Обрученные войной. Записки из семейного архива двух фронтовиков

Под Ельней

Незадолго до войны в полк зачислили шестнадцать мальчишек-сирот в качестве воспитанников. Половина из них попали в наш музвзвод. Ребятам сшили гимнастерки, сапоги по размеру, шинели, привели их к присяге. Они посещали занятия в обычной средней школе, а после уроков изучали в оркестре нотную грамоту и постигали искусство игры на духовых инструментах – трубах, барабанах, флейтах, кларнетах. К каждому музыканту был приставлен ученик. Я обучал игре на кларнете паренька Леню Трухина. Мальчишки есть мальчишки, и они с трудом привыкали к строгостям военной жизни. Мы их звали «дьяволятами». Но через год «дьяволята» остепенились, повзрослели, и всех их приняли в комсомол.

Судьбы у этих мальцов сложились по-разному. Под Ельней был убит осколком Котов, первый из восьми юных музыкантов. В ногу был ранен лучший наш футболист Юдин. В грудь навылет Гена Мусохранов. Выжил. Стал офицером. И жил еще долго. Однажды летом на привале сели за обед. Рядом разорвалась немецкая мина. Получили ранения старший из сынов полка Шипилов, оторвало осколком палец у Блинова, задело Леню Трухина. А рядом сидел с ними взрослый боец – того наповал. А в 43-м в лесных боях на Смоленщине пропал без вести Миша Тимченко. До Дня Победы дошагали с дивизией Леня Трухин, Сачков и Васильев. Погибли в боях Котов, Юдин, Косачев.

* * *

29 июля 1941 года наша 107-я стрелковая дивизия вместе с еще четырьмя такими же соединениями 24-й армии сосредоточилась в районе Ельни.

Ельня… Никто из нас, коренных сибиряков, никогда не слышал этого названия. Но оно было так понятно, от него веяло чем-то родным, нашенским, таежно-еловым… Много позже, увлекшись историей тех земель, которые освобождала наша дивизия, я узнал, что Ельня ровесница Москвы, что в XII веке великий смоленский князь Ростислав Мстиславич, внук Владимира Мономаха, племянник Юрия Долгорукого, создал здесь, в верховьях Десны, укрепленный пункт против Литвы. А городом Ельня стала с 1776 года.

К концу второго месяца войны сюда, под Смоленск, к Ельне, были стянуты и части 43-й армии, усиленные артиллерией и танками. Все это делалось под непосредственным командованием генерала армии Георгия Константиновича Жукова. Для нас это был первый бой и для него, как он позже вспоминал: «Ельнинская операция была моей первой самостоятельной операцией».

Ельню захватил 46-й немецкий моторизованный корпус, и бои на Ельнинском выступе, нацеленном в сердце страны, не прекращались даже тогда, когда по всему Резервному фронту наступило временное затишье. И мы, и гитлеровцы стягивали силы для удара. Кажется, впервые за всю мировую войну немцы стали зарываться в землю и оборудовать свой передний край по всем правилам инженерной науки: строили дзоты, закапывали танки, превращая их башни в бронированные доты. Мы тоже работали малыми пехотными лопатками и большими саперными лопатами, но по всему чувствовалось, что готовили мы не линию обороны, а рубеж для атаки. Жара – даром лето на исходе – стояла иссушающая: оружие истекало маслом, вода – на вес золота. Вот где пригодились наши безводные марши по алтайскому зною!

А у меня – событие: из боевых санитаров меня перевели в стрелки. С трехлинейкой в руках чувствуешь себя куда увереннее, чем с санитарной сумкой на боку.

К взрывам, свисту пуль рано или поздно привыкаешь. Взорвался снаряд, это где-то там, а раз ты слышишь взрыв, значит, ты не убит. В бою эта привычка к орудиям смерти помогает воевать, преодолевать страх – мол, это все где-то там, мимо тебя, в тебя не попадут. А потом, после боя приходит запоздалый страх – а ведь могли и в меня попасть. Я же не заговоренный. А так хотелось верить в волшебные слова охранных заговоров. Моя бабушка заговаривала словами рожу на ноге, была народным лекарем, к ней шли. Может быть, и за меня сейчас словечко замолвила, но нет ее уже давно…

…И вот наступило 30 августа 1941 года. Во всю свою огневую мощь ударила наша артиллерия. Земля задрожала. Невольно вспоминалось лермонтовское «Бородино»: «Земля тряслась – как наши груди, смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой». Все так и было… Не успели осесть пыль и песок, поднятые снарядами, не успели еще перенести огневой вал, бросились в атаку сибиряки…

Важно заметить, что задачу 765-му стрелковому полку нашей дивизии ставил лично командующий Резервным фронтом генерал-армии Г. Жуков.

Дивизия наступала вдоль реки Ужи на деревню Садки, превращенную немцами в мощный опорный пункт. Далее мы должны были перерезать с запада железную дорогу к Ельне и таким образом отсечь пресловутый выступ, превратить его вместе с наступавшими с юга – нам навстречу – дивизиями в котел.

Бои были долгие, упорные, кровопролитные… Нас поддерживали танки 102-й танковой дивизии и полк 127-й стрелковой дивизии. Но все-таки за неделю беспрерывных атак мы продвинулись не более пяти километров. Правда, Садки мы отбили. Но какой ценой! В бой были брошены все дивизионные тылы, даже музыканты. Это о них потом были написаны стихи:

 
На мохнатый курган
Полк три раза бросался, неистов.
И три раза назад
Отходил человечий прибой.
Вырвал трубку майор
У немого навеки связиста
И послал музыкантов —
Резервы последние в бой.
 

Я хорошо знал командира нашего музвзвода техника-интенданта 2-го ранга Павла Дмитриевича Колесникова, так как сам начинал свою службу под его началом. Он был старше меня на два года – невысокий, подтянутый, человек всесторонне одаренный – великолепный кларнетист, художник. До сих пор помню его рассказ о том, как он стал музыкантом. Приемные родители, заметив его тягу к музыке и живописи, решили помочь ему сделать окончательный выбор. Но как? В день рождения положили утром в комнату мальчика новенький мольберт и кларнет. Павел проснулся – глаза разбежались. Потянулся сначала к мольберту, но в руки взял все же кларнет. Это и решило его судьбу. Стал музыкантом, да еще военным. Там, на ельнинской земле, он проявил себя и как толковый и смелый боевой командир, первый поднимавшийся в атаки…

* * *

К вечеру 6 сентября Ельнинский выступ убрался наполовину. Ельня была в наших руках. Это был первый за всю войну город, который мы отбили у немцев! А еще через двое суток наша 107-я перерезала железную дорогу и в районе Лысовки соединилась с другими нашими частями, наступавшими с востока и юга. Остатки двух танковых, одной моторизованной и семи пехотных дивизий были отброшены за реку Устром на восемь-девять километров от Ельни.

В ознаменование этой пусть небольшой, но такой морально важной победы четыре дивизии, отличившиеся в десятидневном сражении, были преобразованы в гвардейские. Чуть позже – 23 сентября – присвоили гвардейское звание и нашей 107-й, которая стала 5-й гвардейской. Знамя с черно-оранжевыми лентами нам вручили в ноябре. Это было в деревне Шутово. Стоя на одном колене, мы давали «Клятву гвардии» и целовали край знамени.

Армейский поэт Михаил Грин писал в «Красноармейской правде»:

 
Привет героям красной Ельни,
Хвала и честь богатырям,
Пусть улыбнется день осенний
Сибирским доблестным войскам.
 

К сожалению, наши историки пишут о Ельнинском сражении до обидного мало, вскользь, в общих словах. О Ельне чаще всего говорят лишь как о месте, где родилась советская гвардия.

Беру на себя смелость утверждать, что по своему значению Ельнинская операция может быть сравнима с Бородинским сражением 1812 года. Здесь так много общего: и то же время года – начало сентября, и та же близость к Москве, и та же степень нависавшей угрозы – не будь Бородина и Ельни, вражеские войска почти беспрепятственно ринулись бы прямо к столице. И так же, как войска Кутузова обескровили в столичном предполье наполеоновскую армию, так же и войска Жукова измотали передовые дивизии группы «Центр». Лишь нехватка танков и самолетов помешала нам завершить окружение фашистской группировки на Ельнинском выступе и уничтожить ее полностью. Но и без этого значение ельнинского контрнаступления чрезвычайно велико. Именно благодаря ему, одному из первых успешных наших рывков на Запад в самый трудный для нас период войны, был поднят воинский дух Красной армии, был сломан со всей очевидностью миф о неуязвимости и непобедимости германских орд. А самое главное, своим успехом под Ельней мы принудили гитлеровцев начать свое генеральное наступление на Москву в суровое зимнее время, а не сухой ранней осенью. Вот тогда-то мы их познакомили не только с хорошо организованным наступлением, но и с русским генералом «Морозом».

Двое командиров стрелковых полков из нашей дивизии полковники Батраков и Некрасов были удостоены за бои под Ельней звания Героя Советского Союза. Цена тем звездам в суровом сорок первом – особая.

Много лет спустя, читая фронтовые дневники Константина Симонова, я узнал, что писатель в те июльские дни сорок первого года был в нашей дивизии и даже передавал боевые распоряжения полковника Миронова в наш 630-й полк.

Вот как он описывает свои впечатления от дивизии. «Штаб 107-й дивизии был удачно расположен в глубоких оврагах, перерезавших холмы перед Дорогобужем. Мы оставили машину наверху в кустарнике, а сами спустились в овраг. Всюду стояли часовые. Чувствовались полный порядок и строгая дисциплина с тем оттенком некоторой аффектации и особой придирчивости, которая бывает в кадровых частях, только что попавших в военную обстановку… Два полка дивизии еще не были в боях, но третий уже участвовал в первом удачном бою два дня назад. Я сдал пакет начальнику штаба дивизии, и мы стали дожидаться командира дивизии, он брился. Через несколько минут явился он сам. Это был подтянутый, невысокий, голубоглазый, спокойный сорокалетний полковник. Он мне понравился, и я потом рад был узнать, что его дивизия стала гвардейской. (…) В дивизии чувствовался полный порядок, была отличная маскировка, землянки и блиндажи были надежно врыты в скаты холмов, по расположению штаба не слонялось ни одного лишнего человека. Как потом оказалось, это сыграло свою роль: немцы так и не узнали местоположение штаба».

Симонов внимательно следил за боевым путем сибиряков и посвятил главу нашему соединению. Как радостно мне было читать такие строки спустя 45 лет: «Именно эта 107-я, впоследствии 5-я гвардейская Краснознаменная Городокская стрелковая дивизия… особенно отличалась при освобождении Ельни. Во время октябрьского наступления немцев на Москву она оборонялась под Калугой и вышла из окружения к Серпухову. Во время нашего контрнаступления под Москвой с тяжелыми боями прошла свои первые двести километров на запад, а через три с лишним года закончила на косе Фриш-Нерунг в Восточной Пруссии».

На примере нашей дивизии писатель провел весьма показательный анализ потерь и трофеев.

В боях за Ельню с 8 августа по 6 сентября 1941 года дивизия уничтожила 28 танков, 65 орудий и минометов и около 750 солдат и офицеров противника. Сама же понесла тяжелые потери – четыре тысячи двести человек убитыми и ранеными.

В зимнем наступлении под Москвой сибиряки потеряли в боях еще 2260 человек. А вот уже в 1945-м при штурме Кёнигсберга, отбив 55 городских кварталов и захватив 15 100 немецких солдат, наше соединение потеряло 186 человек убитыми и 571 ранеными.

Так мы учились воевать. Ведь, как справедливо подметил в своих дневниках Константин Симонов, «в период первых стычек 107-й дивизии с немцами под Ельней ее практический опыт ведения современной войны был равен нулю». К концу войны 5-я гвардейская стала одной из самых опытных в боевом отношении соединений Советской армии. На ее гвардейском знамени сверкали ордена Ленина, Красного Знамени, Суворова II степени… Азы суворовской «науки побеждать» мы постигли под Ельней… Сейчас это боевое знамя находится в Москве в Центральном музее Вооруженных сил и при торжественных встречах с ветеранами войны 5-й гвардейской дивизии мне иной раз дается право выносить это родное боевое знамя и прижаться к нему лицом.

* * *

Недавно получил из Барнаула от боевого товарища фотографии, от которых защемило сердце – неповторимая молодость наша в армейских гимнастерках… На обороте фотографий подписи:

«1. Командир 2 стр. батальона 630 сп ст. лейт. Иосиф Иванович Кудашкин. В одной из рот этого б-на два бойца музвзвода рядовые Черкашин и Долгов были санитарами. В этом же батальоне были Мусохранов с Долговым – подносчиками б/п в пулеметной роте.

2. Лейтенант Федор Гордеев командир роты 2 батальона 630 полка. Именно в его роте под дер. Митино красноармейцы Андрей Черкашин и Долгов в качестве санитаров вытаскивали раненых с поля боя. Принимали участие в отражении атак фашистов. Оба уничтожили 6 солдат врага. Годреев погиб под Ельней в 41 г.»

Мстихино: месть и отвага

11 октября 1941 года на Богородицком поле советские войска предприняли попытку массового прорыва знаменитого Вяземского окружения, из которого вышли 85 тысяч человек. Из-за того что приказ был отдан слишком поздно, в плен попали 688 тысяч солдат и офицеров. Эта трагедия была одной из самых страшных в мировой военной истории.

Мы чудом успели выйти из страшного вяземского котла, в котором сгорели три армии. Особой нашей заслуги в том не было. Просто по планам высокого командования нашу дивизию успели перебросить в резерв ВГК. Судьба! Или, точнее, слепой военный жребий.

18 сентября поредевшие полки 107-й дивизии (на полях сражений остались свыше четырех тысяч наших бойцов, почти половина дивизии) были собраны на станциях Павлиново и Спас-Деменск, погружены в вагоны и отправлены в район Вышнего Волочка в резерв ВГК. А спустя сутки огненное кольцо окружения замкнулось.

22 сентября 1941 года я был контужен при бомбежке. Из ушей потекла кровь. Оглохну? Но я же музыкант. Как я буду играть глухим? Наш ротный санинструктор ефрейтор Петровский, медик из Харькова, обработал мне оба слуховых прохода какой-то шипучей жидкостью, стянул голову тугой повязкой и дал хлебнуть водки из своей фляжки. Несколько дней провалялся в санбате, пока не восстановился слух. Это было такое счастье, услышать вдруг, как барабанит дождь по оконному карнизу и даже как храпит сосед на своей койке.

Опыт армейской жизни учил: в любых новых условиях первым делом ищи земляков. Землячество вдали от дома великая вещь. А если ты сибиряк, то земляков у тебя от Урала до Приморья – что из Омска, что из Хабаровска. Но в первую очередь искал, конечно, тех ребят, которые были призваны из Иркутска, Бурят-Монголии или с Алтая. Если такие находились, то сразу становились почти братьями. Вот и здесь, в госпитале, нашелся свой «челдон» – военфельдшер из Читы. Хоть и неблизко из Улан-Удэ до Читы, а все равно свой, «земеля». Он мне после выписки полфляжки спирта налил – «для протирания ушных раковин». А спирт на «передке» – это спасение и от обморожения и от воспаления раны. Да и вместо бани – фурункулы протирать. Так я полагал. Но когда однополчане мои учуяли запах спирта из моей фляжки, пришлось расстаться со всеми этими иллюзиями.

В конце осени сорок первого года наша дивизия прикрывала подступы к Москве со стороны Калуги. Как ни жаль было оставлять Ельню, отбитую ценой многих потерь, к октябрю мы вынуждены были отойти за реку Угру. Наш полк – уже не 630-й, а 17-й гвардейский – прикрывал деревню Мстихино, близ которой находился важный объект: большой железнодорожный мост через Угру. Само название этой деревушки – Мстихино, призывало нас к мести за поруганную русскую землю, за сожженный Дорогобуж, за растоптанную Ельню, за тысячи других городов, городков, по которым прошлись стальные гусеницы и кованые сапоги вермахта.

В стародавние времена Угра была рубежом великого противостояния русских дружин и татарских орд; теперь история повторялась. Но что знал я тогда об истории?! Я даже не знал, что Полотняный Завод, близ которого мы занимали оборону, родовое имение Натальи Гончаровой, жены Александра Пушкина. И когда мне об этом рассказал кто-то из местных старожилов, я дал себе зарок: если останусь жив, займусь историей родной страны, сделаю все, чтобы узнать как можно больше о земле, в которую ложились мои товарищи. Забегая вперед, скажу, что тот свой зарок я выполнил. Многие годы своей жизни я посвятил изучению родословного древа всей истории России и великого поэта, составил полное «ветвление» всех пушкинских колен, и труд мой был оценен по достоинству Пушкинским Домом, Институтом русской литературы, Институтом мировой литературы, кафедрой литературы МГУ, Институтом истории СССР Академии наук и Институтом русского языка АН СССР.

Тогда, в самую грозную годину войны, многие из нас думали не о смерти, а о будущем. Мы были слишком молоды, чтобы так поспешно прощаться с жизнью.

* * *

Немцы рвались к Москве по плану операции «Тайфун», а у нас в Калужской области линия фронта проходила по реке Угре, и немцы здесь явно выжидали.

Нашим полком командовал майор Михаил Александрович Носевич, белорус родом из Полоцка. Быстро и четко он расставлял подразделения по направлениям. Мы выгрузились из эшелона и с ходу стали занимать оборону. Музвзводу определили участок обороны под селом Мстихином. Даже воспитанники-музыканты, подростки, и те встали в оборону, хотя их настоятельно отправляли в тыл. Нам придали счетверенную зенитно-пулеметную установку, которая была смонтирована в кузове грузовика ЗИС-5. Это была мощная огневая сила, и мы на нее очень рассчитывали. Хотя, конечно же, танк остановить она не могла.

Сведений о противнике мы не имели, и тогда майор Носевич отправился на ближнюю рекогносцировку на грузовике ЗИС-5, в кузове которого были установлены счетверенные пулеметы. Кроме пулеметного расчета, состоявшего из четырех человек, Носевич взял еще трех бойцов, в том числе и меня. Таким образом, вместе с шофером нас было девять. Кроме «счетверенки», у нас еще был ручной пулемет ДП с тремя дисками. Плюс три наших карабина.

Мы отъехали от Мстихина километра на 3–4 и встали на лесной опушке, вдоль которой проходила большая дорога. Позицию выбрали удобную, хорошо замаскировались и стали ждать. Все затаились, ни звука, ни кашля, полная тишина. Ждать пришлось недолго. На дороге показалась немецкая колонна. Шла, по-видимому, рота, во главе, как это у немцев принято, ехал на коне ротный командир. Немцы шли беспечно, уверенно, совершенно не опасаясь никаких стычек. Шли без боевого охранения. Носевич дал команду:

– Открывать огонь только после того, как я дам первый выстрел. – Майор повернулся ко мне: – Командира снять сможешь?

– Смогу.

Я занимался стрельбой еще до армии, и у меня был значок «Ворошиловский стрелок». Именно поэтому Носевич и поручил мне непростое – почти снайперское дело. До всадника было метров триста… Стояла вторая половина октября. День был ясный, солнце уходило на запад, и цель была хорошо освещена.

Сердце колотилось вдвое быстрее, чем обычно. Подстегивало его и чувство мести, и боевой азарт: мы видим, а нас нет. Наконец рота приблизилась еще на сто метров, подставив свой левый фланг под наш кинжальный огонь. Огонь фактически пяти пулеметов был страшен. Немцы даже не успели толком сбежать с дороги, занять огневые позиции. На шоссе лежали груды тел. Вот оно, наказание за беспечность, самоуверенность, за все… В нашу сторону они не сделали ни одного выстрела. После трехминутной «косьбы», по другому нашу стрельбу и не назовешь, мы вскочили в машину, и грузовик лесным проселком двинулся в сторону Мстихина. С высоты кузова мы успели заметить вторую колонну, подходящую к месту боя. В ней были и велосипедисты, и бронетранспортеры, и артиллерийские упряжки. Вступать в бой со столь вооруженным противником было безнадежно. Мы и не вступали. Уходили к своим под градом огня вдогонку.

Майор Носевич был ранен. В мясорубке под Садками уцелел, а тут… Эх, переживали мы за него…

Бой был недолгим, но даже наша внезапная атака задержала противника на несколько часов. За это время к Мстихину подошли два батальона и заняли выгодные позиции. Наш же взвод остался в боевом охранении. Никто не хотел видеть в нас музыкантов – стрелки, да к тому же обстрелянные. Мы тоже рыли окопы, и даже отрыли полукапонир для нашего ЗиС-5, так чтобы над поверхностью земли возвышались только пулеметы. Соорудили пулеметное гнездо и для «дегтяря». Остальные развернулись в цепь с карабинами. Да вот беда – патронов маловато оказалось. Послали бойца в тыл за боепитанием, но он так и не вернулся, хотя на фронте стояло временное затишье и стрельбы никакой не велось. Не хочется думать, что он сбежал. Мало ли роковых случайностей поджидает человека на войне. Кроме патронов мы ожидали, что он принесет и распоряжение командования, как действовать дальше. Не может же боевое охранение вечно торчать на пути противника.

Поскольку приказа на отход не было, а мы его ожидали, то стали сами готовиться к организованному отходу, если потребует обстановка. Предыдущие бои научили нас такой осмотрительности. Но отступать очень не хотелось. Мы все еще жили удачной атакой, разгромом немецкой колонны. Ни справа, ни слева никаких войск не было. Предполагалось, что батальоны развернулись и окопались позади нас в трех километрах.

В кустах ближнего тыла, там, где наметили путь отхода, сложили духовые инструменты и вещмешки со своими пожитками. Достали из еды у кого что было, разделили поровну. Командиру Колесникову положили побольше тушенки, но он отказался, взяв себе общую долю. Развели водой в котелках «макаловку» и макали в нее куски хлеба. Непритязательно, но сытно. И вот тут-то повело нас в сон. Лежишь в окопчике, борешься уже не с противником, которого пока не видно, а со сном. Пытался отгонять сонливость воспоминаниями мирной жизни: Барнаул, Дунькина роща, мороженое, девушки… Тут услышали команду Колесникова: «Заводи!» Это он шоферу. В случае боя мотор должен быть запущен, а водитель сидеть за рулем. Немцы, наученные горьким опытом, послали на сей раз разведгруппы с разных направлений. Все было по науке, разве что шли без поддержки авиации. Но артиллерийский и минометный огонь пропахал землю по всей ширине нашей обороны и много дальше. Знали бы немцы, что дорогу им перекрыл только один взвод, да и тот музыкантский, они бы не швырялись так снарядами, да и бой был бы другой. Вслед за пехотой ползли танки, но били они не из пушек, а из пулеметов. Это были пулеметные танки Т-I. Их вооружение состояло из двух 7,8-мм пулеметов, встроенных во вращающуюся башню. Вот ими они нас и поливали. Наша «счетверенка» была более грозным оружием, высадив немногие ленты в противника, она замолкла. Свою задачу в качестве боевого охранения взвод выполнил, и потому Колесников крикнул: «К машине!» Мы облепили грузовик со всех сторон, и ЗиС-5 двинулся по бездорожью в сторону Мстихина. Перед тем мы увидели, как Колесников упал возле машины: пуля раздробила ему бедро. Командира впихнули в кабину. Я вскочил на подножку шофера, остальные разместились в кузове. Немецкие танки били нам вслед. Теперь у них были как бы счетверенные пулеметы. ЗиС-5 надежная вездеходная машина. Она набирала скорость, когда пулеметная очередь прошила кабину, ветровое стекло. Одна из пуль пробила шею шофера. Руки водителя упали с баранки. Я через окно дверцы перехватил баранку и кричал пока еще живому водиле: «Жми на газ! Газуй!» Но скорость падала. Все же мы успели выехать на шоссе и оторваться от танков. Колесников давил на железку здоровой ногой. Я управлял машиной, стоя на подножке. Вырулили. Оторвались в какой-то деревушке. Здесь располагался полковой медпункт. Перенесли туда Колесникова, шофера и других раненых. Колесников был в сознании и все время повторял: «А руки-то целы!»

Как переживал он перед тем мстихинским боем! Он боялся не смерти, а ранения в руки. Для профессионального музыканта это было хуже, чем в сердце навылет. Мы, двадцатилетние парни, его обнадеживали: «Не волнуйся, товарищ командир, вас обязательно ранят в ногу!» И напророчили точно – осколок разворотил Колесникову бедро. Он остался жить. О том, как сложилась его жизнь, я узнал много позже из письма внука Колесникова – Андрея, который жил в Челябинске:

«После ранения в бедро деда эвакуировали в г. Асбест (после чего он опять стал воевать в европейской части нашей страны). К концу войны он имел 4 ранения, 2 ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени, 13 медалей. Дед прошел всю Европу: Чехословакию, Венгрию, Румынию и Югославию. А после победы над немцами их полк был переброшен на Дальний Восток для боев с японцами. Осенью 1945 года деда отправили служить в Порт-Артур, где был до 1949 года. Потом дед служил военным дирижером в Новосибирске и в Кемерове, где обучал музыке суворовцев. Дедушку Павла я знал всегда добрым и скромным, трудолюбивым и ласковым человеком. До 1984 года он работал руководителем духового оркестра Невинномысского химико-механического техникума. Потом вышел на пенсию. И в декабре 1985 года умер. Умер он потому, что осколок тот в бедре так и остался и часто тревожил деда, ему трудно было ходить в последнее время. За месяц до смерти ему ампутировали ногу, он не вынес тягот послеоперационного периода. Это страшно, но это так».

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

В 2015 году в деревне Мстихино прошла военно-историческая реконструкция того давнего боя. В ней принимал участие и грузовик ЗИС-5, сыгравший столь важную роль в судьбе музыкантского взвода 17-го гвардейского полка и его кларнетиста Андрея Черкашина.

ОТ СЫНА А.А. ЧЕРКАШИНА – Николая Черкашина:

«В году 1985-м мы ездили с отцом в Калугу, чтобы побывать на месте боя под Мстихином. Взяли таксиста и отправились к Угре. Деревню нашли, мост железнодорожный тоже был на своем месте. Вот только опушку не отыскали, с которой встретили немцев кинжальным огнем. Местность сильно изменилась, и отец так и не смог узнать ту позицию».

* * *

Наш музвзвод возглавил новый командир – техник-интендант 2-го ранга Петр Максимович Уваров. Новый-то, новый, но мы знали его еще по Барнаулу, откуда он был родом. Первым делом Уваров собрал оркестр из уцелевших музыкантов. Недосчитались Наумчука, Филиппова, Калушина, Долгова; погибли наши алтайские немцы – три Ивана-Иоганна – красноармейцы Роборт, Шмидт, Штольц; погиб мой земляк из Улан-Удэ бурят Федоров. Кто-то загремел в госпиталь. Но мы все равно радовались жизни: прикомандированные на время боев к стрелковым ротам, мы снова собрались вместе, снова расчехлили залежавшиеся в обозе инструменты. Так странно было после беспрерывного грохота последних месяцев снова услышать звуки музыки. Странно и радостно. Мы играли всем смертям назло и прежде всего назло Гитлеру. Играли и все тут. Играли вопреки пословице: «Пока говорят пушки, молчат музы».

Уваров раздобыл ноты нового марша. Он назывался «Священная война». Наш капельмейстер сам оркестровал его. Марш начинали трубачи, первую музыкальную фразу они играли словно сигнал:

 
Вставай, страна огромная…
 

Затем вступали теноры, валторны, саксофон:

 
Вставай на смертный бой!
 

Третью фразу подхватывали альты и баритоны под тревожную дробь малого барабана:

 
С фашистской силой темною,
 

И далее весь оркестр, включая басы и большой барабан, яростно завершал строфу:

 
С проклятою ордой!
 

Припев оркестр играл во всю мощь наших легких:

 
Пусть ярость благородная,
Вскипает, как волна…
 

На «волне» все замолкали, и только трубы и дробь малого барабана, грозно и торжественно возвещали:

 
Идет война народная,
Священная война!
 

В такой аранжировке я никогда потом эту песню не слышал. Собственно, это была не песня, это был марш, в котором чувствовалась суровая поступь всего народа. У нас, музыкантов, мурашки по коже пробегали от этой пламенной музыки. Заслышав нашу пока еще не стройную игру, к нам стали подходить все, кто был неподалеку: полковые штабисты, ездовые, стрелки комендантского взвода, откуда-то появились ходячие легко раненные бойцы, медсестры… Все слушали молча и недвижно, как слушают гимн. Потом зааплодировали и стали просить:

– Еще, давай! Еще!

И мы играли… Не зря говорил Суворов: музыка утраивает армии.

Помимо всех прочих лишений на передовой подстерегает солдата и информационный голод. Как ни стараются замполиты проводить политбеседы, иногда и газеты доставляют, но только мало кто знает об истинном положении дел в стране и на фронте. Оно понятно, узнаешь ты, узнает и противник, да еще в своих целях использует. Но от этого не легче, душа томится, хочется все-таки знать и хоть немного предвидеть свою судьбу. Вот почему по траншеям, окопам, тылам ближним и дальним всегда циркулируют слухи. Одни оправдываются, другие оказываются брехней, но иногда вести «солдатского радио» оправдывались. К сожалению, чаще всего сбывались плохие слухи. Так, кто-то сообщил нам, музыкантам, что под Вязьмой погиб в целом составе Государственный духовой оркестр (Госдух), который входил в 6-ю дивизию народного ополчения. И не то чтобы погиб, а попал в плен вместе с тысячами других бойцов, оказавшихся в вяземском котле. И, к сожалению, как выяснилось потом, все так и получилось. Было очень жаль наших коллег: какие музыканты пропали, не чета нам! А значит, надо нам теперь за себя и за них играть.

Помимо репетиций мы несли караульную службу по ночам, охраняя подходы к штабной избе да и всей деревушки. Ходили в дозоры сначала по одному, а потом по двое. Одна пара прячется у въезда в деревню, другая у выезда, а остальные две пары – со стороны восточной и западной околиц. Мне выпало менять наших в два часа ночи со стороны околицы, выходящей к лесу. Пошли вдвоем с Геной Мусохрановым. Жутковато было. Я понимал, что если диверсионная группа попытается проникнуть в наше расположение, то они это сделают не со стороны дороги, а из леса. Залегли, замаскировались, как могли. Что мы могли сделать вдвоем против группы хорошо обученных, тренированных головорезов? В лучшем случае несколько раз выстрелить, чтобы поднять тревогу. А потом? Да они бы придушили нас как котят. С этими страхами просидели мы в секрете два томительнейших часа, прислушиваясь к каждому ночному шороху. Когда шли на смену, нещадно клонило в сон. А когда заняли позицию, сон улетучился, несмотря на глухую полночь.

Чтобы отвлечься, я стал себя подбадривать. Вот уже два месяца, как мы в непрестанных боях. И каких боях. За это время я ни разу не струсил, то есть боялся, конечно, но никуда не прятался, а стрелял и по немецким самолетам, и по немецкой пехоте. Я вытаскивал раненых под огнем. Я делал все, что мне приказывали. Значит, я был неплохим солдатом? Наверное… Так я себя утешал, гоня ночные страхи. Потом пришла смена. Я вернулся и блаженно уснул уже перед самым рассветом, уткнувшись головой в охапку соломы, втянув руки в рукава шинели, поджав ноги, чтобы полы накрыли их как можно больше. На носу был октябрь, и ночи выпадали одна холоднее другой.