Обхватив одной рукой Анну вокруг бедер, второй рукой попытался снять с шеи веревку, но дергающееся в конвульсиях тело выскальзывало, и он вновь и вновь перехватывал его и снова приподнимал. Наконец ему удалось снять петлю. Он хотел уже нести ее в больницу, но тут раздался хрип и сильные судороги начали ломать ее тело. Кирилл уже не мог удержать ее на руках и, положив на пол, прижал своим телом. Она дышала урывками, то громко втягивая в себя воздух, то с силой выталкивая его из груди, то совсем переставая дышать. В эти мгновения тишины монаха охватывало отчаяние и спина покрывалась холодным потом. Вскоре дыхание восстановилось, и Анна затихла. Открыв глаза, девушка безумным взглядом стала оглядываться вокруг. Посмотрев вверх, где на перекладине висела веревка с петлей, все вспомнила и начала рыдать и вырываться из рук монаха. «Зачем? Зачем ты это сделал? Я не хочу и не буду жить!..»
Кирилл донес обессилевшую и уже безразличную ко всему Анну в больницу и положил на кровать; она отвернулась и смотрела в стену больничной палаты.
Подбежала Авдотья Марковна, держа в руке шприц.
– Успокоительное?
– Да.
– Вводите!
Когда Анна затихла и закрыла глаза, Кирилл спросил:
– Авдотья Марковна, вы что-нибудь понимаете?
– Да, Кирилл Максимович, – с трудом произнося слова, начала рассказывать медицинская сестра. – Анне восемнадцать еще только весной будет, а она беременна. Позора боится и своего, и деда: он же тут уважаемый человек – староста! Аборт делать боится и замуж за того парня, Федора, выходить не хочет. Натворила дел девка! А как только вы у нас появились, так она в вас влюбилась.
Неожиданно Анна, не приходя в себя, тихо произнесла:
– Да, – и вновь погрузилась в забытье.
– Я не говорила об этом, надеясь, что все как-то устроится, но после вашего появления здесь это уже третий раз, когда она пытается что-то сделать с собой, – сказала сестра, не глядя в глаза Кириллу; голос ее дрожал и на лице отражалось отчаяние. – Первый раз я схватила ее за руку, когда она уже собиралась вскрыть вены, затем я заметила пропажу в аптечке сильнодействующего лекарства и нашла его у Анны в кармане халата. Кирилл Максимович, надо что-то делать!
– Что? – произнес молодой врач, зная ответ.
После долгого молчания пожилая сестра с трудом произнесла:
– Или дать им обоим, Анне и ребенку, погибнуть, или спасти хотя бы мать.
– Авдотья Марковна, от вас ли слышу? Мы же все трое верующие! Аборт – это страшный грех – это убийство! Никакие молитвы не спасут наши души, Бог отвернется от нас, не будет нам спасения. Я монах, Авдотья Марковна, монах, и никогда не сделаю этого. Пусть в район едет!
– Да как же она поедет? Она никогда из поселка не уезжала, какие дела могут быть у нее в городе? Хоть и на один-два дня, но что она скажет деду? Вскроется все? Позор! Тогда уж она точно руки на себя наложит. Я верующая, но я еще и баба! Как ни объясняла ей о счастье материнства, а сам видел, что сегодня произошло. Тебе, Кирилл, решать! Только от тебя все зависит!
– Вы, Авдотья Марковна, ни на минуту не оставляйте ее одну, – задумчиво произнес Кирилл и ушел к себе в кабинет.
Повидала Авдотья Марковна на своем веку и поняла: «Ждать надо!».
Три дня в больнице стояла тишина: никто не обращался за помощью, и монах трое суток не выходил из своей комнаты, ничего не ел; первый день даже воды не пил – непрерывно молился. Иногда напряжение истощало его настолько, что он впадал в дремоту, но вскоре, открыв глаза, глядя на иконы, снова обращал свои помыслы к Богу. Он уже перестал просить Господа о том, чтобы Всевышний вразумил его. Он стал просить только об одном: «Пощади!»
Утром четвертого дня Кирилл вышел из кабинета. Поверх рясы на нем был белый халат, рукава были закатаны.
– Готовьте Анну, – только и сказал он Авдотье Марковне.
Через несколько минут он склонился над Анной, но так и остался стоять неподвижно. В больничной палате повисла гнетущая тишина. Еще только что Кирилл видел все отчетливо, как вдруг все вокруг стало расплываться. «Бог пытается спасти меня, – подумал он отрешенно. – Поздно!»
Наконец пелена с глаз начала спадать, зрение почти восстановилось, и неожиданно в глаза ударил яркий свет и все вокруг погрузилось в полную темноту. Мелькнула мысль: «Прости, Господи!»
Через мгновение монах увидел очертания какого-то лица, которое медленно начало проявляться. Боль пронзила голову и ушла вниз, сжав сердце. «Нет, не хочу!» – в отчаянии подумал монах, понимая, что от него уже ничего не зависит.
Брат Кирилл пытался отвести взгляд, но куда бы ни поворачивал голову, он видел страшную рожу с рогами, на одном из которых висел нимб. Рожа непрерывно изменялась, но одно оставалось постоянным – жуткая гадливость, от вида которой по телу снизу вверх и обратно пробегали судороги. Тело монаха покрылось горячим потом и мурашками. Одновременно Кирилл услышал ангельское пение – оно становилось громче, громче и наконец, вытеснив рожу, заполнило весь мир. Инок чувствовал, что блаженные звуки вытеснили и его «я», и ему нигде нет места во Вселенной: его душа витала где-то между мирским и божественным.
Пение смолкло, а боль в сердце стала невыносимой. Отчаяние и тоска охватили монаха. «Где я? Бесы? Зачем? Бежать, спрятаться в своей келье, где мне было покойно и где мы будем только вдвоем – я и Он! Бежать, сейчас же!» – пронеслось в его голове.
Крикнув то ли бесу, то ли Анне: «Во-о-о-н!» Кирилл выскочил в прихожую. Он никак не мог попасть левой рукой в рукав пальто. Распахнутый наполовину и не осознавая, что он делает, стремительно вбежал в кабинет, схватил одну из икон, прижал ее рукой к груди, запахнул пальто и выбежал из больницы. С безумными глазами шел он через белое заснеженное поле. Ветер развевал его мокрые от пота волосы и рукав пальто. Ноги запутывались в глубоком снегу: он падал, вставал и снова падал, и опять вставал. «Только уберечь!» —непрерывно повторял он и сильнее прижимал рукой икону.
Он почти ничего не видел перед собой, но знал, что если и есть для него, грешника, спасение то оно в монастыре, в келье, в молитве. На полпути к монастырю силы покинули его, и он, упав и обтерев лицо снегом, пополз.
Монах, открывший ворота, вскрикнул, отшатнулся и побежал к игумену. Кирилл добрался до своей кельи, попытался взобраться на кровать и…
Игумен Макарий, трижды перекрестившись, вошел в келью брата Кирилла. За ним чуть поодаль крадучись последовали монахи. В келье было темно. Попытались включить свет – не включился.
– Свечи! – приказал игумен.
Принесли свечи, зажгли и разом все, вскрикнув, отпрянули назад. На полу с всклоченными волосами сидел, облокотившись спиной на кровать, монах Кирилл, полностью нагой. Его лицо было перекошено, глаза смотрели на вошедших, рука указывала на икону в дальнем углу кельи. Разобрать в полумраке, кто изображен на иконе, было невозможно, но в мерцании свечей казалось, что святой хохочет, строя страшные гримасы. Глаза брата Кирилла выражали ужас и безумие. Неожиданно порыв ветра распахнул окно, свечи погасли, и в полной темноте раздался нечеловеческий вопль, зовущий куда-то в самые глубины сознания, откуда не возвращаются. Раздался гром, и молнии засверкали одна за другой. В краткие мгновения света мелькало мученическое лицо брата Кирилла, и при каждом всплеске молнии оно было разным, но всегда перекошенным судорогой. Казалось, в душе монаха сам Господь борется с Сатаной. Наконец все стихло. Игумен и монахи стояли, оцепенев и в полном безмолвии…
Свет включился сам собой. Кирилл по-прежнему сидел в той же позе, но глаза его не выражали ничего – взгляд их был пустым. Все: одежда, постельное, занавеска на окне – все было изорвано и разбросано на полу, но ни одна из святых книг не была тронута: все они аккуратно стопками лежали на подоконнике и на столе. Невидящий взгляд монаха был обращен к иконе Святого равноапостольного Кирилла. По губам монаха можно было угадать, что он непрерывно повторял: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного, Господи Иисусе Христе… Господи Иисусе Христе…»
Все облегченно вздохнули. Помешательство? Здесь видели и не такое. Вскоре брат Кирилл затих, и все вышли из его кельи.
– Надо бы его в психиатрическую больницу отвезти, но дорогу до трассы так замело, что не проедет скорая помощь, – сказал Макарию отец Ипполит. – И оставлять его здесь в таком состоянии нельзя. Что делать-то будем?
Игумен молчал, он и сам все это понимал. Минуты через две он принял решение:
– Выбора у нас нет, отправляй монахов с носилками в поселок, в больницу. Может, помогут брату Кириллу, успокоительные лекарства-то у них имеются, а мы молиться за него будем, а там как Господь положит.
Шесть человек в черном несли носилки через заснеженное поле. Со стороны казалось, что шла похоронная процессия. Шли монахи медленно, молча, по следам, проложенным сегодня самим же братом Кириллом. В этот день не мело и следы хорошо виднелись. Иногда кто-то из братьев оступался, падал, вставал и вновь подставлял плечо. Никто тогда не думал, что это путь в один конец. Больной постоянно вздрагивал и иногда в бреду что-то говорил. Тогда братья останавливались и, не опуская носилок, пытались понять его слова. Разобрать удавалось только: «Господи, дитя, спаси!»
Очнувшись через два дня, Кирилл с удивлением увидел над собой белый потолок и подумал: «Где я?»
В палату вошла Авдотья Марковна со шприцом и, увидев открытые глаза больного, вскрикнула:
– Слава Богу, пришел в себя! Анна, беги сюда! Очнулся, теперь на поправку пойдет.
Женщины стояли около койки и улыбались. Монах вспомнил все и, отвернувшись, тихо произнес:
– Спасибо… сестры.
По выздоровлению Кирилл не возвратился в монастырь, а продолжил работать в поселковой больнице. Вскоре стало известно, что прежний врач не вернется: ему требовался уход, и он будет жить в районном центре у двоюродной сестры.
Не раз Евдоким Прохорович говорил молодому врачу:
– Полюбился ты людям. Оставайся у нас? Я тогда отзову заявку на врача, а пошлю в район запрос, чтобы тебя врачом утвердили.
– Нет, уеду.
От предложенных старостой денег тоже отказался:
– Монахом пришел, монахом и уйду! Вы, Евдоким Прохорович, только распорядитесь новое монашеское сшить – пообносился я. Хочу вернуться в мир в рясе.
На том разговор их и заканчивался.
Весенним солнечным днем, к радости Кирилла, приехал новый врач: юный, улыбающийся, слегка кругленький, с добродушным выражением лица. На следующее утро, накануне попрощавшись со всеми, они пешком отправились на станцию. От предложенной старостой машины он отказался: хотел почувствовать себя свободным и независимым ни от кого. Кирилл был одет в рясу: он еще не был готов снять ее и отделить себя от Бога; да и не предавал он Господа, а уносил его в своем сердце. Улыбаясь и тихо насвистывая, молодой человек любовался весенним проснувшимся от спячки лесом и чувствовал, что душа его тоже просыпается. С собой он нес одну из двух икон, с которыми когда-то явился в поселок. Это была икона Богоматери с младенцем. Другую икону он повесил в больничной палате, чему до слез обрадовалась Авдотья Марковна:
– Вот и память о вас останется, Кирилл.
В одном месте лес поредел, вдалеке стал виден монастырь. «Ну что же, это теперь не только факт моей биографии – это часть моей жизни, навсегда изменившая меня. Монастырь открыл для меня Бога, и Он всегда будет во мне!» – подумал Кирилл.
Ранним воскресным утром Николай Васильевич варил на кухне кофе, когда раздался входной звонок. Он открыл дверь и с удивлением увидел на пороге обросшего монаха в рясе и с ним очень юную девушку. Только взглянув на нее, старик понял, что та беременна. Он растерялся и не знал, что сказать. Монах улыбался и тоже молчал. Наконец раздался радостный голос:
– Это же я, Николай Васильевич, я – Кирилл!
Старик наконец узнал Кирилла, отметив про себя, что на висках волосы уже тронула седина, улыбнулся и, с удивлением посмотрев на девушку, снова перевел взгляд на нежданного гостя.
– Жена моя, Анна, – пояснил Кирилл. – Мы ребенка ждем!
– Вернулся я, Николай Васильевич, вернулся насовсем в мирскую жизнь. Не получился из меня монах. Игумен сказал: «Ты людей слишком любишь. Не пересилит в тебе любовь к Богу!» – начал свой рассказ Кирилл.
Всю ночь они пили кофе и разговаривали. Анна, чему-то улыбаясь, спала в соседней комнате. Молодой человек был рад, что может рассказать все накопившееся в душе за прошедшие несколько лет. Рассказывал, а нет-нет да и мелькала у него мысль: «Вроде Николай Васильевич и случайный человек, а все же близкий мне».
Только к утру Кирилл закончил свой рассказ. На кухню пришла Анна, села рядом с Кириллом, положив голову ему на плечо.
Помолчали…
– Николай Васильевич! Почему тогда вы не стали отговаривать меня от моего решения уйти в монастырь?
– Объясню… – и старик замолчал, отвернувшись и глядя в окно.
Кирилл с Анной видели, что тому трудно вспоминать прошлое.
После тяжелой паузы старик начал рассказывать:
– Несколько лет назад умерла супруга, и я остался совсем один. От отчаяния и одиночества я обратился в ту же церковь в сквере и к тому же отцу Артемию с просьбой дать мне благословение в монастырь. Я не видел смысла и возможности дальше жить в миру. Батюшка расспросил меня о моем здоровье, и я честно все рассказал. Он объяснил мне, что в монастырь мне нельзя, поскольку там нет врачей и в случае обострения болезней помочь будет некому. Я понял, что в монастырь меня не возьмут. Позже отец Артемий стал моим духовником и помог найти смысл в дальнейшей мирской жизни. Воистину святой человек!
И старик снова замолчал.
– Да-а-а! – наконец произнес Николай Васильевич, посмотрев на Кирилла. – И что же ты делать думаешь?
– Вернусь в родной город и начну все сначала. Согласен и медбратом работать: диплома-то меня никто не лишал! Я в монастыре веру обрел и в Господа, и в себя, и в людей. Теперь и рясу готов снять. Мне бы только приодеться в мирское на первое время. Я ведь денег за работу не брал и у деда Анны взять не решился. Поможете, Николай Васильевич?
– Конечно, Кирилл, конечно. Сейчас сходим, подберем тебе что-нибудь более подходящее, чем ряса.
Все трое рассмеялись.
Этим же вечером Кирилл с Анной уехали в Красноярск.
Старик еще долго стоял на перроне, глядя на уходящий вдаль поезд.
«Свидимся ли когда?..»
Бесы. Огни большого города
Спустя время молва гласила совершенно противоположное: одни говорили, что этого не могло быть по причине невозможности быть наяву и полной несуразности, по сути; другие охотно верили в то, что все было именно так, как и рассказано.
Местный дворник с неприлично красно-синим носом утверждал, что во всей этой истории нет ничего удивительного, и что он видел чертей не раз, и что от белой горячки сейчас очень даже легко лечат. Лифтерша утверждала, что видела, как черт дважды входил в лифт, но ни разу из него не выходил. Соседка слева рассказывала, что после этого случая лифт на их этаже перестал останавливаться. А сосед выше божился, что лифта в их доме вообще никогда не было, как и самой лифтерши. Участковый подал рапорт по инстанциям, что с того самого дня не может заснуть по ночам, так как из местной лечебницы раздаются крики «Камаринскую…» и затем нечеловеческое «Не-е-е-т!!!», и просил перевести его на другой участок, приписав в конце рапорта: «Навеки Ваш». Сантехник в свою очередь объяснял все тем, что, мол, бросают всякую пакость в унитаз – оттого и все безобразия происходят!..
Так или иначе, но все началось еще с ночи.
В центре стоял большой дубовый стол. Впрочем, в центре чего? – было непонятно. Уж так водится у нас: раз стол, так обязательно в центре и обязательно, чтоб дубовый. Ну, в центре, так в центре. Вся картина напоминала Тайную вечерю, вот только за столом сидели… черти. Сколько их? – сосчитать было невозможно, оттого что все было как-то неопределенно. В центре всей компании сидел седой черт с чертовски мудрым выражением морды; один рог у старца был обломан. Черти пили водку: наливали стакан за стаканом, не чокаясь и без тостов. Тянули грустную песню: «…а пошла бы я по воду да к реченьке, ах ты доля моя одинокая, ах одна я сиротинушка…» Черти любили хорошую музыку, за которую считали ту, от которой хотелось… либо повеситься, либо, на худой конец напиться. И если бы не озорные и со злым блеском глаза чертей, то можно было и взгрустнуть, и всплакнуть вместе с ними. Пили, всеми силами изображая дружное застолье. На самом деле, каждый из них был сам по себе, и если уж и объединялись когда, то только по необходимости, если обстоятельства того требовали. Впрочем, и пьянеть им не полагалось по природной их натуре. Повод? А не было повода – так, без повода, как и у смертных частенько бывает, – мол, традиция.
Старый черт, что с отломанным рогом, вдруг встряхнул головой, огляделся и громко крикнул:
– А не сплясать ли нам? Что мы все о судьбе, да о доле нашей чертовой?
Черти не заставили себя долго ждать: повскакивали дружно и, ухватившись за стол со всех сторон, передвинули его, освободив центр.
– «Камаринскую!» – крикнул старый черт.
И все подхватили:
– «Камаринскую», «Камаринскую»!
Черти вступали в центр с «выходом» и с криком «Эх!» Они подскакивали, вертелись, пускались вприсядку, прихлопывали себя по телу в разных местах, а то, вдруг пускались вкруговую, на ходу ставя копытца то на пяточку, то на носок. Каждый пытался переплясать других, и оттого, что каждый плясал сам по себе, картина представлялась настоящим шабашем. А уж когда кто-то выскакивал из дико извивающейся толпы вперед и со злобной улыбающейся мордой приветливо разводил лапы широко в стороны, приглашая присоединиться к пляске, и затем снова нырял в самую середину, то у наблюдавшего мурашки пробегали по спине, хотелось укусить чью-нибудь пятку и полностью мутилось в голове.
Уже невозможно было понять не то что, где лево, а где право, но и где верх, а где низ. Все смешалось: и «Камаринская», и «Цыганочка», и «Русская», и «Перепляс». Дело было дрянь… что особенно нравилось чертям.
Вдруг все расступились, освободив середину, и стали неистово орать:
– Покажи, старый, как надо, покажи свою, коронную!!!
Старый черт неторопливо, с достоинством, надел на голову косыночку, завязал края под подбородком, взялся указательными и большими пальцами лап за края косынки, растопырил остальные пальцы веером, локти широко развел в стороны и остановился в самой середине, приготовившись.
– «Калинку»! – раздалось со всех сторон.
Тихо и задушевно потусторонний голос, набирая силу, запел:
– Спа-а-ать положи-и-те-э вы-ы-и ме-е-э-э-ня-я-а-а…
Старец пошел по кругу, делая по два шажка то левой ногой вперед, то правой и со значением повиливая и играя бедрами… Поражало, как хорошо он знал и исполнял все телодвижения танца. Видно было, что танец доставлял ему истинное удовольствие. Однако природное его телосложение, данное ему то ли Господом нашим, то ли их Сатаной, придавало всему чертовски уродливый вид, но поражало и… захватывало.
Когда же грянул куплет:
– Калинка, калинка, калинка моя… – старый закружился волчком, держа платочек в вытянутой вверх левой лапе, и все снова бросились плясать. Тут и там из беснующейся своры выскакивали то козлиные ноги с копытами, то волосатые лапы с когтями, и, то там, то тут мелькали злые, с безумным блеском, глаза чертей и слышалось многоголосое:
– Ай, люли-люли…
И вдруг… старый остановился, потупил голову, согнул в коленке одну ногу и вытянул вертикально другую, на несколько мгновений замер, сделал бедрами несколько резких движений вперед-назад, держась правой лапой за причинное место, и пошел как бы вперед, но на самом деле назад – лунной походкой Майкла Джексона!!!
Дальнейшее не поддается описанию никакими словами, и можно только заметить, что… пахло луком и квашеной капустой!!!
– А-а-а-а-а-а!..
Вакханалия была в самом разгаре…
Небо на востоке уже начало светлеть, как неожиданно послышался гул мотора приближающейся машины. Гул приближался быстро и вскоре превратился в настоящий рев, заглушая музыку и вопли чертей.
Вся картина начала блекнуть и таять.
Старый черт перестал плясать, лапы его плетями повисли вдоль тела, и мысли его оборотились в прошлое: «Эка напасть! А ведь было время – на тройках, да с колокольчиками», – и он произнес: «Эх, тройка! Птица-тройка… понеслась, понеслась, понеслась!.. Русь, куда ж несешься ты?.. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух…»
Наконец, рассеялся в предутреннем тумане и старый черт.
Петя очнулся в то прекрасное предутреннее время, когда случайно проснувшиеся граждане с удовольствием поворачиваются на другой бок и снова засыпают. Звезды уже гасли, но были еще вполне различимы. Тишина была пронизана той первозданной красотой и гармонией, которая бывает, когда рождается новый день.
Он попытался сконцентрировать взгляд, но все вокруг было расплывчато и зеленоватого цвета; почему-то было сыро только справа, как будто он попал под дождь только правым боком и промок им, этим самым боком, насквозь. Впрочем, он быстро сообразил, что лежит именно на правом боку. Голова сильно болела, во рту было сухо и противно. Вода была рядом, под боком, и он, недолго думая, хлебнул холодной полным ртом. Вода была странного вкуса, отдавала тиной и бензином. Не успев проглотить, молодой человек вдруг почувствовал некое шевеление во рту и сразу же выплюнул все, что хлебнул. Что-то серо-зеленого цвета шлепнулось рядом с его лицом и, недовольно квакнув, исчезло из поля зрения. Однако пить все же хотелось, и он осторожно втянул в себя воду, сложив губы «трубочкой», подождал, не зашевелится ли опять, и… проглотил. Замерев, он с блаженством ощущал, как животворящая влага, проникая во все члены его тела, возвращала их к жизни.
Придя немного в себя, Петр снова попытался сконцентрировать взгляд и опять увидел зеленоватую пелену. Это зеленоватое было настолько близко от него, что навести на резкость глаза было никак невозможно.
«Да где же я, черт побери?» – в сердцах подумал он.
– Ну не надо, не надо так нервничать, уважаемый… Петр Сергеевич. Вы, любезнейший, в канаве, – раздался дружеский и располагающий к себе голос.
– Как это – «в канаве»? Опять? – растерянно и еще надеясь, что ему послышалось, спросил молодой человек.
– А вот так, натурально-с, в канаве-с! – уверенно и со значением ответил голос.
Петя, наконец, повернул голову влево и на фоне Большой Медведицы увидел человека, сидящего на обочине дороги.
– Да, действительно, опять в канаве, – озадаченно произнес он и внимательно стал разглядывать незнакомца. Ничего особенного в нем не было: среднего роста, худощавый, одет прилично, но как-то несовременно. Бородка похожа на козлиную. Глаза постоянно бегали; противная и, можно сказать, гадкая улыбочка не сходила с его губ; руки он постоянно держал в карманах. Шляпа была надета набекрень и как бы висела на чем-то с одной стороны, что мешало ей опуститься и принять свое естественное положение.
«Если бы еще хвост, то точно мне черт привиделся!» – подумал Петр Сергеевич.
– Давайте не будем – понапридумали: хвост, рога… копыта, еще скажите, – с деланным возмущением произнес человек на обочине.
«Точно, черт, – подумал Петя. – Тьфу меня!»
Он вдруг ясно услышал стук приближающихся каблучков и попытался закричать, но вышло шепотом, и то осипшим: «Женщина, женщина», – звук каблучков затих, несколько мгновений была полная тишина, затем каблучки стали быстро-быстро удаляться.
– Ну хорошо, давайте будем пугать прохожих, давайте дождемся полиции, пусть узнают на работе, что вы ночуете в канавах. Вы этого хотите? Да? – спросил человек на обочине.
– Нет, – потупив взгляд обратно в канаву, тоскливо проговорил Петя.
– А как мне вас звать? – уже смиряясь, спросил он.
– Зовите меня, ну… например брат – пойдет? И можно на «ты».
– Пойдет. Брат, помоги встать, – поняв свою беспомощность, ответил Петя.
Минут через …дцать, под ручку, как говорится, держа ручку крендельком, они добрались до дома. Хозяйка, у которой Петя снимал комнату – сам-то он был из провинции и приехал в центр «покорять» большой город, – охнула, покачала головой и сказала:
– Костюм-то я приведу в порядок, а только вы, Петя, по кривой дорожке идете.
– Какой сегодня день? – спросил он с надеждой.
– Да суббота, суббота! Успеете еще в себя прийти. И опустите руку, наконец, что это вы все, подбоченясь, стоите? – ответила хозяйка.
«Значит, не видит того, который меня привел», – подумал он.
Когда дверь в комнату захлопнулась, незнакомец, оглядевшись, вдруг предложил:
– А давайте, Петр Сергеевич, выпьем… водки! Поправиться, так сказать, а то на вас просто лица нет.
Чувствовалось, что обращаться к Пете по имени-отчеству доставляло новому знакомому особенное, но, похоже, какое-то ироническое удовольствие. Петя никак не мог взять в толк: издевается он над ним или нет?
– Не-е-е, я только вино, и только один стакан, – возразил он.
«Ну-ну!» – усмехаясь, подумал про себя то ли черт, то ли брат, в общем – незнакомец, а еще проще – гость.
– Один, так один, – сказал гость. – А я – водочки! – На столе появилась бутылка вина и бутылка водки.
– Ну что? Со свиданьицем? – сказал гость, выпил стакан водки одним глотком, после чего, крякнув, стал наблюдать за своим собутыльником.
Молодой человек выпил медленно, преодолевая отвращение к какому-либо виду алкоголя вообще, а заодно и к самому себе. Выпив, он прислушался к себе; гость тактично молчал. Закрыв глаза и замерев, не ставя стакан на стол, Петр подождал, пока теплая волна окутает голову, снимая похмельную боль, затем разольется по телу от живота к рукам и ногам. Только после этого, как бы очнувшись, он поставил стакан на стол все еще дрожащей рукой.
Видя, как лицо молодого человека краснеет и оживает, гость быстро и уверенно предложил:
– Вдогоночку?
– Не, я только один стакан.
– Чтобы уж совсем прийти в себя, еще только один стаканчик, да и не водка это, а всего-то вино, – мягко, но убедительно сказал гость. – С него сильно не захмелеешь, а так, слегка только, как говорится, для здоровья.
С этим Петр спорить не стал и покорно снял ладонь со своего стакана, разрешая налить себе.
Махнули по второму, гость снова крякнул и произнес:
– Эх, хороша водочка, хороша – чисто роса.
Дрожь в Петиных руках уже совсем утихла. «Где-то я слышал уже эти слова», – подумал он и вспомнил, что так в его детстве говорил его дядя, возвращаясь по воскресеньям из бани, уже сильно поддатый. «Николай принес, – вспомнил он слова дяди, – и умеет же стервец делать водочку, просто кристалл, ну чисто роса. Как говорится: что для себя делал!»
Вспомнил молодой человек, что алкоголь в первый раз попробовал, только приехав в центр и устроившись на работу в одну из фирм. Отец то у него не пил вообще, и праздники встречали всегда дружной семьей и без алкоголя. В их провинциальном городишке пьянство было позором не только самого пьющего, но и его семьи. Да и на виду все были: город то маленький. В центре жизнь другая: то корпоративы, то в ресторане вечером после работы посидеть, то на шашлыки в выходной куда-нибудь выехать. К тому же в большом городе людей встречаешь один раз в жизни, и стыдиться, что тебя вчера пьяным видели, когда домой добирался, не перед кем.
«Ты, Петя, белой вороной не будь, – сказал ему как-то его непосредственный начальник. – И свои провинциальные замашки брось. А то, как укор, нам всем получается: ты, мол, праведник, а мы грешники. Будь грешником, иначе нигде не приживешься. Сели за стол – так выпей, уважь». И действительно, после второй и провинциальность пропадала, и общаться становилось легко, и казалось, что к тебе даже прислушиваются, и что ты наравне со всеми.
«Все-таки, где же я видел его, этого «гостя»? – задумался Петя. – Ведь определенно, что видел раньше. Но где?»
– А я вам, Петр Сергеевич, подскажу, – неожиданно произнес гость.
– Откуда же вам знать, о чем я думаю? – снова переходя на «вы», спросил тот удивленно.
– Да так уж, знаем-с, однако, – с ехидцей сказал гость и спокойно пододвинул к молодому человеку наполненный стакан.
– Ну? – с нетерпением спросил Петр.
– Сначала махнем, а то без стакана вам, Петр Сергеевич, трудно будет уразуметь, – сказал гость, сделав ударение на слове «вам».
Молодой человек уже начинал хмелеть после двух стаканов, но, будучи, как говорится, «на вчерашних дрожжах» и подумав: «Всего-то вино!» – выпил и третий. Гость, опрокинув свой стакан водки, в очередной раз крякнул и сказал:
– Ох и хороша!
– Так я вас слушаю, – напомнил Петя.
– Не вас, Петр Сергеевич, не вас, а тебя! – назидательно сказал гость.
– Конечно же, тебя, тебя! Так где мы раньше могли встречаться? – спросил молодой человек, стараясь никак не обращаться к гостю.
– Так на том же самом месте-с, где и сегодня, у той же канавы, – охотно начал гость, – сегодня я ведь вам, любезнейший, Петр Сергеевич, в третий раз помог выбраться из канавы. В первый раз вы очнулись в канаве после того, как водки перебрали и пытались на автобусе доехать до своего дома. Вы, Петр Сергеевич, тогда как на фирму-то поступили, быстро к водочке-с пристрастились и вскорости принимали хоть и немного, но каждый день после службы. Сами за собой такой манер заметили и решили ограничиваться двумя рюмками. Корпоратив тогда был, разгулялись вы, ну и решили, что с третьей рюмки ничего не случится. В результате вы, любезнейший, напились, извините, как небезызвестное животное. В автобусе вас развезло, билет вы покупать отказались, начали громко выражаться: мол, едете по служебной надобности и билет вам не положен. Вот водитель и высадил, а точнее, вытащил вас из автобуса и аккуратненько так положил на обочину. А уж в канаву вы-с, Петр Сергеевич, сами-с и скатились. А уж как очнулись, так мы с вами в первый раз и встретились. Тоже, знаете ли, на рассвете.
– Так это ты помог мне в тот раз до дому добраться? – спросил Петр.
– Точно так-с, я и помог-с, хоть вы этого и не помните, – с готовностью ответил гость.
«Странно, – подумал Петр, – черт, а не все знает». На самом деле он помнил тот корпоратив – в честь дня создания фирмы, но только помнил его начало: первые минут 30-40. Он тогда решил выпить не две, а всего одну рюмку: налить сразу ее полную и потихоньку отпивать из нее с каждым тостом. Выпив сгоряча ее «до дна» после первого же тоста, который произнес глава фирмы, Петр был вынужден налить вторую. Через три-четыре тоста пришлось налить третью рюмку, и далее границы дозволенного стали быстро расплываться и исчезли совсем. Впрочем, что было дальше, Петр действительно не помнил.
Гость опять пододвинул к Пете стакан, и тот, покорно выпив и даже не обратив внимания, выпил ли гость, приготовился слушать дальше.