аппарате…
Но – чего могут стоить хотя бы какие предположения, отнесённые в законы, а тем более в такие серьёзные и фундаментальные, какими надлежит быть конституциям?
Процессы, которые касаются выбора мысли и слова в головном аппарате всегда как были, так и остаются естественными, они не подлежат и не поддаются урегулированию публичным правом, никаким, в том числе правом либерального демократического государства, – как бы того кому ни хотелось. Урегулирование, как осуществляемое де-юре, – чисто декларативное. Это всего лишь грубая попытка оберечь желаемое, отвлечённое условие, навеянное лобовым практицизмом, всё той же сухой целесообразностью. – Невелики правовые «достижения» и вовне.
И слово, и мысль, объявляемые свободными, «оборачиваются» к нам лишь в самой полной, крайней размытости их семантики. Должно же следовать нечто «обратное», противоположное, поскольку в действительности каждое слово языка, да, разумеется, и предваряющая его появление мысль и так постоянно «дрейфуют» в нескончаемых изменчивостях их значений.
На этот счёт любопытно одно весьма тонкое замечание, оставленное Чжуаном Чжоу:
Говорящий, – утверждал он, – произносит слова, но то, о чём он говорит, совершенно неопределённо.
(«Чжуан–цзы» («Учитель Чжуан»). Глава 2: «О равенстве вещей». В переводе Л. Позднеевой. По изданию: «Антология мысли». «Дао: гармония мира». «Эксмо-пресс», Москва – «Фолио», Харьков, – 2000 г.; стр. 158).
Свобода слова, равно как и свобода мысли, есть только формулы современной юриспруденции и публичной политики, выставленные опознавательные знаки, в которых, что ни взять, то – неопределённое и неуясняемое в уме. Небрежная работа прагматиков!
Таким же точно «целесообразным», то есть исходно безответственным образом, «слепо» выбирают, например, ту или иную расцветку государственного флага, рисунок или муляж государственного герба, текстовку государственного гимна.
Изложенным, думается, хорошо подтверждается следующее: как бы свобода ни была важна сама по себе, ещё важнее, чтобы у неё был какой-то предел. Понимается ли такое требование, выражающее необходимость? Кое в чём наука тут преуспела только потому, что она справедливо считает практику на много больше оторванной от существа проблемы, чем она сама. Практика слишком агрессивна и неразборчива. Ей хорошо снимать выгоды в правовых тупиках. У науки свои «но». Чем больше вопросов, тем она меньше успевает давать ответов. А в таких обстоятельствах и запутаться проще.
В условиях свободы самое худшее – освобождаться, полагая, что можно просто так освободиться в чём-то ещё дальше по отношению к уже имеющемуся. Дело при этом сводится ко всё той же устремлённости к абсолютному. В результате правовое пространство заполняется миражами. Уже только в том, что политической целью берётся установление нормативно-правового буквально для мелочей общественного бытия, можно разглядеть задачу неподъёмной тяжести, скроенную из обманчивых представлений о достижимости абсолютного.
Кто хочет всё регулировать законами, тот скорее возбудит пороки, нежели исправит их.
(Бенедикт Спиноза. «Богословско-политический трактат», глава ХХ. В переводе М. Лопаткина. По изданию: Бенедикт Спиноза. «Трактаты». «Мысль». Москва, 1998 г.; стр. 239».
Принимая это оригинальное замечание великого мыслителя, мы, однако, обязаны помнить, что и он, как и многие другие подвижники разума его времени, был скован теми же зауженными представлениями о праве, когда к нему относили только право публичное, действовавшее «на потребу» тогдашних режимов государственности, совершенно отстраняясь от права естественного, общечеловеческого.
При условии, что учитывалось бы и оно, это последнее, иной, более точный окрас имело бы и приведённое философом суждение.
В целом, если говорить о сущем, то в условиях его «освобождения» оно уже перестаёт быть самим собой. Будучи желательна как абсолютная, свобода полностью его нивелирует, что понуждает всех нас неустанно изыскивать способы возвращения его исходной значимости к порогу реальностей.
Сущее постоянно приходится подправлять нашими пристрастными суждениями, разбавленными на прагматизме, иначе говоря – взнуздывать его там, куда устремляются векторы наиболее в нём значимого. Это, впрочем, вовсе не перечёркивает вреда от его произвольного, волюнтаристского, неумеренного «освобождения».
Лучший же пример тому, что усилия искусственно его подправлять и поддерживать не могут иметь надлежащей эффективности, даёт общее отношение к разработкам абсолютного материального и абсолютного духовного. При энергичном усердном копании в частностях работы по исследованию этих «целых» «величин» уведены от научного интереса и попросту брошены.
Конечно, и здесь играет роль целесообразное, для теперешнего момента – демократическое, либеральное. Которое как только может открещивается ото всего, что располагается в пределах здравого смысла в частности – от революционного, хотя, если говорить о значении последнего в системе правового устройства жизни, то оно также не должно исключаться в качестве одного из важных или даже, возможно, обязательных инструментов урегулирования человеческой жизни в обществах.
Настоящее революционное, как бы на это ни посмотреть, всегда имеется под скорлупой свободы и должно проявиться, «проклюнуться»; иначе, то, что находится под скорлупою живым, просто не сможет жить дальше. Об этом не следовало бы забывать прежде всего тем, кто по поводу любого революционного изрекает: «Мы это уже проходили!». Загвоздка в том, что «пройти», разминуться с ним – невозможно; «встреча» «предусмотрена» через обуздание свободного в сущем.
В том же случае, когда обуздание исключается, надо быть врагом свободы, а одновременно и – разглашающей её демократии.
Практика, стало быть, вовсе не равнодушна к издержкам, касающимся «освобождения» сущего. Тут становятся важны любые нюансы.
Когда люди ежедневно окружены заботами о своей дальнейшей освобождённости на прагматическом поле, им некогда останавливаться для осмысливания абсолютного материального или абсолютного духовного. Теперь уже со школьной скамьи каждый может усвоить, что, к примеру, материя – это формула того, что является как бы вещественным и движется в пространстве, но как бы не само, а в абстракции. То есть – не будучи конкретной вещью и не имея цели, причины возникновения и т. д.
Порешили такое истолкование вполне достаточным и часто даже очень удобным. А как оно устраивает не только практику, но порой и науку, то куда же и для чего двигаться дальше? Тем более что до последнего времени фундамент оказывается надёжным: в познаниях частных явлений физического мира открытия сыплются как из рога изобилия, одно ошеломительнее другого; легко предсказываются и будущие. И незаметно пришло умиротворение поиска на главном поле. Он прекращён или – только «подразумевается». Вестимо, виновница вовсе не лень. Поиски в пределах самой материи, материи самой по себе лишены перспективы. Но почему?
Этот феномен капитулирования, как выясняется, плотно увязан с абсолютным духовным. Увязка имеет признаки тождества, поскольку так же, как и материя, абсолютное духовное выражается в отвлечённом. А именно: в первом до основания «растворено» материальное, во втором – понятийное, смысловое. Но это не всё тождество. Поскольку и материальное и духовное, чтобы они могли быть представляемы, всегда выражаются одним и тем же – информативным. Нет информации – невозможно и представление о чём-либо.
Как бы кто ни старался, представить материю или абсолютное духовное, – не получится.
С точки зрения человека разумного (homo sapiens) окружающий мир даже в мельчайшем «пронизан» информативным, информацией. Но если допустить, что мир не воспринимается, то из него как бы «уходит», изымается информативное. И, значит, непременно «уходит» всё то конкретное, чего мы не знаем или что хотели бы знать.
Ситуация в общем хорошо понятна каждому: мы не знаем и миллиардной доли об окружающем, однако таким обстоятельством никто особо не огорчён.
Как и материя, абсолютное духовное «нераскрываемо», в связи с чем также нет необходимости исследовать его «в себе», в его замкнутости. Там, как и «в» материи, ничего нет. Оно лишено представляемости в сознании. Эта убогость высших субстанций – главнейшая из причин, по которой их, собственно, и следовало бы оставить в покое, «не докучать» им исследованиями. Что пока и делает современная блистательная наука.
Ей же принадлежит и тот большой просчёт, из-за которого абсолютное материальное и абсолютное духовное остаются до настоящего времени крайне разобщёнными, отделены друг от друга, хотя очевидна прямая связь между ними, связь, можно сказать, неразрывная и притом давно замечавшаяся.
Тождественное в обеих указанных «величинах» есть то их сущее, которое выражается в нулевом информативном; оно заслуживает особого интереса, поскольку «формируется» одним способом.
Можно очень просто «слепить» и материю, и абсолютное духовное, – оставив их без информативного. А делается это путём запредельной обобщённости (освобождения ото всего), разрушающей форму. – Если иметь в виду «неразличимость» материи, как абсолютного материального или «вещественного», и абсолютного духовного, то обе эти субстанции являются только «бесплотной» одинаковой «формой» – результатом полного и законченного освобождения.
Резонно, что запредельное не даёт покоя чувственному. Сознание жаждет его восприятия; но – результата всё нет. Притом сознание не может ещё удовлетвориться действием «в одну сторону», когда запредельное пытаются «обнаружить» через манипулирование «освобождением» – от конкретного к абсолютному и – «дальше». Возврат в конкретное «оттуда» уже «не предусмотрен», разве только при помощи чуда.
Можно объяснить это особенностью характера «освобождения».
Только воображению – праматери условного – дано «раздробить» материальное мельче и мельче, «создав» материю, абсолютное, по крайней мере – в понятии. – Но «отсюда» или из «этого» уже никаким воображением не скроить чего-то конкретного. Представление будет бессильно воспроизвести из абсолютного некие признаки – элементы формы. Их удел – возникать в ходе перевоплощения (превращений), но только – от конкретного же.
Таким образом налицо извечное в действии «освобождения». И поскольку его направленность – исключительно в сторону к отвлечённому самого верхнего или самого нижнего «ярусов», то, оказавшись «там», оно должно непременно уничтожить и сущее, ничего в нём не сохранив. «Освобождение» – «беспощадно».
При исследовании этих «странностей» дело незаметно и неудержимо сводится к слиянию понятий абсолютного материального с абсолютным духовным. «Ничего», «пусто» – в обоих местах. Конечно, абсолютного «равенства» нет. Хотя обе «величины» условны, абсолютное духовное ещё и происходит из непосредственно условного. Коим является воспринятое «от» материального, то есть – от вещественного.
Но в рассмотрении свободного, «освобождённого» ни тождество, ни различие в двух высших, абсолютных «величинах» уже не имеют никакого значения.
«Восход» к абсолютному – это единственный надёжный способ «остановить» «освобождение» и, что называется, «растереть» его в порошок. Тем самым можно считать в некоторой степени оправданной и осторожность науки перед исследованиями в областях абсолютного материального и абсолютного духовного. Свободное, «освобождённое» как будто и без того основательно «взнуздано»; – а – но вдруг это только кажется?..
При «конструировании» абсолютного нельзя не обратить внимания на противоречие между «помещаемым» туда «конкретным» и тем, чем оно, это «конкретное», там становится. Ведь, скажем, «вещественное», материальное, «переходя» «в» материю, уже полностью теряет само себя, и оно уже больше не есть материальное.
То есть даже и сама материя представляет собою уже лишь абстрактное понятие, «образ»; материального же в ней нет и не может быть ничего. Точно то же самое происходит с духовным, коль оно оказывается в области абсолютного. При этом приближение к абсолютному как для материального, так и для духовного сопровождается ежемоментным изменением сущего в них, то есть одновременно и их форм.
И если речь идёт уже о «фактическом» переходе «в» абсолютное, то это значит, что сущее, которое туда «попало», не могло больше догматизироваться, иначе говоря – находиться, «удерживаться» в собственной форме. Только разница в том, что для материального это должны были быть состояния «вещественности», а для духовного – «оболочки» понятий.
В том и в другом случае информативное ещё имело место и служило «различению». Теперь же оно безвозвратно «теряется». Понятно, что такое «конструирование» полностью исключено как реальное, поскольку нереален и переход в абсолютное. Это не более как способ или приём абстрагирования; но ценность его не только в его назначении «отвлекать» от сущего.
Именно здесь в повестку дня ставится вопрос об измерениях, о параметрах «конкретного» «вещественного».
Постоянно перевоплощаясь, «обретая превращения», материальное, «вещественное» не может не проходить через «мучительные» этапы «дробирования» и «распада», вслед за которыми оно должно быть до основания разрушено и в таком «виде» в неуловимом отрезке времени «вброшено» в новое состояние, где ему уже уготована и новая форма.
Исходя из этого, поиски пределов, на которых заканчивается «исчезновение» «старой» формы, остаётся, пожалуй, увлекательнейшим разделом современного естествознания.
Существуют ли бесконечно малые величины «вещественного», на которых «деление» «останавливается» как бы «проваливаясь»? Говоря иначе – должны ли величины делимого быть определёнными, «установленными»? Молекулярные, волновые и другие теории отвечают на эти вопросы по-разному только ввиду невозможности выявления «точки», до которой «всё доходит».
С другой стороны, не поддаётся выявлению и «точка» вброса в новую форму. Тут кое-что можно узнавать по тому, как ведёт себя вещественное; но в данном случае это лишь утилитарное познание, пригодное для обоснования производственных, возможно, совсем неплохих технологий, проведения экспериментов и проч. – Сама же стезя перевоплощений остаётся всегда неразгаданной и неизменно таинственной.
«Непознаваемое», конечно же, не может не быть прочнейшим образом связанным с «освобождением». Там, где действие этого последнего, как всепроникающего процесса, приходит в «окончательную» дискретность, прекращается и действие сил, которыми определяется развитие чего-либо. Но не менее важно́ и новое направление. Куда оно должно вести и можно ли всегда знать, что оно существует?
Ошибочны или нет были бы усилия, направленные к поиску в мироздании чего-то вроде скрытой универсальной энергетики «освобождения», ипостаси, наподобие той «тёмной энергии», которую ещё Эйнштейн обозначал в виде космологической постоянной? – Что если здесь материальное, «вещественное», будь оно волнообразное или какое-то ещё, «способно» «сваливаться» в какой-то другой ряд или даже, возможно, по стечению разных причин, не в один только, а в любой из нескольких, из множества «новых», а точнее: пока неизвестных рядов? Скажем, это одновременно с материей-1, известной нам как состояние и многообразие вещественного, материя-2, -3 и т. д., затем или одновременно, – антиматерия, ещё некая другая форма бытования «вещественного»…
Изложенное позволяет, кажется, сделать вывод, что в каждом «вещественном» «непознаваемое» «таится» в виде мощного внутреннего удержания сущего в его конкретной начальной форме, проявляясь как ограничение свободности, а, в свою очередь, свободность должна также неизбежно перейти в своё «непознаваемое», чтобы там исчерпать себя и тем открыть дорогу новому циклу процессного развития.
Здесь нельзя обойтись без пояснения в том смысле, что «освобождение» чего-то материального, вещественного всегда имеет место между абсолютным в его начале и в своём конце. По времени первое абсолютное представляет собою «рождающее», поскольку некое предыдущее свободное дошло в его реализации до своей предельной черты – «до конца», образуясь в новую форму. А эта новая форма также неминуемо должна быть до основания разрушена, устремляясь, конечно, только к «своему» абсолюту, где его «содержанием» становится ничто.
Кажущаяся мистика с исчезновением субстанции свободы материального легко может быть использована в спекулятивных целях – как страшилка, будто бы доказывающая наличие высшей мировой силы или высшего мирового разума (воли, кармы и проч.), то есть – божественного. Но, как видим, тут нет ничего странного: свободным, освобождением сопровождается развитие, которое прекращалось, когда освобождение подошло к концу и себя исчерпало.
Здесь ещё важно и то, что обусловленность любого духовного его происхождением также накладывает особый отпечаток на его «освобождение», чего нельзя не учитывать в обстоятельствах общественной жизни.
Если материальное, вещественное сильно тем, что реально и многообразно в неизбежных последовательных превращениях, то духовное, являясь его «слепком» и как порождённое материальным, разумеется, берёт приблизительно тем же, но, кроме того, ещё и силой своей условности, которая всегда есть показатель более высокой многомерности неопределённого.
Последнее, будучи проявляемо в «конкретном», фактическом, располагает и несравненно большей по отношению к материальному амплитудой изменчивости формы, благодаря чему оно приобретает огромную власть в человеческих отношениях.
Дело в том, что теперь можно на много эффективнее использовать «освобождение», придавая каждому фактическому произвольный смысл, а то и лишая его всякого смысла.
И речь идёт не только о лжи, обмане. Сознание «устроено», скорее всего, не так, как мы о нём говорим, докапываясь до его сути.
Обработка поступающей информации отяжеляет его, оно «утомляется», из-за чего затруднён выбор. Многое помещается в подсознание – «на доработку». А кое-что задерживается там навсегда. По этой причине возможно прекращение выбора. Тогда сознание на чём-нибудь «устанавливается», «фиксируется», предположительно, в том характерном виде, как это происходит с магнитной стрелкой, указывающей на «север-юг».