Помню, как вся московская родня поехала в Тулу на свадьбу – сестра бабушки выдавала замуж дочь. А нас, ребят, оставили у бабушки дома с богаделкой (у графа была богодель, ну, где жили престарелые рабочие графа). На этом месте сейчас ЦКШ. (Центральная комсомольская школа, в настоящее время университет). Дедушка очень любил мою маму, как старшую и очень почтительную к нему дочь. Она всегда его называла папенька, а бабушку – маменька и на «Вы». Иногда дедушка приходил к любимой дочери – Машеньке в гости один, без бабушки. Мама посылала меня в трактир к Антипычу (во Владычине) «за мерзавчиком». Ставились на стол соленные и маринованные грибы, которых набирали сами – кругом был лес. Грибы росли и на участке, где стояла наша дача и на канавах.
«Мерзавчик» пустел, а дедушка делался все веселее и разговорчивее (мама пила только «для приличия»). Пора было идти домой, но ноги дедушки уже плохо слушались, и мы с младшей сестрой брали его под руки, а он шел, опираясь на нас, притопывал и пел. Запомнился мне только конец его любимой песни: «Метелки, метелки, метелки собирать».
Я родилась 26 апреля (9мая н.с.) в Москве, в его императорского величества «доме», куда клали самых бедных, которым нечем было заплатить. Жили мы тогда в доме Грудцина, (у заставы Ильича). Отец был артельщик, т.е. внес в артель залог.
Артельщиков ставили на такие места, где они отвечали в случае какого-нибудь несчастья всем своим залогом. Одно время отец охранял ночью теперешнее здание ГУМа, (тогда это были Торговые ряды).
По ночам делать было нечего, и поспорили отец однажды с другим артельщиком, что прыгнет с переходного мостика, соединяющего две линии, со второго этажа на первый. Поспорили на рубль. Отец прыгнул. Как он не сломал себе ноги – не знаю. Хромал он после этого долго. Но этот рубль выиграл.
Женился он на матери совсем «на голой» т.е. не взяв почти никакого приданого, т.к. давать ей родителям было нечего. И часто, по ее рассказам, особенно первое время, упрекал ее этим: «Взял тебя голую». А женился потому, что так хотели его родственники, которых он очень слушался: мама была скромная, работящая, и на ней, по существу, лежал почти полностью почти весь дом: бабушка была большая модница, и любительница ездить в гости.
Была у нее и модная шляпка, и отделанная стеклярусом накидка летом, и ротонда зимой. Мама же во время отлучек бабушки присматривала за младшими сестрами и братьями и вела хозяйство. А спешили его родственники женить, потому, что была у него «ан _» (что за ан_ – разобраться в рукописи не удалось ) , и они опасались, как бы она не «окрутила» его.
Родственники отца были богатые. Две семьи родственников жили в Лялином пер. на Покровке в доме Милютина, теперь известного композитора. Семья его была тоже папиной родней.
Помню, когда умер его отец, мама была на похоронах и, приехав домой, рассказывала, какие богатые были похороны и чем угощали. По ее словам, «только птичьего молока» не было.
Насчет денег отец был очень прижимист. Помню, семья наша уже из 5 человек состояла, а он даст матери денег рубль на неделю, и больше не спрашивай. «Я тебе рубль дал, куда ты его дела?»
Копил он деньги на дом. Построить его решил тоже в Кусково, по теперешнему 4 проезду.
Кусково тогда было не то. На том месте, где сейчас Трудовая и Старослободская ул. стоял стеной сосновый лес. Граф видимо был хороший коммерсант. Вдоль леса вырубали просеки, поэтому раньше и называли не проезды, а просеки -1, 2, 3, 4-ая. Разделили землю на участки и стали сдавать их в аренду желающим построить на них дом.
Кроме того, граф сам настроил в разных местах имения дачи, которые на лето сдавались дачникам из Москвы. Самого графа и его семью я никогда не видела. По рассказам 85 летней тети Лизы, семья которой работала когда-то на графа, он был большой ловелас: в каждом имении (а был он богатейший помещик царской России) у него была «зазноба».
Однажды приехал он в Кусково, рассказывала тетя Лиза, и велел «зазнобе» хорошенько попарить его в бане. Потом уехал в Москву, а часы свои оставил в бане. Через некоторое время вспомнил о том, что часы оставил в Кускове, но где не помнил и послал за ними лакея. Долго искали часы во дворце – нигде не могли найти, хотя все «лисьи норки» обыскали. Наконец вспомнили, что он в бане был. Пошли туда, а часы там и лежат. Найти то нашли, но как сказать графу, что он их в бане забыл – большой конфуз для него.
Думали, думали и, наконец, решили сказать, что завалились они в крысиную нору в углу его кабинета.
Так и сказали. Вот у этого то графа и арендовали мои родители участок.
Поставили дачу. Летом ее сдавали дачникам, а сами жили в сарае. Сильно мерзли там, если весна и лето были холодные.
Жили в Кускове мать со мной и младшей сестрой. (брата уже тогда не было). Отец работал ночным сторожем и приезжал домой только в воскресенье.
Все бы хорошо, только завелся в доме домовой, который сильно пугал маму в долгие, зимние ночи. В сильный ветер то заунывно выл, то пронзительно визжал в печной трубе. (потом говорили, – опытные печники, если им мало «подносят» хозяева во время работы, вмазывали в трубу горлышко бутылки). Она то и издавала такие звуки при ветре.
Хлопал домовой печной заслонкой, шуршал в углу. Были и другие проказы: слышит мама под вечер песню, выглянула в окно, идут гуськом _(?– не восстановлено), на плечах пилы и топоры и поют. Вышла на улицу поглядеть – нет никого. Где здесь была фантазия, а где действительность –сейчас понять трудно.
Но все решили, что домовой нас невзлюбил, и решили дом продать и построиться на этой же просеке. Только немного дальше. Дом купил портной Соколов. Пробовал домовой и с портным шутки шутить, да только поймал его портной в маленькой юбке (дочь) и убил палкой. И все с тех пор в доме тихо стало.
(….??.....)
Две летних половины летнего дома стали сдавать на лето дачникам. В маленьком прирубе к одной половине жили сами зимой. На лето освобождали его, т.к. состоял он из кухни и комнаты для прислуги. Переходили жить в «маленькую хатку» – тут же на дворе. Была в ней хотя и маленькая комната с русской печкой и такие же маленькие сени.
Лето мы, ребята, проводили весело, но осень и зима тянулись бесконечно. Кругом были или пустые, незастроенные участки или темные, нежилые дачи, владельцы которых зимой жили в Москве. С наступлением темноты запирали сени на крючок и засов, в окна вставляли ставни на запорах с маленькими дырочками посередине.
Помню эти длинные, длинные зимние вечера. Я лежу на печке, подперев голову ладонями и смотрю, как шьет мама. Тускло горит керосиновая лампа, слабо освещая убогую комнату, по углам темно. Однообразно стучит машинка, и мама поет: «Среди домика _ на гладкой высоте растет, цветет могучий дуб в зеленой красоте», или: « Хасбулат удалой, бедна сакля твоя, золотою казной я осыплю тебя». А за окном поет свои жалобные песни старуха-вьюга, да шумно качают мохнатыми головами могучие сосны», словно спорят о чем-то.
Иногда, в этот зимний концерт, вплетаются тихие звуки: тук-тук, тук-тук.
Это сторож, проходя по просеке, стучит в свою деревянную колотушку, предупреждая воров – не сплю, сторожу.
На графской колокольне удары колокола отсчитывают ушедшие часы. Медленно и торжественно плывут звуки в тишине морозной ночи, колеблясь, и постепенно ослабевая, и также медленно замирают где-то вдали.
По скрипучим ступенькам колокольни медленно спускается сторож.
Мама спешит: кофточку надо командирше сшить в срок – к масленице. Командирша – наша соседка. У нее дача. Она староверка. Ее молельня полна старинными темными иконами. Она ездит молиться в Рогожскую, в новую церковь.