Подъезд

Глава 3. Старый город

Дорога на Тру-ля-ля (народное название района, где родился и вырос Сергей) шла через «Дворцовую площадь». В сталинские времена здесь построили целых три дома культуры: Энергетиков, Народный драматический и ТЮЗ, куда маленького Серёжу водили на новогоднюю ёлку и в кино. Потом он сам ходил сюда на дискотеки, и играл здесь на бас-гитаре в вокально-инструментальном ансамбле.

Проходя мимо Дома Энергетиков, Сергей бросил взгляд на афиши. Ничего себе, репертуарчик: «Маленькая Вера», «Игла» и «Город Зеро». Наверное, аппаратура старая, а на новую денег нет. Вот и устраивают гражданам кинофестиваль в стиле ретро.

Мимо проехала двадцать четвёртая Волга, точно такая, как у Фомы Лукича, только новая, будто с конвейера. Из полуоткрытого окна авто надрывно хрипел молодой Бутусов: «Ален Делон, Ален Делон не пьет одеколон…» «Хоть кино снимай», – усмехнулся Сергей. Не хватает только чебуречной у Мебельного и будет полный come back to USSR.

Чебуречная оказалась на месте! Даже внешне ничуть не изменилась. Из её жестяной трубы по-прежнему валил белый дым, разнося по округе запах жаренного мяса неизвестного происхождения. Сергей некоторое время стоял совершенно ошарашенный, с любопытством всматриваясь в пыльные стекла фасада и пытаясь разглядеть знакомую с детства обстановку – неужели всё осталось, как было? Зайти посмотреть? Ну уж нет! Эта забегаловка и раньше не отличалась чистотой, а теперь и подавно.

В этот момент железная дверь на пружине со скрежетом распахнулась и из задымлённого тамбура вывалился бомжеватого вида мужик в драповом пальто, с растрепанной шевелюрой и торчавшей клочьями бородой. Мужик был, по-видимому, пьян, так как едва удержался на ногах, и то, лишь потому, что успел зацепиться за покосившийся низкий железный заборчик, ограждавший заросшие сорняками клумбы перед фасадом чебуречной.

Тут же из-за угла соседнего здания выехал желтый милицейский УАЗик. Он резко затормозил перед самым носом Сергея, и из его железного нутра выскочили два молодых милиционера в штатных серых плащах и новеньких фуражках.

«Загребут, бедолагу», – без особого сожаления подумал Сергей.

– Ты где уже успел нажраться, Чеховский? Давно в вытрезвитель не попадал? – буднично поинтересовался у мужика светловолосый милиционер, держа руки в карманах плаща.

Другой, коренастый широкоскулый азиат, в это время возился у воронка, отпирая заднюю помятую дверь арестантской.

– А чё сразу «нажрался»? – покачиваясь, словно камыш на ветру, промямлил мужик. – Нельзя, что ли бутылку пива…

Мужик поднес к лицу вымазанную ржавчиной ладонь и, согнув два пальца, задумчиво произнес:

– Нет – две бутылки, – Жигулевского.

– Ага, ещё скажи безалкогольного! – весело крикнул азиат, справившийся наконец с непослушной дверью.

– Почему, безалкогольного? Врать не буду: четыре градуса, золотой стандарт.

– До твоего золотого стандарта, Чеховский, нолика не хватает. Вот где ты только его взял, интересно? На «Зорьке» вчера ещё всё разобрали, чуть не поубивали друг друга.

– Да у цыган он купил, товарищ лейтенант, – протирая руки платком, ответил за мужика подошедший азиат. – От него же денатуратом за километр несет.

– Не жалеешь ты себя, Чеховский. А нам вот тебя жалко.

– Ага, – злобно ухмыльнулся мужик. – Жалко у пчёлки.

– Пошли, – сердито скомандовал азиат и, жёстко схватив добычу под руку, потащил в воронок.

Провожая взглядом милицейский фургон, Сергей не мог справиться с ощущением дежавю. Будто все это он уже видел, и не раз, но очень давно, в пору своей юности. Хотя, чему он удивляется?

В эту чебуречную он сам часто наведывался с друзьями, чтобы пропустить по две-три кружки мартовского и закусить тощими, как блины, с небольшими кусочками фарша под тонкой кожицей теста и насквозь пропитанными маслом, чебуреками.

Иногда друзьям удавалось незаметно пронести чекушку беленькой и тогда дело заканчивалось «северным сиянием». Продавщица Верка, хотя и ворчала на пацанов («Здесь вам не пивнушка, идите бухать на улицу!»), но больше для вида: спиртное таскали сюда все подряд и бороться с этим было совершенно бесполезно. «Пиво без водки – деньги на ветер», – повторяли за взрослыми алкашами старогородские подростки, подливая в пиво по «джус грамм» Столичной.

Северное сияние било по молодым мозгам, как молот в кузнечном цеху ТМК по раскаленной чушке, высекая разноцветные искры из осоловелых глаз. Кто-то валился с ног прямо под стол, кто-то успевал дойти до туалета, самые крепкие уходили на своих двоих ещё до приезда милиции. Верка пацанов жалела, но беспредел терпеть не могла: убирай потом за ними блевотину и прочий срам.

От неприятных воспоминаний у Сергея засосало под ложечкой: ему и самому приходилось просыпаться на деревянных нарах вытрезвителя совершенно голым, запутавшимся в рваной, с жёлтыми разводами, простыне.

«На его месте должен был быть я», – вздохнув, мысленно произнес он про себя.

Слава Богу, всё это в прошлом. Кандидат наук и вытрезвитель – субстанции онтологически несовместимые…

Погодите! Но разве все эти «чистилища» не закрыли в 90-е, чтобы «оборотни в погонах» честных граждан не обирали? Давно уже в каждом районе реабилитационные центры понастроили. Перебрал на корпоративе – не беспокойся, коллеги тебя в беде не оставят. Прилетят аки ангелы, на чистенькие носилочки уложат, в Мерседес занесут, и – вжих! Быстрее ветра примчат, в душике искупают, в светлы палаты да на белы простыни определят и капельницу поставят: спи родной. С утречка рубашку и брюки прогладят, туфли накремят, чаем целебным попотчуют, волшебную таблетку дадут, разве что слезу не пустят на прощанье.

Дорого? Так и что ж! Зато репутация не подмочена и здоровье – хоть заново Чунга-Чангу на столе отплясывай. Но это, конечно, если деньги есть. А если нет, то извиняйте-с – естественный отбор он и на хомо сапиенс распространяется…

Однако, надо спешить, трамвай ждать не станет. Да и гости – поскучают часок-другой и разбегутся по домам, некому будет молодому кандидату тосты провозглашать и осанну петь.

Сергей поднялся вверх по улице и завернул в знакомый до боли квартал. Вот он, родной Тру-ля-ля! Облезлые бледно-желтые и серые стены трёх– и пятиэтажных домов с миниатюрными балконами прячутся за уродливо остриженными тополями; четырехскатные шиферные крыши с полуразрушенными дымоходами, утыканы крестами и ромбами телевизионных антенн; детская площадка из отходов черной металлургии, будто предназначенная для нанесения ушибов и увечий; на краю площадки мокнут под дождем деревянные скамейки и покрытый толстой резиной стол для «забивания козла», а у проржавевших мусорных бачков пасутся бродячие псы с большими грустными глазами. В центре, как апофеоз серости и безвкусия, – трансформаторная будка, превращенная подростками в наглядное пособие по сексуальному просвещению.

Сергей стоял у обитых жестью дверей подъезда и с грустью смотрел на окна на втором этаже панельной пятиэтажки. Там на пятидесяти квадратах брежневской трешки прошли его беспутные детство и юность. Интересно, столько лет минуло, а рамы всё те же. И шторы вроде такие же. И вообще, где пластиковые окна? Должны же были хоть одно на весь квартал поставить. А может это из-за аварии?

Лет десять назад в начале декабря ударили лютые морозы; один за другим взорвались котлы на ГРЭС и Старый город погрузился в холод и мрак. Народ выживал, как мог: ютились на кухнях, согреваясь буржуйками и газовыми горелками. Много в ту зиму в Старом городе стариков поумирало: одни замерзли, другие угорели, третьи – просто не выдержали этого ада. Хотели уже было эвакуацию провести, но куда? Это же целый город, с несколькими районами и коммунальными службами! Хорошо к Новому году один котел запустили кое-как, полегче стало. Но где гарантия, что опять что-нибудь подобное не случится? Вот и живёт народ, как на пороховой бочке, – тут не до пластика и прочих прелестей цивилизации.

Протарахтевший мимо старый Опель едва не забрызгал Сергея грязью, провалившись в колдобину на асфальте. Лет двадцать назад он такое не спустил бы, и обязательно крикнул вслед: «Старый хрыч! Фриц недобитый!». Но того хрыча – деда Арнольда, пленного немецкого офицера, оставшегося жить в Союзе после окончания срока, – уже и в помине нет. И Сергей знал это наверное – сам выносил гроб с телом покойника из подъезда.

Кто же тогда за рулем? Сын? Внук? Вот чего-чего, а детей за дедом Арнольдом не водилось: 50 лет прожил он со своей русской женой, Зиной, а детишек Бог так и не дал. А нечего было на Русь с мечом, понимаешь ли! Пусть скажет спасибо, что жив остался.

Правда сам дед Арнольд злился, когда его фашистом обзывали. Однажды и маленькому Серёжке за это досталось: услышав от сопливого пацана обидную кличку, дед плеснул ему пивом прямо в глаза. На Серёжкин плачь выбежала мать и долго орала на соседа, мол, и немец он недобитый, и фашист натуральный, если на малое дитё руку поднять посмел. А тот сидел и глухо молчал (русский он так и не выучил), и только холодно, словно через прицел, смотрел на нее и Серёжку своими стеклянными глазами. Так до сих пор Сергей и не знает: был на самом деле дед Арнольд фашистом или нет.

Как никто не знает, откуда в городе за Уралом взялся старый Опель модели 40-х годов. Его черный лакированный кузов так разительно отличался от советского автопрома, что мальчишки бегали за ним гурьбой, когда он ехал по городу, плавно покачиваясь на «вечных» немецких рессорах и поблескивая отражателями выносных передних фар. Сергею всегда казалось, что эта «фашистская» машина только что приехала из Берлина, и привез её сюда не какой-то там пленный немец, а сам штандартенфюрер Штирлиц – советский разведчик Максим Исаев.

Вот и сейчас Сергей смотрел вслед Опелю, не столько любуясь им (хотя не без этого!), сколько наслаждаясь нахлынувшей на него волной ностальгии. Впервые прикосновение этой сладко-щемящей волны Сергей почувствовал ещё в детстве, когда рылся коробке с семейными фотографиями.

Старые фотокарточки были для него чем-то вроде машины времени: долго и внимательно рассматривая пожелтевшие снимки, он вдруг начинал замечать, как люди, запечатленные на них, начинают двигаться, разговаривать, в общем, снова жить своей обычной жизнью. И тогда у маленького Серёжи возникало горячее желание переместиться туда, в то время, которое казалось намного интереснее окружавшей его жизни. Ведь там он мог бы стать моряком, как этот юноша в бескозырке, или солдатом Красной Армии, как тот бравый вояка в маскировочном плаще с автоматом ППШ на груди, или жить, как отец с друзьями – в походной палатке посреди казахской степи, проводя ночи у костра под огромным куполом бездонного звездного неба.

В подростковом возрасте эта ностальгия по чужому прошлому переросла в интерес к истории вообще: Сергей стал запоем читать исторические повести и романы, какие только ему удавалось найти в городской библиотеке. Евангелие, с которым Сергей познакомился в юности, покорило его в-первую очередь захватывающим историческим сюжетом. Философия, эта увлекательная история мысли человечества, была последним штрихом в картине мира Сергея Величко. Но, к сожалению, и она не в состоянии была удовлетворить его детскую жажду путешествия во времени. Ну и пусть. В конце концов, только невозможность прикоснуться к прошлому делает таким сладким и желанным это необыкновенное чувство…

Опель остановился у последнего подъезда пятиэтажки. Из отворившейся передней дверцы показалась рука с клюкой, затем сгорбленный силуэт старика в шляпе. Старик резко захлопнул дверцу машины и довольно шустро заковылял к подъезду. «Не может быть!», – удивился Сергей.

– Эй, эй, мужчина… папаша, погодите! – уже на бегу прокричал он старику, страшно похожему на деда Арнольда. – Warten sie bitte!³

Но старик только прибавил шагу, и скоро исчез за парадной дверью. Сергей бежал, не замечая грязи и разбитого асфальта, и непременно догнал бы это привидение в шляпе, если бы не странная надпись на латыни, неряшливо выведенная чьей-то рукой на поблекшем сурике парадных дверей: «Desine sperare qui hic intras».