Видимо, «завтра» действительно особенный день. Значит, сегодня – особенный вечер. И Вика решила провести его с ним, а не с Коджи. Рудик махнул рукой: будь что будет… Мама вернётся не раньше чем в полночь…

…В девять вечера щёлкнул замок – вернулась мама.

Вика тут же спряталась в комнате Рудика. Рудик вернул бутылку на место. Только бы мама не заметила, что винца стало заметно меньше, а от сына идёт сладковато-пьяный запах…

Мама почему-то ничего не заметила. Сухо поинтересовалась: «Ты ужинал?», потом уселась напротив телевизора.

У неё были красные глаза, припухшие щёки, на которых остались следы туши, размазанной и плохо стёртой. Рудик спрашивал: «Что случилось?» Она отрицательно мотала головой. Кто-то будто бы высосал из неё всю её радость и вкус к жизни. Мама даже будто постарела.

В «Серебряном якоре», что-то произошло. Мама ещё ни разу не плакала, за все три года, что они прожили здесь, в Святокаменске. И раньше не плакала – даже когда пьяный папа обзывал её «прошмандовкой» и «чёртовой куклой», замахивался, делая вид, что сейчас ударит. Мама смеялась ему в лицо – красивая и гордая.

Растерянный Рудик вернулся к себе в комнату.

– Что-то плохое случилось… – сказал он.

– Ещё нет, – спокойно ответила она.

– А ты что-то знаешь?

– Да.

– Что?

– Завтра узнаешь сам.

– Завтра?

– Да. Завтра такой день.

– Мне обязательно идти?

– Да. Маме скажешь, что ночуешь у друзей.

– Это на всю ночь?

– Да.

– Скажешь маме, чтобы никуда не уходила из дома.

– Она и так не уйдёт. Ей в понедельник на работу…

– Возможно, что в понедельник уже не надо будет никуда и никому.

– Да?

– До завтра, Рудик. Не читай, не играй – постарайся выспаться.

Она прикоснулась губами к его губам – не поцеловала, а дотронулась. И ушла к себе, в квартиру напротив.

А мама так и просидела весь остаток вечера у телевизора, как старая бабка.

* * *

Комната отдыха находилась на третьем этаже. Два дивана, столик, круглый аквариум с одной-единственной рыбкой по имени Полли. Полли была настоящей звездой: в комнате отдыха часто снимали сюжеты с приглашёнными гостями. Ведущий – слева, гость – справа, аквариум – аккурат посредине. Висевшая на стене коробочка с прорезью для монет и надписью «На содержание Полли» в кадр не попадала.

Телеведущий-неудачник Антон Змейцев смотрел на рыбку, будто под гипнозом, не отрываясь. Ярко-жёлтая, как лимон, абсолютно плоская Полли неподвижно висела среди водорослей.

– Заснул, что ль?

Антон не вздрогнул:

– Просто думаю.

Эдвард грузно опустился рядом:

– О чём?

– Что эта рыбка круче меня в десять раз, – мрачно проговорил Змейцев.

– Чего?!

– Сколько раз в месяц она в эфире светится?

– А, понял о чём ты. Так и выходит: раз десять. Сюжет опять не прошёл?

– Вообще глухо.

– Выключи музыку, поговорить надо. Кстати, что за песня?

Он такой, Эдвард. С популярной музыкой даже не «на вы».

– «Оазис», песня Wonderwall.

Антон мог бы добавить, что это самая депрессивная песня, которую он слышал в своей жизни. И всегда гоняет её на повторе, когда ему грустно до того, что удавиться хочется: как известно, подобное лечится подобным. Только вряд ли Эду это интересно и вообще, интересно что-либо, кроме его потной, скользкой персоны.

– Не слышал.

– Ты с какой планеты? – Змейцев выключил кассетник.

– Антош, ты прекрасно знаешь, что на ерунду у меня времени нет. О чём я… Ты про что снимал… про этот концерт?

– Его не было.

– Так и снял бы про это.

– Так и снял. Фомыч говорит – мелковато.

– Что мелковато – тема? Да не может такого быть. – Эдвард покрутил в руке галстук. – Не бывает мелких тем. Ты, может, чего не того сказал?

– Не знаю. Сказал, что идея-то была отличная – сделать нормальный рок-фестиваль, но «авангардисты» конкретно не справились. Место неудачное, аппарат подкачал. И одного серьёзного мужика показал, который говорит: «Во всём виноваты организаторы». Еще хотел взять интервью с «Зелёным чаем», но они со мной не захотели говорить… Сели в свой автобус и укатили.

Эдвард снисходительно усмехнулся:

– Да если бы и захотели – это ничего бы не решило. А ты знаешь, что у Фомыча сын – тоже «авангардист»?

– Не-а…

– Вот, а надо бы знать.

Антон не любил Эдварда за потную толстую морду, идеально отглаженный костюм и скользкую натуру. Пришёл всего на три недели раньше него, до сих пор числится стажёром, но уже мнит себя этаким гуру – и не напрасно, что обидно-то. Когда шеф-редактор Андрей Фомич отбирает сюжеты, сделанные стажёрами, почему-то больше всех везёт Эдварду. За последний месяц у других стажёров вышло в эфир по одному, максимум по два сюжета. У Эдварда – пять. У Антона – ни одного.

Тем обиднее, что Эдвард – местный, а Антон с семьёй приехали два с половиной года назад. Местные, те, что приспособились к новым порядкам – они какие-то более пробивные, более живучие.

– …А если бы даже было не так, всё равно, про «Авангард» нельзя говорить плохо. Ни-ни. Табу. Если даже «авангардисты» напортачили, надо сказать: они не виноваты, идея была превосходная, но обстоятельства подвели. Мог бы, например, сказать, что подгадили «легионеры».

– Это неправда.

– А кому нужна правда?

Змейцев покусал губу и заявил:

– На хрен. Я сваливаю отсюда.

Эдвард молча налил стакан воды из графина и протянул.

– Чего? – не понял Антон.

– Пей.

– А?

– Ты перенервничал. Пей воду. Это помогает. Главное – не горячись. Уйти всегда успеешь.

– Слушай, Эд… Серьёзно: шёл бы ты со своими советами.

– Не хочешь водички – могу предложить кое-что покрепче.

– Не пью.

– А кто говорит про выпивку?

Откинув полу пиджака, Эдвард залез склизкими пальцами во внутренний карман. Вытащил короткую сигарету без фильтра, осторожно держа её большим и указательным. Протянул Антону. От сигареты пахло сладковато и терпко.

– «Травка»? – У Змейцева аж в горле пересохло.

– Я бы сказал: анестезия для больной души.

– Где взял?

– Свои источники.

– Не боишься, что посадят?

Эдвард усмехнулся, как на глупый вопрос.

– Очень хорошая вещь. Хоть даже у тебя все родственники умерли, чего, конечно, тебе не желаю… Выдолбишь весь косячок до конца – и всё. Как будто ничего не было. На всё будет пофиг. Вообще-то для себя берёг, как последний патрон… Ладно, бери, а я себе ещё пробью.

Антон удивлённо смотрел то на маленькую сигарету, то на потного Эдварда. Альтруист, что ли? Неожиданно. Или привык ко всем подмазываться, всем угождать – «швейцару, дворнику, во избежанье зла, собаке дворника, чтоб ласкова была»? Это вернее всего. А если не взять – злобу затаит и при случае подгадит неблагодарному. Антон чувствовал это.

– Раньше курил «травку»?

– Курил, – на всякий случай соврал Антон. Как-то раз в другой местности и другой жизни он пытался курить обычные сигареты. Его до сих пор передёргивало, когда он вспоминал горький вкус плохого табака вперемешку с рвотными массами.

– Ну, это хорошо. А то с непривычки срубить может. Очень крепкая штучка.

– Та одна трава-заступница от печалей от моих… – пропел Антон. Спрятал сигарету, хмыкнул:

– Так сильно хочешь, чтобы я остался?

– Если ты уйдёшь, никому от этого лучше не станет, это точно.

– А тебе?

– И мне тоже. У тебя, Антоша, потенциал есть. Ты принципиальный. Упрямый. Это хорошо. Ты только научись своё упрямство в нужное русло направлять, и всё будет зашибись. Мы с тобой сработаемся.

Ага, вот в чём дело. Эд себе команду подбирает, на будущее. Ушлый парень.

– Вот какое дело… – задумчивым тоном проговорил Эдвард. Точнее, деланно задумчивым. Дескать, сейчас он изречёт что-то сурьёзное. – Скоро всё поменяется. Не будет никаких «авангардистов» и никакого Фомыча. Все большие начальники полетят. И небольшие тоже. А ТВ останется. И мы с тобой останемся. Уловил?

– А с чего бы это власти меняться?

– Антош, не ломай дурочку. Меликову капут.

– Когда?

– Скоро.

– А американцы?

– Ничего не сделают. Комар носу не подточит, что называется.

– Откуда?..

– Свои источники.

Эдвард откинулся на диване и стал обмахивать себя полами пиджака, будто веерами. Антон обдумывал его слова.

– Ну что, ты домой? – спросил он.

– Пока останусь.

– Ты помнишь: сегодня…

– Да-да, – перебил Антон. – Очистить здание до 18.00.

Этот странный приказ поступил сегодня и был объявлен по внутреннему радио телецентра.

Эдвард задрал рукав, высвободив золочёные наручные часы:

– Полчаса осталось… Ты как знаешь, а я побежал.

Рукопожатие.

Когда Эдвард вышел, Змейцев вытер ладонь о рубашку.

Коридоры телецентра, и без того не особо многолюдные по воскресеньям, опустели окончательно. Двери кабинетов заперты. Опечатан буфет.

Антон шагал в уборную. Если курить дурь – то прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик. Чем раньше – тем больше времени будет на то, чтобы выветрилось, чтобы родители не учуяли.

Полчаса на всё про всё должно хватить.

* * *

Красный фургончик с нарисованной на борту ярко-жёлтой пиццей нёсся по проспекту Ленина.

В кабине сидели двое в униформе разносчиков. Молодой японец с цепким, хищным взглядом, и плешивый, забавно пузатенький мужчина славянской наружности.

Когда фургон проезжал мимо пустого стеклянного «стакана» с надписью «Милиция», плешивый схватил японца за рукав красной форменной рубашки и закричал:

– Смотри, смотри! Их уже нет! Уже попрятались! Дезертиры!

Японец, сидевший за рулём, бросил на напарника короткий жёсткий взгляд.

– Ой, прости, прости… – Плешивый торопливо выпустил рукав, даже разгладил его. Никоим образом этот человек не напоминал разносчика пиццы – карикатурный чинуша, которого непонятно зачем вытащили из-за конторского стола.

Свернув с проспекта, фургон въехал во двор Университета. Плешивый выскочил первым и окинул взглядом жиденькую толпу студентов, что со всех сторон обступила машину.

К нему подошли двое парней в униформе «Авангарда»: один – плотный, губастый, другой – низенький, прилизанный и серьёзный.

– Сергей Галошин, руководитель молодёжного движения «Авангард», – солидно представился низенький.

– Тимофей Блимберг, ответственный секретарь молодё… – начал было плотный, но мужчина перебил его:

– И это всё? – Он ещё раз пробежался глазами по толпе. – Сколько вас конкретно – двести человек?

– Сто шестьдесят три, – доложил Галошин.

– Официально в «Авангарде» состоит более шестисот человек! – завопил нервный мужчина. – Плюс сочувствующие!

– Насильно мы никого не тащили. Все добровольцы здесь. Включая сочувствующих.

Не менее трети всех добровольцев было женского пола. И ведь знали же, на что идут! Парни – жалкое зрелище. Спортсменов можно по пальцам пересчитать. Большинство – типичные студенты. Патлатая, очкастая, тщедушная масса. Большинство облачено в голубую униформу «Авангарда». Так называемых «сочувствующих» немного. Бросался в глаза огромный длинноволосый парнище, одетый, несмотря на жару, в кожаные куртку и брюки, он был похож на гориллу, со всех сторон окружённую шимпанзе. Кажется, перепутал войну с рок-концертом.

Взрослых всего двое: преподаватель с седенькой бородкой, одетый будто на лекцию, и усатый, крепкого телосложения мужчина в камуфляжной майке и походных брюках, на поясе – охотничий нож.

– Вы, да, конкретно вы! – закричал нервный пузан, тыкая пальцем в усатого. – Подойдите!

– Иван Сергевич Пузырько, военрук, – представился он. – А вы кто будете?

– Альфред. Просто Альфред. Служили?

– Так точно.

– Назначаетесь главным. Кто ещё служил в армии?

Подняли руки четверо.

– Не густо. Конкретно не густо. Хорошо: кто-нибудь занимается охотой, стрельбой, посещает военные кружки? Может быть, пейнтбол, страйкбол? Кто-нибудь умеет обращаться хоть с каким-нибудь оружием?

Ещё семеро отозвалось, среди них, к изумлению «конкретного» мужчины – одна девушка лет семнадцати, весьма миловидная блондиночка, стройная, с длинными ногами и двумя хвостами ниже плеч.

– Плохо. Очень плохо. – Альфред готов был заплакать. – Как это плохо… и глупо…

– Надо будет – умрём, – сказал Галошин, который не поднял руку ни в первый, ни во второй раз. Он заметно сник, но всё ещё пытался поддержать свой имидж руководителя.

Военрук молча дал Галошину негромкий тяжёлый подзатыльник. Схватил Альфреда под локоть:

– Давайте отойдём. – И повёл в сторону. Тот не упирался.

Зашли за фургон.

– План действий какой?

– Занять телецентр, университет, Часовую башню, и держать до утра.

– Держать? Вот с этими детьми? – злым голосом уточнил военрук. – Меликов обещал прислать спецов.

– Спецов не будет. Людей не хватает.

– Не хватает? Не хватает, да? – Иван Сергеевич аккуратно взял Альфреда за воротник форменной рубашки. – А мне что делать со всем этим стадом?

Пузан задрожал, предчувствуя физическую расправу.

– Меликов вам прислал подарки…

– А что с них толку, с этих подарков? Если к барану привязать пулемёт, он останется бараном.

– Послушайте, вы… – Нервный Альфред пытался вспомнить, как зовут собеседника, и не мог, от этого нервничал ещё сильнее. – Военрук! Ваш козырь – в неожиданности. Эти головорезы идут занимать пустые здания и не ждут сопротивления… И тут вы – э! Э! – От недостатка слов и избытка эмоций Альфред начал толкать военрука ладонью в живот.

– Э! Э! – передразнил Пузырько. – Ну, вот мы – э! Они, конечно, откатятся. А потом быстро придут в себя и озвереют. Их – сотни. Они – звери. Многие в армии служили.

Иван Сергеевич знал, о чём говорит. Он был военруком ещё в те времена, когда в здании Университета располагалось ПТУ. Пузырько был единственным из всех преподавателей, кто не стеснялся ставить заслуженные оценки и никогда никого не вытягивал за уши. Пацаны пытались подружиться с ним, угостить винцом, но ничего не получилось. В 1989 году Иван Сергеевич потерял любимую жену – будучи немного нетрезвой, упала с причала в море и угодила в винт теплохода. Трагедия подействовала на военрука странным образом: другой бы запил с горя, а он, до этого много употреблявший, перестал дотрагиваться до бутылки. Просто бросил пить, сразу и напрочь.

Как-то раз военрука дождался у подъезда один его давний недруг, хронический лодырь, оказавшийся по вине упрямого Ивана Сергеевича на грани отчисления. Пьяный, злой, он попытался ударить ненавистного препода ножом, но военрук ловко поймал его руку и без особых усилий сломал. Руководство ПТУ оперативно замяло конфликт и замело следы: покалеченного лодыря отчислили, Ивана Сергеевича уволили. В прежней должности военрука восстановили уже при новой власти, только название предмета сменили: не «военное дело», а ОБЖ.

– Сотни – не сотни, это не суть… Общая масса будет штурмовать административный комплекс…

– Теперь я понял. Вы хотите, чтобы мы отвлекли часть врага на себя.

– И это тоже. Телецентр очень важен сам по себе, туда поставьте лучших людей. А Университет и Часовая башня – это символы города, их нельзя отдать этим вандалам.

К собеседникам подошёл молодой японец. Без слов, спокойным жестом и улыбкой попросил, чтобы военрук выпустил воротник Альфреда.

Пузырько нехотя подчинился.

– Лучших людей… На телецентр Саню поставлю, он один стоит всего этого стада. ВДВ-шник. Сам останусь здесь. Я это здание знаю от и до.

– Не надо недооценивать остальных ребят. Они, я думаю, быстро разберутся, куда направлять и что нажимать. – Сказал Альфред.

– Ну-ну, – сердито усмехнулся военрук. – А в войну молодым мальчишкам давали муляжи винтовок и – того. Бросали в атаку. И ничего – победили.

– Поверьте: мы вам привезли совсем не муляжи.

– Они друг друга быстрее перестреляют из этих «не муляжей». Руки-то кривые…

– Слушайте! Ну, давайте! Давайте скажем ребятам: всё, войны не будет, мы сдаёмся, всем спасибо, все свободны. И этих же ребят вечером в их же собственных квартирах…

– Понимаю, не дурак, – серьёзно произнёс военрук. – Значит, до утра? А утром? Изменится что-то?

– Возможно… Слушайте, я конкретно ничего не знаю. Может быть, что не будет вообще ничего, просто пошумят немного и стёкла побьют.

– Сами-то в это верите?

– Не знаю, ничего не знаю… – Альфред чуть не плакал, видно было, что он мысленно проклинает всё и всех: Меликова, Пирогова, «авангардистов», «легионеров», американцев, японцев, русских… Что вся эта ситуация кажется ему кошмарным сном и больше всего ему хотелось бы сейчас сидеть в своей конторе, пить чаёк и подписывать бумажки. – Всё, что я вам могу сказать: когда мы ехали по городу сейчас – ни одного милиционера не видели. Разошлись по домам.

Иван Сергевич мрачно кивнул:

– …И милицейские участки бросили. А там и стволы, и бронежилеты.

– Вы будете сражаться или нет? – взвыл Альфред.

– Будем, куда денемся… Только по-человечески жить начали… – Он шевельнул пышными усами, горько усмехнувшись. – За хорошую жизнь драться надо.

– Отлично. Тогда вот что: все, кто руки поднял – назначаются взводными, каждый пусть отберёт себе по десять-пятнадцать человек. Составьте из взводов три роты… Боже мой, как всё это глупо – взводы, роты…

– Сойдёт, – отрезал военрук.

– Тэтсуо! – визгливо вскричал Альфред. – Открывай!

Японец отправился отпирать заднюю дверь фургона. Он двигался плавно, словно танцор.

* * *

Дэн работал в фирме под названием «Вектор». Чем она занимается – не знал. С начальником Вовой, нервным молодым человеком с прокуренным голосом и глубокой залысиной на лбу, у Дэна был негласный договор: никто из них двоих не задаёт лишних вопросов.

У фирмы было несколько помещений, разбросанных по всему городу. Дэн работал на складе, расположенном в подвале трубопрокатного завода, который пришёл в упадок в начале 90-х. Сейчас в его зданиях располагалось несколько мелких фирм, последних могикан частного бизнеса в Святокаменске. Вот-вот должны были прийти новые хозяева, возродить предприятие, отреставрировать заводские корпуса, а всех коммерсантов выставить отовсюду, в том числе и из подвала. И перебираться им придётся за территорию города, в Углы или куда подальше. Дэн не имел ни малейшего понятия, чем он будет заниматься, когда фирма будет окончательно ликвидирована.

Работа была простейшая: находиться в подвале двадцать четыре часа. Иногда приезжал Вова на пикапе «Мазда», привозил деревянные ящики без этикеток и надписей, которые Дэн относил в подвал. Иногда приезжал, чтобы забрать несколько ящиков. Харпер никогда не спрашивал, что в них.

Почти целый день он проводил в одиночестве и готов был благодарить судьбу за это. Слушал китайский магнитофон, музыку переписывал с компакт-дисков на кассеты у Джейка, басиста из «Серебряного якоря», американца, которого непонятно как занесло в Святокаменск – всё-таки музыкант, а не коммерсант. Экзотики захотелось, что ли?

У Джейка была огромная коллекция всяческого блюза и джаза, в том числе и с хроматической губной гармошкой в качестве ведущего инструмента. С утра до вечера Дэн гонял кассеты с Тутсом Тильмансом, Стивом Уандером и Жан-Жаком Мильто – радио в подвале не ловилось. Здесь, внизу, пыльно и сыро, поэтому Дэн никогда не играл в подвале.

В обеденное время выбирался из подвала на полчаса. Заводская столовая была единственным местом, где он ел горячее – борщ, картофельное пюре с котлетами, омлет вместо обычной тушёнки с хлебом.

В воскресенье столовая не работала, и никто не работал. Во всём заводском комплексе в тот день было всего двое: вахтёр на воротах и Дэн в подвале. Вахтёр – из местных, вечно поддатый мужичонка с сибирским говорком. Интересно, на что он будет жить, когда его уволят, где, как? Ведь его не просто выгонят с работы, а утилизуют, как ненужный мусор. Впрочем, говорят, что для одиноких алкоголиков, которым некуда уехать из города, скоро выстроят специальные хосписы. Новая власть вообще много чего обещает. Прямо сама доброта. А добрым быть вредно.

Пообедал жалкими остатками еды, захваченной из дома. Нормально поесть было не на что: последние деньги отданы уличному музыканту. Дэн не сожалел об этом и ни о чём, любую проблему воспринимал как данность. Нечего жрать – значит, дотерпеть до вечера, а вечером, когда уже точно никто не приедет, запереть склад и заглянуть к Троллю, он тут неподалёку обитает. За оградой завода начинается небольшой жилой квартал, построенный в 50-е годы. Шести- и четырёхэтажные крупноблочные дома, откуда съехало большинство прежних жильцов. Ободранные стены, изрезанные двери, побитые водосточные трубы… Эти здания не реставрировались, потому что планировалось со временем снести их и выстроить современные комплексы. Но новых обитателей всё-таки заселяли: приезжих было столько, что новостроек на всех не хватало.

Дэн два раза поднимался из подвала: около шести вчера и около восьми. Видел пустой заводской двор, краснокирпичные запертые корпуса и белокирпичные гаражи, слышал гудки автомобилей, долетавшие из-за ограды. Стоял душный и спокойный летний вечер. Если что-то и начнётся – то только после того, как стемнеет. Как раз надо будет дойти до Тролля – подкрепиться и посмотреть, как он там. Можно будет посидеть у него на кухне полчасика, тихонько, чтобы не разбудить родителей.

В одиннадцать вечера поднялся в третий раз. Всё тихо, как и прежде. Почти все окна уже погасли. Не слышно ни криков, ни сирен. Этот район далековато от центра, если где-то что-то начнётся – то в последнюю очередь здесь. Может быть, где-то в центре бьют витрины и поджигают машины – ну и что? Пусть делают, что хотят.

Прошагал вдоль бетонного забора, мимо деревянных катушек из-под кабеля, нагромождений пустых ящиков и металлолома. Заглянул в будку вахтёра. Его самого не было, но свет горел и дверь была не заперта. Отправился в обход, не иначе.

Уже миновав шлагбаум, Дэн услышал выстрелы. Палили из автомата, где-то далеко: короткая очередь, потом ещё одна. Уже интересно. Значит, и впрямь беспорядки, а менты палят поверх голов. Может, даже ранят кого-нибудь, а «легионерам» того и надо. Вой поднимут: геноцид русского народа, произвол. Жаль, у Тролля нет ни мобильника, ни домашнего телефона, чтобы позвонить и приказать, чтобы сидел дома и носа не казал. А то мало ли: услышал стрельбу и побежал смотреть, что и как. В Москве, в 93-м, сколько таких полегло, любопытных…

Дворы. Распахнутые двери подъездов. Аккуратные палисадники, сохнущее бельё, кривобокие деревянные сарайчики, сломанные скамеечки. Никого, ни души. Послушные дети приезжих уже легли спать, как и сами приезжие, которым завтра на работу – за опоздания наказывают, почти так же строго, как за курение на рабочем месте. Всё как в Японии, или, как принято говорить у приезжих, «на Островах».

Где-то не очень близко опять пальнули, на сей раз, кажется, из дробовика. Потом опять ударил автомат. Прямо-таки полноценная перестрелка. Никак, «легионеры» возомнили себя Че Геварами. На что они надеются, хотелось бы знать?

Асфальтовая дорожка была ярко освещена исправно горевшими фонарями. Впереди виднелась длинная тёмная полоса, пересекавшая дорожку поперёк. Полоса тянулась из-за угла дома. Дэн заглянул за угол и увидел людей. Их было четверо. Двое мужчин, один в семейных трусах, второй успел натянуть брюки, молодая женщина в ночной рубашке и мальчишка, судя по телосложению, лет двенадцати, тоже почти голый. Валялись у торцевой стены дома, избитые до сплошного багрово-фиолетового цвета. Оголённое мясо вместо лиц. Длинные волосы женщины слиплись от крови, одна грудь скукожилась, будто лопнула. Из сломанной в районе локтя правой руки мальчика вылезла белая кость.

На стене, над телами, краснела надпись кровью: «Предатели».

– Твари… – произнёс Дэн. – Твари.

На какое-то время он утратил контроль над собой: смотрел на убитых и повторял единственное слово. Пришёл в себя, только когда где-то далеко ударил взрыв, а затем вспыхнула перестрелка. Били из множества стволов, длинными очередями.

Дэн влетел в ближайший подъезд и побежал вверх по ступенькам, остановившись лишь раз, чтобы заглянуть в квартиру на пятом этаже.

Дверь была распахнута, а замок выломан. Внутри горел свет. В коридоре, возле раскрытой двери ванной комнаты лежал грузный человек в банном халате, испачканном кровью.

Трельяж справа от входа был цел, как и посуда на кухне, и телевизор в гостиной. Незваные гости не грабили, не громили – вломились, убили, ушли. На коврике в прихожей – кровавый отпечаток армейского ботинка.

Дэн включил телевизор. Работают только центральные каналы и китайские. Местный безмолвствует – белый экран и шипение.

Выбравшись на крышу дома, харпер смог увидеть часть проспекта Ленина – делового центра города. Над ярко освещённым проспектом кое-где поднимались столбы дыма. Доносилась стрельба. Интересно, кто в кого палит?

Особенно удивляло то, что не было слышно ни единой милицейской сирены.

Когда Дэн спустился и вышел из здания, стрельба опять поутихла, доносились лишь редкие хлопки. Потом раздалось громкое скрежетание: кто-то что-то орал в репродуктор.

Скрежет приближался, становясь разборчивым.

«Комендантский час! Никому не выходить из домов до утра! Комендантский час! Никому не вы…»

Выглянув из-за угла дома, увидел и источник голоса – медленно катившийся по проезжей части грузовик с деревянными бортами. В кузове сидел «легионер» – видны были камуфляжная куртка и выбритая наголо башка – и кричал в репродуктор:

– Комендантский час! Никому не…

Его речь прервалась хлопком – напарник «легионера» выстрелил из дробовика, целясь в одно из немногих окон, где горел свет.

* * *

– Колян? Колян, ты где там?

– Тут я!

Из-за угла появился «легионер», невысокий парень с длинными, как у орангутана, ручищами. Он волок за собой худенькую, коротко стриженую девушку, цепко держа её за ворот. В другой руке держал небольшую, но увесистую кувалду с чёрной рукоятью.

Его товарищ, вооружённый длинным ножом, загоготал, распахнув рот, полный гнилых зубов:

– Ух ты! Чё за девка?

– Да тут, бегала…

Тот, что с гнилыми зубами, ударил пленницу кулаком в живот вместо приветствия. Спросил:

– Как звать?

– Аглая… – прохрипела девушка, согнувшись от боли.

Колян одним рывком выпрямил её. Сунул под нос кувалду:

– Будешь корячиться – башку снесу.

Сквозь боль Аглая подумала, что такой молоточек не смогла бы удержать и двумя руками. Только в очень сильных руках – точнее, руке – он мог бы быть полноценным и очень опасным оружием.

Откуда-то вырос скуластый амбал в чёрном комбинезоне, ткнул Коляна в плечо:

– Вам что, делать нечего?

– Да ладно вам, Тугарин… Уж и поразвлекаться нельзя.

Обратился на вы – значит, это какой-то их начальник, мысленно отметила Аглая… Но назвал не по имени-отчеству, а по кличке. Конспирация? Или просто не знает настоящего имени? Интересный момент.

Амбал с омерзением посмотрел на Аглаю сверху вниз сквозь узкие прорези глаз.

– Хрен с вами, салаги, развлекайтесь. Сбор через полчаса возле Университета. – Веско уронил он.

Едва Тугарин скрылся из вида, «легионер» продолжал допрос:

– Кто такая?

– Человек…

Он хлестнул её ладонью по щеке. От него пахло перегаром и нестиранной одеждой.

– Страх потеряла или дура? Конкретно спрашиваю: местная?

– Местная…

– А чё бегаешь, раз местная?

«Легионер» обыскал её, точнее облапал.

– В кармане что?

– Плеер.

– С плеером бегаешь? – «Легионер» с ножом запустил руку в задний карман джинсов Аглаи. – Да это не плеер ни хера, это диктофон! Журналистка засратая?

– Нет…

– Свистишь, сука! Колян, тащи её к остальным. – Он бросил диктофон на асфальт и растоптал, а мобильник Аглаи, найденный в другом кармане джинсов, положил себе в карман камуфляжной куртки.

На небольшом пространстве, со всех сторон окружённом гаражами, на коленях стояло человек восемь. Девятый, пожилой японец, был мёртв – застрелен в упор. «Легионер» с охотничьим карабином прохаживался взад-вперёд. Второй стоял на месте, нетерпеливо постукивая по асфальту бейсбольной битой.

Колян толкнул Аглаю – она упала рядом с остальными пленниками.

– Ну что, все в сборе?! – гаркнул Колян.

Четверо «легионеров» заржали.

Помахивая молотом, Колян медленно прошагал вокруг пойманных людей полный круг.

– Чё, не ясно было сказано: комендантский час, а?! Хрена ли бегаете, а? Лошьё?! – Он топнул ногой и сделал вид, будто замахивается кувалдой на ближайших к нему пленников. Молодой человек в распахнутом пиджаке и очках, похожий на аспиранта или молодого преподавателя, наспех одетый и непричёсанный, и плачущая женщина в ночной рубашке тотчас упали на асфальт, закрыв головы руками.

– Чё приехали, а? Вас кто звал сюда, а? Вам чё тут надо, а? – При каждом «а» Колян пинал ногой молодого человека в пиджаке. – Японцам и америкосам жопу лизать? Вы родину предали, гниды подзалупные! А ты чё ревёшь, корова? – Он пнул женщину, метя ботинком в её рыхлую грудь. – Чё, думаешь, тебя кто пожалеет, а?

Он сделал шаг в сторону и толкнул ногой низенького мужчину в пижаме, с короткой бородкой и поблескивавшей при свете фонарей аккуратной маленькой плешью на макушке.

– Ты! Встать!

– Это вы мне? – еле слышно отозвался тот.

– Нет, папе Римскому. Встать, я сказал!

Человек в пижаме выпрямился на дрожащих ногах.

– Родину свою любишь?

– Д-д-да…

– А где Родина у тебя, а? В Японии? Или в Америке? Или ещё где, а?

– В Р-р-р-россии… – Челюсть пленника хлопала, будто форточка на сквозняке.

– А точнее, а? Откуда приехал?

– Из Москвы?

– Хера себе. Уже из Москвы народ потянулся. Чё, в столице хуже, чем здесь?

Человек в пижаме не ответил. Он стоял, зажмурившись, и тянул:

– В-з-ы-ы-ы-ы-ы…

– Поёшь, что ли? – усмехнулся Колян. – Щас мы тебе устроим «Угадай мелодию». Ты какие знаешь русские песни?

– Ч-ч-что?

– Чё-чё. Русские песни, я говорю. Не какие-нибудь там сраные американские Майклы Джексоны, а наши, русские, народные. Давай, покажи, русский ты человек или нет. Песня такая есть, как мы япошек вздрючили… Мы в школе на уроке музыки пели. – Колян немузыкально затянул: – На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят… Не слышу! – он занёс над головой пленника молот.

– У выыыыыысоких берегов Амура… часовые родины стоят… – жалким голосом подхватил человек в пижаме.

«Легионеры» загоготали. Потом стихли.

Где-то рядом играла музыка, негромко, серебристо. Мелодия той самой песни, которую пел Колян. Прозвучал полностью один куплет, потом наступила тишина.

– Это что за херня? Будто на баяне кто-то… – «легионер» с карабином вскинул оружие.

– Да не, не на баяне, а вот на этой… – Колян помахал щепотью перед ртом, вправо-влево, изображая губную гармошку. – Ну-ка, Тоха, зачистим территорию.

Он и «легионер» с карабином двинулись в ту сторону, откуда прозвучала музыка, и скрылись за гаражами.