12. ЦЕНЗУРА
Это те запреты, которых в обществах, имеющих блага в виде возможного (разрешаемого) или фактического участия граждан в широком потреблении и распространении информации, неотчётливо боятся и притом иногда боятся больше всего.
Такая боязнь имеет свойство приобретать повальный характер особенно там, где возникает плотное предложение результатов интеллектуального творчества и труда или же очень недостаёт управленческого плюрализма.
Главной причиной для опасений цензуры в нынешнем её понимании называют обычно то исходящее от государственной подконтрольности жёсткое запрещение форм и содержания большого числа сведений, выражаемых в литературных произведениях, в кинофильмах, театральных постановках, произведениях живописи и графики, в области художественной критики, в научных разработках, а также в публичном общении и частной переписке, соответственно чему она, цензура, может проявляться в виде запретов на проведение демонстраций, шествий, пикетов, коллоквиумов и других массовых мероприятий.
Говоря иначе – её вредоносное действие в таком её виде рассматривается в отношении едва ли не каждого индивидуума в том или ином обществе. Мириться в случаях, когда она вводится, не принято. В наши дни она нередко воспринимается как прямое посягательство на свободу слова, даже как запрет этой общемировой «ценности».
Всё ли тут на своём месте?
Вопрос возникает из-за того, что и при отсутствии цензуры, при её запрете в законодательном порядке находится великое множество поводов для дискуссий о ней. И не только в смысле её изобличения и запрета. Не убывает, а становится, пожалуй, всё больше голосов не за её решительное запрещение, а о ней самой, о её, если позволено так выразиться, доподлинной природе.
Чем она является? И должно ли считаться достаточным решение проблемы в свете того факта, что государствами запрет цензуры провозглашается не только в законах о СМИ, но ещё одновременно и в конституциях. Именно так с нею «управились», в частности, в России.
Проставив кавычки в слове управились, мы исходим из того, что сомневаться в полном искоренении цензуры, когда принимаются лишь государственные, публичные законодательные нормы, нисколько не зазорно, а, наоборот, оправданно. Ведь как бы кому ни хотелось, нельзя не считаться с бытующей в обществах традицией расширительного, «простого», «неофициального» истолкования цензуры.
При котором предпочитают активнее выявлять характерные особенности в этом непростом «предмете», не упирая только на ограничения. Даже больше: ограничения далеко не в отдельных случаях расцениваются как недопустимые и ненужные.
Хотя на этот счёт практически никому ещё не удавалось пока высказать свою точку зрения сколько-нибудь со знанием дела, наличие «обратных» мнений заслуживает, как я полагаю, всяческого внимания, поскольку в них угадывается нечто совершенно отличное от устоявшейся будто бы истины.
Вот некоторые из наиболее радикальных подходов к пониманию «предмета». Как утверждает российская еженедельная газета «Собеседник», главный редактор телеканала RT Симоньян
…призвала вычеркнуть из Конституции запрет на цензуру.
(№ 14 названного еженедельника за 2022 г.)
В том же издании можно прочитать:
…у каждого своя цензура. Если бы её не было совсем, то был бы хаос.
(Из интервью актрисы Елены Борщёвой. – «Собеседник» № 43 за 2021 г.)
В периодических изданиях, телевизионных и радийных передачах, в интернет-сетях подобных интерпретаций – не счесть. Почему они появляются, этого их авторы, к сожалению, не объясняют и объяснить, прямо скажем, пока не смогли бы, да и не стремились.
Их удерживало незнание сути. Цензура в представлениях подавляющего большинства – всегда только «от» властей, «от» государств. Иначе говоря, её считают феноменом исключительно государственного, публичного права. – Тот же, к сожалению, досадный случай уже освещавшегося нами игнорирования права естественного, общечеловеческого. Игнорирования, «раскрученного», как мы выяснили, с подачи официальной юриспруденции.
Искусственно лишённое своего значения и массового признания, наше естественное право как бы вообще никакого отношения к нам, а значит и к «нашей», общей для всех цензуре, о которой мы здесь намерены сообщить, не имеет.
Но и в государственном понимании она тоже раскрыта недостаточно. То, как цензура трактуется, к примеру, в законе Российской Федерации о СМИ, это подтверждает. Там в ст.3 записано:
Цензура массовой информации, то есть требование от редакции средства массовой информации со стороны должностных лиц, государственных органов, организаций… предварительно согласовывать сообщения и материалы… а равно наложение запрета на распространение сообщений и материалов, их отдельных частей, – не допускается.
Создание и финансирование организаций, учреждений, органов или должностей, в задачи либо функции которых входит осуществление цензуры массовой информации, – не допускается.
(Текст приводится с сокращениями).
Вполне очевидно: запрет распространяется исключительно на массовую информацию, не более. А главной уликой при осуществлении цензуры является создание специальных организаций и подразделений и установление специальных должностей, чьи служебные действия не остаются без постоянного финансирования со стороны государства.
Разбирая задачи и средства, «необходимые» для установления «образца» нежелательной нам цензуры, отметим, что в нашей современности нормы для этой части правового пространства взяты из определённого времени, уже оставшегося позади для большинства стран на земле. Начало ему, как известно, положено в 1650 году Францией, где впервые цензура вводилась для пресечения крамольных мнений в гражданской сфере. Тогда её так и называли: гражданской.
Окончательно она не изжита до наших дней, но, как и всегда в течение последних веков, законодатели при обращении с нею обходились без чёткой формулировки, что она такое, то есть – без полновесной дефиниции. Из-за чего?
Объяснение видится в предыдущей истории цензурирования.
Например, в древней Римской империи, где ему был дан первый старт, его понимали как оценку имущества граждан, контроль за поступлением налогов и за нравственностью. А в преддверии нового времени куратором и проводником цензуры выступала христианская церковь, ставившая целью жестокие преследования за уклонение от веры.
Имея в виду эти два прошлые варианта, отметим, что в обществе римлян вопрос о запрете цензуры не мог возникать в принципе, так как её «развернутое» использование и восприятие было обосновано специфическими задачами её введения в государстве, вследствие чего запрещение выглядело бы совершенно ненужным и не могло даже предполагаться.
А что касалось христианства, то в его практике не употреблялось само слово «цензура», хотя она имела место де-факто. Её использование сводилось к запретам на языческие книги и гонения на их авторов, а также к запретам на апокрифы и еретические писания и опять же гонения – на их сочинителей (обычно путём сожжения).
Так, известно, что «назидательное» сожжение сочинений еретиков предусматривалось уже решениями Халкидонского, Никейского и других стародавних вселенских соборов церкви, во исполнение которых уничтожались труды Евтихия, Ария, Нестория и целого ряда других талантливых писателей и мыслителей, не согласных с поучениями Христа и с его «твёрдыми» последователями.
Книги «своих» богословов и ортодоксов предназначались для прочтения лишь служителями культа, а не прихожанами, что также представляло собою своеобразное запрещение – для верующих. В церковных и монастырских библиотеках, там, где книги выкладывались для ознакомления и для работы над их текстами, их крепили цепями к столам, кафедрам и пюпитрам.
Понятно, в таких условиях ниоткуда не могли появиться и требования запрета цензуры. Само это слово по отношению к конфессии христианства начали употреблять вскоре после того же 1650 года, когда богословский факультет Парижского университета попытался оспорить право на изобретение столь значимого института обуздания интеллектуального плюрализма, заявив, что католичество ранее всех, уже почти двести предыдущих лет пользовалось таким «правом».
Здесь небезынтересно также указать на разновидность цензуры в виде института шутовства при дворах правителей прошлого. Шут (а в его роли приходилось бывать «домашним» философам, литераторам и проч.) мог буквально изничтожать правдой того, кому служил, и она была самой настоящей; но это позволялось только ему, обладавшему по выражению Паркинсона, привилегией – своего рода дипломатической неприкосновенностью.
Другие подданные находились в таких условиях подчинения (запрета), при которых им надо было «воспринимать» правду исключительно молча и лишь как «шутовскую»; не могло быть и речи о том, чтобы она становилась основой хотя бы каких неподконтрольных сюзерену суждений, намерений или действий придворных или – кого угодно, разумеется, в пределах территорий, на которые распространялась власть сюзерена.
В конечном счёте этим достигалась немалая «польза». Поскольку правда шута была хорошо известна всем, правитель имел возможность по ней «определять» степень преданности к себе окружающих, разгадывать, откуда могли исходить возмущения; а подданные оберегались от «игры с огнём».
При очевидном большом разбросе функций, которыми цензура в разные эпохи наделялась как понятие, работа по формулированию дефиниции для неё, если она, такая работа, где-то и проводилась, была обречена оставаться безрезультатной.
Прибавьте сюда то, что, как правовое требование последних столетий, двухсловная грамматическая конструкция «запрет цензуры» представляет из себя такой редкий в лингвистике оборот, где для прояснения сути прибегают к её запутыванию: второе слово и без первого обозначает ограничивание, запрет; но – не лишнее и первое, поскольку запрещением стараются предотвратить резко осуждаемое в обществах запретительство в интеллектуальной человеческой деятельности – в политических целях.
Это – серьёзный повод рассматривать цензуру как предмет, по отношению к которому должно возникать активное сомнение: то ли она есть, за что мы её принимаем? Спорное, если опять же иметь в виду её запрет в России, заметно прежде всего по основному закону нашего государства, где запрет зафиксирован в его ч.5 ст.29.
Есть веская причина повнимательнее вглядеться в это место в правовом акте, поскольку здесь же прописана гарантия для свободы массовой информации, и она, эта гарантия, уложена в одном пункте, рядом со словами о запрещении цензуры, причём не после, а – до них. Не правда ли, явная наводка, вроде как обязывающая считать, что второе выводится из первого и в охранение этого первого?
Да ещё нельзя не учитывать и уже отмечавшегося нами несообразного в сроке введения конституции РФ в действие – вдогонку закону о СМИ.
При таких особенностях норма из основного закона воспринимается ощутимо текучей, зыбкой, неотчётливой, «нездорово-набухшей», что, как мы знаем и с чем вынуждены соглашаться, есть её недостаточность и, стало быть, слабость.
Не выражается ли в этом её своеобразная «уступчивость» – перед более мощным воздействием необходимого? Того, перед чем должна сникнуть также и норма о запрете цензуры из закона РФ о СМИ.
Ситуация складывается двойственная, если не сказать опасная. Редакции, студии, сайты и проч. оказываются не в полной мере защищены от посягательств на их права, связанные с запретом цензуры, что значит также и – на свободу массовой информации вместе с гарантиями для этой свободы.
Этим, хотя в большинстве и скрытно, пользуются государственные органы и формальные структуры, их служители и представители, да в том же практически постоянно уличаются и неформальные структуры, а также – частные лица.
Ими накоплен немалый опыт «воздействия» (в их прагматических, «внутренних» и прочих интересах или – из амбиций) на тематику СМИ и на творчество отдельных журналистов или простых авторов.
Жизнь показывает, что искоренить такое воздействие не удаётся никаким образом, поскольку изобретаются всё новые способы, как «обойти» СМИ и их актив. Также печально и то, что при больших количествах подобных отстранений от государственного правового поля не представляется возможным каждый раз наказывать виновных, – они искусно и едва ли не всегда уходят от ответственности. Само наказание за игнорирование запрета цензуры нигде не декларируется как неотвратимое.
Вот пример, когда отход от правового поля представлен не только не заслуживающим судебного преследования, а и вообще – внимания или какой бы то ни было реакции:
…Константин Эрнст и Олег Добродеев были вызваны в Кремль. Руководитель президентской администрации Волошин и его заместитель Сурков устроили телебоссам трёпку за полный провал пропагандистской работы. …Мол, вы пропагандируете Путина совсем как Леонида Ильича (Брежнева – бывшего генерального секретаря центрального комитета коммунистической партии Советского Союза. – А. И.) Ещё немного – и информационные программы будут вызывать у телезрителей… – и т. д.
(Газета «Московский комсомолец», номер от 23.05.2002 г. – Фрагмент приводится с сокращениями).
С подобной практикой хорошо знакомы и в других странах:
Как и любой бывший американский госслужащий высшего ранга, Тэлботт должен был отдать рукопись своих мемуаров на цензурирование по месту своей старой работы. …цензоры (безусловно, – не подзаконные. – А. И.) работали над книгой не покладая рук. Все самые пикантные моменты были безжалостно вымараны.
(Газета «Московский комсомолец», № от 23.05.2002 г. – Цитата приводится с сокращением. – В публикации имелись в виду из- данные воспоминания Тэлботта о чудаковатом поведении Ельцина при его встречах в «неформальной» обстановке с Клинтоном, когда оба они были президентами – соответственно России и США).
По-настоящему проводниками и стражами цензуры надо бы считать всевозможные пресс-центры и службы для контактов с общественностью и с СМИ. В законах функции их не раскрыты совершенно, и они там упоминаются только в простой назывной форме, а не как правовые обозначения.
Что собою представляют пресс-центры и родственные им службы, если не учреждаемые внутренними положениями органов, организаций, ведомств и предприятий бюро и отделы для воспрепятствования выходу отсюда сведений, в значительной части не подлежащих утаиванию?
Тут и финансирование имеет место в чистейшем виде, и оно нередко предусмотрено уже в самих положениях или в других соответствующих внутренних документах.
В немалой части работающие в пресс-службах имеют статус госслужащих. К ним предъявляются особые требования, о чём сказано, в частности, в указе президента РФ «Об утверждении общих принципов служебного поведения государственных служащих» от 12.08.2002 г. № 885.
Вот фрагмент из него:
2. Государственные служащие, сознавая ответственность перед государством, обществом и гражданами, призваны:
р) соблюдать установленные в государственном органе правила публичных выступлений и предоставления служебной информации.
(В редакции указов президента РФ от 20.03.2007 г. № 372 от 16.07.2009 г. № 814 и от 25.08.2021 г. № 493).
Уже само слово «поведение», как представляется, должно каждого госслужащего наводить на грустные мысли о том, как бы оно, его персональное поведение, не оказалось «плохим» в оценке органа, в котором он служит. Соответственно – ему, видимо, не обойтись без оглядки по меньшей мере не раз и не два за день на «правила», установленные органом для себя.
Что за этим должно следовать?
Делегирование госорганам права самим сочинять правила в отношении запретов есть «невинный» факт прямого возврата к цензуре в том виде, в каком её многие в России и в республиках бывшего СССР сумели запомнить, поскольку речь тогда шла, безусловно, о предварительном «просеивании» или выверке сведений перед их оглашением или предоставлением кому-либо, таких действиях, для которых не ставилось никаких вех. В новой России чиновники из сословной осторожности или даже боязни вольны́ предоставлять информацию участникам брифингов и пресс-конференций уже «выжатой», а простым посетителям офисов или по запросу – вообще отказывать, просто так, «на всякий случай».
Понятно, с их стороны это становилось лишь актом служебного исполнения правовой нормы, «добросовестным», «похвальным» актом.
Если же говорить об информации, нужной средствам массовой информации и населению (не только России, а и любой страны в мире), часть которой удерживают чиновники, то без неё неполным или даже неверным может оказаться публичное освещение той или иной важной темы или события.
Скверной (по духу) иллюстрацией этого нашего комментария является эпизод с отстранением от должностей Владимира Волкова, главы республики Мордовии, и председателя правительства этого же региона Владимира Сушкова – сразу при назначении врио главы республики Мордовии Артёма Здунова в 2020 году.
С момента, когда оба чиновника лишились занимаемых постов, ни региональные, ни общероссийские пресс-центры госорганов, равно как и тамошние средства массовой информации не обронили, что называется, ни одной буквы об этом важном факте.
Что с отставниками, где они сейчас и по какой причине отстранены, жители Мордовии, да, кажется, и всей России и всего мира в полнейшем неведении; это, без сомнения, должно служить показателем слаженной грубой закулисной возни вокруг перемещений в чиновничьей среде, а также – возможного давления на местные СМИ и на тех должностных лиц, которые попросту были обязаны не обходить состоявшееся важное событие пошлыми умолчаниями.
Кто скажет, что пресс-центры и другие службы с аналогичными полномочиями во властных структурах мордовского региона и России выполняли в данном случае свои функции добросовестно? А ведь подобное, хотя и в разных вариациях, вовсе не редкость, причём то же самое необходимо сказать и о пресс-службах при экономических, промышленных, сельских и других предприятиях и учреждениях, а также – общественных объединениях и их многочисленных филиалах и пунктах.
Так что, если в полноте представить, какому потоку информации и мнений пресс-центры и родственные им спецслужбы в настоящее время сообща ставят заслоны перед СМИ, а также перед населением, то, думается, вряд ли бо́льшими были информативные ограничения в период всевластия коммунистических режимов – как в Советском Союзе, так и в других странах, где цензура существовала и её оберегали в правовом порядке.
И давайте поудивляемся: странная у теперешних СМИ и у правозащитников привязанность к отвлечённой свободе слова и к плюрализму, если имея перед собою столь мощную махину из пресс-образований для проведения хотя бы и «неофициальной», ниоткуда и ни в чём не испытывающей ограничений цензуры, они считают невозможным не то что хотя бы изредка рассказывать о ней, а даже – не замечают её.
Также странно и то, что с этим уклонением от реального положения вещей, похоже, целиком согласна и так называемая широкая общественность. Как будто никому не дано увидеть в упор очевидного.
Нигде ни слова, ни изображения, ни звука!
Здесь уместно ответить на возражение: дескать, через пресс-образования проходит или не проходит информация, в то время как они не ответственны за массовую информацию, по отношению к которой и вводится правовая норма о запрете цензуры.
Эта лукавая позиция легко уязвима.
Ведь цензура, когда она инициировалась государствами для «очищения» массовой информации, проводилась в основном ещё на «замкнутом» или производственном, а то и допроизводственном этапах работы СМИ, когда массовой информации ещё не могло быть в наличии, поскольку её сход с конвейера только ожидался; в этом случае запрет мог устанавливаться именно на информацию, на «обычную» информацию.
Так, в частности, было в достопамятном Телеграфном агентстве Советского Союза при Совете министров СССР (ТАСС) – одном из крупнейших информационных учреждений в мире и притом ещё с репутацией наиболее правдивого и объективного; ныне – ИТАР-ТАСС (хотя по принятой условности агентство по-прежнему подписывает свои сообщения как и при советской власти: ТАСС).
Из-за боязни выставиться хотя бы в чём неприлично за рубежом (да и в своей империи тоже) оно проводило сплошную очистку информации ещё даже не собираемой – посредством служебного истребования заявок на события и факты (темы) от своих корреспондентов и сотрудников с последующим утверждением перечня годных к разработке и выпуску материалов главными подразделениями рабочего конвейера, а также, само собой, и – цензорами.
Творческий персонал ставился тем самым в очень тяжёлое и унизительное положение. Чтобы заявить материал, служащим нужно было, во-первых, в предварительном порядке более-менее основательно уяснить и проработать его «для себя». Во-вторых, в случае непринятия и незачёта предложенной темы не возвращаться к «запретному» никогда.
То есть в обоих случаях речь шла о резком сужении поиска на информационном поле и, кроме того, к бездумной растрате профессиональных сил.
Этот бусурманский стиль «очищения» успел «затвердеть» как на деле, так и в словах: отказ на предоставляемую заявку был выражаем одной чеканной и грозной фразой: «ТАСС об этом – не пишет», – она становилась крылатой.
Из числа работников агентства тогда никто, разумеется, не мог претендовать на какое-то материальное возмещение за выполнение каждым пустой черновой работы.
В условиях, когда в огромном по территории государстве агентство являлось монополистом в поставках официальной массовой информации прежде всего для «верхов» (как «своих», так и зарубежных), подобный стиль выглядел явным позором для страны, и не случайно ещё за десятилетия до известной теперь лишь немногим и то преимущественно по документам перестройки и новейшего (последнего) её этапа советский режим вынужден был сделать уступку мировому сообществу в виде созданного в альтернативу, «параллельного» информационного учреждения с ориентацией его работы на заграницу – Агентство печати «Новости» (АПН).
Понятно, что административное «очищение» и прямая цензура не могли обойти и его, да, собственно, и всех производителей массовой информации в СССР и странах, где практиковалась государственная цензура.
Надо ли говорить, что «бесценный» опыт такого манипулирования ею годен к использованию и в наши дни?
Возвращаясь к замечаниям о всеобщей как бы паралитической немоте перед умолчаниями о роли пресс-центров и образований, им аналогичных, скажем (не считаясь даже с возможными резкими осуждениями), что если у кого восприятие этого феномена вылилось бы в искреннее негодование, то, вопреки всему, надо бы поостеречься столь благородного чувства, пусть бы его выразил не какой-то отдельный человек, а целая массовая общественная или политическая организация.
Умолчания (даже самые «простые»), как мы все хорошо знаем, часто говорят о многом. Здесь они указывают на существование в нашем бытии той его части, которая остаётся вне воздействия государственными законами. И не потому только, что законы не всегда сработаны как нужно. – Обессиленным предстаёт публичное право в целом.
Перед нами тот причудливый образец «уступки», на которую вынуждено идти публичное право перед лицом права естественного, общечеловеческого. К цензуре и к запрету цензуры у них, оказывается, есть общий «интерес».
Сокрытие функций и «аналитической» деятельности пресс-центров можно в принципе рассматривать не более как заурядное явление в том смысле, что по нормам естественного права запрету должен подвергаться «запрет цензуры». То самое, о чём, обойдясь без углубленного рассмотрения проблемы, с долей глухой догадки и своей несомненной правоты высказалась главный редактор телеканала RT Симоньян (см. выше).
Такой оборот не может не идти вразрез применению государственного права.
Теперь цензура уже по форме как элементарное массовое недеяние прямо исходит от потребителей, имеющих дело с любой информацией, не только с массовой, а ещё и – с поступками и поведением людей или групп людей.
Частью в том даёт о себе знать усталость потребителей информации от ненужных им «чужих» мнений; или близкое к тому понимание, что и без таких мнений, без этих оставляемых как бы взаперти в учреждениях сведений, в обществах имеется её переизбыток; не исключено также сочувствие хозяевам пресс-образований ввиду необходимости для них отгребания в сторону или оставления у себя сведений, возможно, и в самом деле мало что значащих для общественности или даже чреватых для восприятия ею; что-то, по всей вероятности, должно учитываться ещё, притом всякий раз – неотчётливо, без какого-то вселенского спора или апеллирования к оглашению и согласию.
Ясно, что при таком подходе мы имеем добровольное, непроизвольное, никем практически не осознаваемое выражение воли. Итогом будет опять же неосознаваемый и ничем и никем не ограниченный «договор» на умолчание. Причём по известной причине ничьей конкретной «вины» здесь нет.
Разумеется, с помощью законов провозглашать запрет в таком виде и в таком отличии от государственного стандарта значило бы компрометировать публичное право. И как раз в этом месте, словно в эстафете, на свою дистанцию выходит право естественное. А с ним уже всё проще: не надо изыскивать формулировки дефиниций и содержанию отдельных положений, обозначать масштабы нормированного их воздействия, сроки или периоды применения и т. д.
Как будто по какой-то закономерности сами общества, а за ними и все на нашей планете, при поддержке в том числе и СМИ (с тех пор как те стали фактором повседневной жизни), увлечены некоей таинственной и неудержимой любовью к цензуре.
Которую, цензуру, как уже говорилось, в массе воспринимают гораздо шире, чем о ней записано в законах о средствах массовой информации и в конституциях.
И раз такая мощная любовь к ней, что называется, налицо и о ней, возможно, никто в мире ещё не прознал, то не была ли бы оправданной хотя бы робкая попытка в ней объясниться?
Здесь каждому из нас свобода слова и плюрализм не могут не показаться худосочными, блеклыми отражениями наших восторженных о них представлений, если только попробовать «опереться» на них в точности таким же образом, как это может быть допущено нашим здорово одемокраченным (условно будем считать – незамутнённым), «прогрессивным» пониманием.
Утром ваша референт-секретарь, когда вы появляетесь в своей приёмной, вопреки тому, что она всегда предельно корректна, вежлива и к вам неизменно доброжелательна, на ваше приветствие «Доброе утро, миссис!» вместо привычного: «Доброе утро, сэр!» вдруг вам говорит: «Вы, право, старый хрыч и дурак. Мне противно слышать, как вы обращаетесь ко мне, как замужней женщине или вдове, зная, что мужа у меня нет и ещё не было. Да, вам невдомёк, насколько такое грубое отношение оскорбительно для меня. Я вас презираю, и то же, скажу вам, вызывают ваши издёвки над другими молодыми девушками. Не дождёмся, когда сам чёрт уберёт вас отсюда!»
Когда бы такое хотя бы раз позволила секретарь только ваша, можно бы заподозрить, что у неё не всё в порядке с этикой или она действительно в силу каких-то особенных причин очень болезненно настроена против вас и вашей приевшейся ей иронии. Но – такому, скорее всего, вообще не случиться, тем более в одно утро и сразу в десяти, в ста, в тысяче, во многих тысячах приёмных. Не будет этого множества и завтра, и в последующие дни, месяцы, годы.
И утверждать обратное не возьмётся никто.
Здесь проявляется такая любовь к цензуре из арсеналов естественного права, которая взлелеяна и насыщена ярким ореолом личного человеческого достоинства: «Я никогда не скажу вслух и в глаза своему боссу того, что о нём думаю и знаю; иначе я потеряю работу или в оплате работы».
Ваша референт, как видим, забыла о себе, допустив непростительную вербальную оплошность. И ваше доверие к ней вряд ли останется прежним.
Кажущаяся простой «индивидуальная» любовь к цензуре, как нетрудно заметить, возникает под влиянием страха – чувства естественного и неподвластного никакому запрету. Есть тут и ещё более важный момент.
Мы не поддаёмся искушению открыто (гласно) или в носителях – в записях выражать всё то, что постоянно возникает в сознании по любым конкретным поводам, не говоря уже о состояниях некоего нашего духовного забытья, созерцательности, «внутренних» раздумий и т. д.
Этим нам удаётся оберечь и окружающих и себя от «разговорных», а значит и информационных излишков; если бы они находили место в процессах общения, то люди бы наверное захлёбывались в нескончаемых постоянных препирательствах между собою, – ведь правда, как можно судить по реакции шефа приёмной на странное поведение его референта да, чего скрывать, и по реакции на этот случай всех и каждого, не обязательно всегда должна восприниматься однозначно.
Например, можно вспомнить, как своей рафинированной и даже смелой правдой («Я честный человек, моё дело вступиться и открыть глаза слепым») молодой провинциальный доктор из чеховской драмы «Иванов» настроил против себя всех, кто его знал (они его ненавидели и считали вреднейшим, пустым, никчемным), а главный персонаж этого произведения не в последнюю очередь под воздействием правдивых, но провоцирующих у людей раздражительность и стрессовые состояния, муторных докторовых словоизлияний решился на самоубийство.
(См: по изданию: А. П. Чехов, собрание сочинений в двенадцати томах. «Правда», Москва, 1985 г; том 10, стр. 65).
Наличие боязни ощутимо каждым человеком без исключения, и об этом следует говорить прямо – уже как о любви к себе. Проще и точнее, пожалуй, сказать, что в каждом из нас удерживается опасение перед роковыми, грозными и неизбежными последствиями межличностных или иных конфликтов.
Устрашающее, однако, не выступает каждый раз впрямую; оно растворено во всеобщей вынужденной и вместе с тем как бы не имеющей причин и объяснений целесообразности.
Мы истину, похожую на ложь,
Должны хранить сомкнутыми устами,
Иначе срам безвинно наживёшь…
(Данте Алигьери. «Божественная комедия»: «Ад», песнь шестнадцатая, 124-126. В переводе М. Лозинского. По изданию: «Библиотека всемирной литературы», т. 28: Данте Алигьери. «Художественная литература», Москва, 1967 г.; стр. 144).
Перед нами в нерушимости своего «природного» величия, блеска и простоты предстаёт цензура как естественное право.
И невозможно здесь ни на минуту усомниться в её теснейшей, нерасторжимой связи со свободой суждений. При которой, несмотря на вызревание множества мыслей, к реализации «вне» головного аппарата из них каждый раз предназначается всего одна и то – не всегда. Выбор идёт не только от количества, но и – от качества.