Последний Судья

Мама, которая успела за это время надеть длинные сапоги, в которых папа обычно работал в аккумуляторной, и две пары которых лежали приготовленные прямо у люка, спустилась вниз.

Через некоторое время шипение и гул прекратились, и остались лишь обычные звуки криозала и машинного: бормотание работающих механизмов, и вздохи помп. Несмотря на то, что всё, вроде, пришло в норму, голова у меня сильно кружилась, и я почему-то ощущала себя необыкновенно сильной, и способной справиться с любыми поломками и проблемами!

И я подошла к люку, стискивая кулачки, и плотно сжав челюсти: я хотела помочь маме и папе, даже несмотря на их запрет!..

Внизу по полу стелилось и быстро уходило в дренажные отверстия что-то вроде тумана: дымка, которой раньше я никогда не видела, а только слышала, когда мама рассказывала о туманах там, наверху. Мама в нелепо огромных сапогах и с универсальным ключом в руке, стояла, склонившись, над папой.

Папа лежал на полу на спине, раскинув руки в стороны, рот у него был широко открыт, а на одежде, усах и бороде лежало что-то белое – похожее на иней, или снег, который мне мама тоже показывала в книгах на картинках. И это белое быстро исчезало – словно таяло.

Но поразило меня не это.

У папы не было одной руки – она, как я увидела, оглядевшись, оказалась как бы припаяна к какому-то колесу на одном из клапанов, который, как я знала, относился к системе циркуляции криогенной жидкости: побелевшие пальцы цепко сжимали колесо-маховик этого вентиля. Но кровь, как ни странно, из обрубка не вытекала.

Я замерла на нижней ступеньке лестницы, и молчала долго, потому что не могла говорить или даже плакать: внутри меня словно всё застыло, и замерло от того, что я понимала: папа умер! И его не вернуть!

Мама сказала:

– Катерина! – это был первый в моей жизни случай, когда она назвала меня полным именем! – Одень вторые сапоги и перчатки. Нам нужно перенести отца в медотсек.

Как мы несли ужасно холодное тело через три Уровня и два длинных коридора, я помню плохо. Потому что я всё время рыдала, а вытереть слёзы не могла – потому что держала папу за ноги, а мама несла негнущееся тело со стороны головы. Поэтому я и не видела почти ничего – ни дорогу, которой мы шли, ни папу, ни маму. Слёзы буквально душили меня, но с этим я ничего не могла поделать, хотя знала – сейчас нужно делать дело, а не предаваться, как говорил об этом папа, эмоциям!

В медотсеке мама приказала мне положить папу на приёмную платформу камеры. Я помогла ей взгромоздить ставшее почему-то словно тяжелей тело на белую холодную поверхность из пластика. Мама щёлкнула каким-то тумблером, и платформа с папой уехала внутрь бокса с прозрачной передней стенкой. Я смогла наконец протереть глаза от слёз. Теперь мне было видно то, что оказалось вокруг нас.

Замигал цветными огоньками и зажужжал какой-то аппарат внутри бокса. Над телом папы проехала белая штанга с массивным прибором с раструбом. Что-то лязгнуло. С потолка спустились суставчатые манипуляторы с гибкими прозрачными шлангами. На концах у них были иглы.

Эти иглы вошли в тело отца, я увидела, как по ним начала двигаться какая-то жидкость – красная, как кровь! Какие-то пластины спустились – тоже с потолка камеры! – и прижались к папиной груди. Затем что-то щёлкнуло, и тело папы выгнулось дугой. Я закричала. Но мама схватила меня за руку, и, сама не замечая, стиснула с такой силой, что я прикусила язык.

И я замолчала. Только смотрела.

Аппарат с раструбом проехал снова. Щёлкнуло ещё раз – тело папы выгнулось уже не так сильно. Мама всё это время искоса посматривала на экран какого-то монитора, где бежала, тоненько свистя, ровная красная линия. Когда щёлкало, на этой линии, как я заметила, появлялось что-то вроде бугра – всплеска, как на воде, когда я купалась в ванной…

После третьего щелчка гудение внутри стихло, трубки с иглами втянулись обратно в потолок камеры. Мама сказала:

– Запрос автодоктору. Результаты реанимационных действий.

Мягкий приятный женский голос, которого я до этого никогда не слышала, ответил:

– Результаты реанимационных действий отрицательные. Организм остался нефункционален в связи с катастрофическими необратимыми повреждениями внутренних органов и конечностей, и большой потерей крови.

Мама сглотнула, и сделала шаг назад. Спросила каким-то чужим голосом:

– Почему нефункциональны внутренние органы?

– Сильное переохлаждение вызвало замерзание этих органов. Повреждения, нанесённые печени и сердцу микрокристаллами льда, не поддаются устранению или лечению.

Я посмотрела на поверхность белого стола: под папой уже натекло чего-то красного. И я поняла, что это оттаявшая кровь. И что папы больше нет.

Мама повернулась ко мне. Я кинулась к ней, и снова обхватила её живот. Я не плакала – слёзы почему-то пропали. Но меня всю трясло: словно холод оттуда, из тела папы, заморозил и меня!..

Мама тоже не плакала: просто положила обе руки мне на плечи, и так мы стояли минуты две. Я впервые почувствовала, кто мы: две одинокие перепуганные женщины, замурованные в толще подземелья, и которых вдруг лишили главной опоры в жизни.

Я чуть отстранилась. Подняла лицо и посмотрела маме в глаза. Сказала:

– Не бойся мама. Я смогу чинить наши аппараты, и всё сделаю, чтоб мы дождались.

Мама ничего не ответила тогда, но прижала меня к себе сильней.

И я чувствовала, как потеплели её до этого ледяные пальцы…

На следующий день мы похоронили папу и его руку.

Это оказалось просто: мы обе оделись в термокостюмы, и прошли через шлюз к шахтам термопар. Это был первый мой поход к этим шахтам – папа избегал пользоваться шлюзом, говоря, что его механизмы – самые ветхие и ненадёжные.

Тело отца и его руку мы сбросили в самую большую шахту-колодец. Оттуда так и тянуло жаром: чувствовалось, что и правда – до магмы недалеко! Да и над жерлом стояло настоящее марево из раскалённого воздуха: без костюмов, как сказала мама, мы бы изжарились и задохнулись за минуту.

Над пастью огромного колодца, куда уходили толстые чёрные кабели, мы постояли ещё две минуты: мама молилась. Я повторяла вместе с ней:

– «…да упокоится тело твоё с миром. Аминь!»

В автозале было непривычно тихо: после аварии, как сказала мама, половина аппаратов оказалась не нужна. А те механизмы, что отвечали за целость ракет, в обслуживании почти не нуждались. В обслуживании нуждались только мы – те, кто должны были, как объяснила мама, нажать на кнопку. Это нам нужны кислород, пища, вода. Свет и тепло.

Мама сказала:

– Катерина. Нам нужно поговорить.

Я сказала:

– Я готова.

Мама почему-то всё равно помедлила, и когда начала говорить, в глаза мне не смотрела:

– Малышка. Ты теперь взрослая. И ты понимаешь, что такое – потеря. Только что мы потеряли твоего отца и моего мужа. Он пожертвовал своей жизнью, чтоб исправить тот дефект… Нет, не так: он смог наконец заменить испорченный крионасос на резервный – исправный. Но при этом лишился руки, и замёрз. Насмерть. Но своей смертью он дал нам возможность жить дальше.

Только…

Только утечка жидкого кислорода оказалась слишком сильной – даже несмотря на то, что папа всё устроил так, что большую часть жидкого кислорода из системы дренажа удалось откачать обратно в дьюары. Боюсь, запасов воздуха нам двоим теперь хватит ненадолго. Центральный компьютер рассчитал, что взрослому и ребёнку – на семь лет.

Мама снова помолчала. И я видела, что ей стоит огромных усилий не кусать, как она обычно делала, губы: её щёки предательски дёргались и уголки рта дрожали.

Но голос, когда она снова заговорила, звучал спокойно и сдержанно:

– Поэтому мне придётся оставить всё наше хозяйство и миссию Возмездия – на тебя. Нет-нет, не возражай – я уже всё решила. Теперь, когда папа сделал всё, что нужно, здесь, в криозале, тебе остались лишь самые простые аппараты, с которыми ты уже умеешь обращаться. Папа заранее всё продумал. Он ждал прорыва – без этого заменить помпу было невозможно из-за сильного давления и… Неважно.

Жаль только, он не успел одеть костюм. Но…

Если б он одевал его, мы лишились бы и последнего кислорода.

Я молчала и даже не подумала возразить – у меня в голове ещё не укладывалась мысль о том, что теперь я лишусь и мамы…

Неправильно как-то всё это!.. Дико!

Мама приняла моё молчание за знак согласия:

– Ну вот и хорошо, что ты всё понимаешь. Я боялась, что не смогу найти правильные слова, чтоб объяснить, почему ты должна остаться одна. Сделай всё как нужно – хотя бы в память об отце. И… обо мне.

Что было дальше, я не помню, потому что кто-то невидимый так сжал ледяной рукой моё маленькое сердечко, что свет вокруг померк, в ушах зазвенело, и стены стали словно сдвигаться и давить на моё тело! И я вдруг увидела, что к моему лицу стремительно несутся ребристые пластины пола…

Очнулась я у себя в постели.

Мамы нигде не было, но на столе я увидела записку. Я встала и подошла.

«Катерина! Ты уже большая и умеешь почти всё, что знаем («знаем» было зачёркнуто, и написано было – «знали») и мы с отцом. Поэтому я не сомневаюсь, что ты сможешь теперь справиться с теми проблемами, что могут возникнуть с механизмами жизнеобеспечения. Если же у тебя возникнут какие-либо вопросы, задавай их Агате – нашему главному компьютеру. Я вывела её на голосовой режим: тебе нужно только подойти к её центральной панели и спросить. Меня пожалуйста прости – я не нашла в себе мужества попрощаться с тобой так, как положено.

Прошу только об одном: подожди столько, сколько позволят запасы.

После этого в любом случае нажми большую красную кнопку на Центральном пульте. Она включит и запуск ракет из остальных, уже необитаемых, Убежищ, потому что их обитатели успели передать нам – вернее, Агате – свои коды запуска.

Помни только одно: ты – последняя наша надежда.

И это тебе предстоит отомстить за нас.

Всех.»

Я не плакала, даже перечтя письмо три раза. Положила его обратно на стол. Пошла в автозал.

Центральный компьютер.

Вот не знала, что он считается существом женского пола. Я встала перед панелью:

– Агата!

Мягкий приятный голос, тот же, что сообщил о «необратимых повреждениях» отца, отозвался откуда-то сверху:

– Я слушаю тебя, Катерина.

– Почему мы не можем оставить эту миссию – я имею в виду нажатие большой красной кнопки, – я указала на неё рукой, – тебе?

– Потому что я так спроектирована. Я не имею права сама уничтожать что бы то ни было. Таков основной Закон Робототехники. Приказ об уничтожении – что разумных существ, что материальных ценностей, или экологии планеты – должен отдать человек.

– А если я сейчас велю тебе нажать эту кнопку тогда, когда меня тоже не станет, ты нажмёшь, когда… меня не станет?

– Нет. И не потому, что у меня нет исполнительных манипуляторов, – что-то лязгнуло, и сверху спустились три мощных манипулятора, и снова убрались в свои ниши за фальш-паннелями, – а потому, что сделать это должен человек.

Это должно быть осознанное решение человека.

Так меня запрограммировали.

– И я… Не могу отменить этот приказ, или… перепрограммировать тебя?

– Нет, Катерина. Отменить приказ Высшего Уровня нельзя. А перепрограммировать… Никто не может этого сделать, не выключив меня.

– А если… выключить тебя?

– Если выключить меня, разумеется, сотрётся вся вложенная в меня память, и все мои программы. Но потом ты не сможешь всё, что нужно для моего функционирования, в меня снова загрузить – утрачены промежуточные носители, с которых производилась первичная загрузка. Я тогда не смогу ничем здесь управлять. В том числе и механизмами запуска и указанием целей ракетам.

Я помолчала, обдумывая.

Агата – машина. Компьютер. И вряд ли она дурит мне голову, пытаясь отговорить от её выключения. Компьютеры ведь не могут бояться за свою жизнь, или обманывать… Кроме того, если б можно было оставить её дежурить до снятия Кокона самостоятельно, это давно сделал бы папа. Или те люди, что жили здесь до нас. Или – погибли в остальных Убежищах.

Значит, и правда – придётся оставить всё, как есть.

Ладно.

Теперь мне остаётся только ждать.

Ждать оказалось ужасно.

В-смысле – ужасно тоскливо и одиноко.

После обеда я решила кое-что предпринять, а не сидеть, тупо уставившись в черноту главного экрана. Потому что от такого, как говорил папа, начинает плавиться мозг.

– Агата.

– Да, Катерина?

– Включи везде полный свет.

– Сделано, Катерина.

Обходила свои «владения» я часа три. И не только потому, что помещений в Убежище много, и они достаточно большие. Нет: теперь осознание того, что всё это – моё, и только от меня зависит, чтоб было исполнено то, что завещали мне мама и папа, да и все те поколение, что были здесь до них, заставляло взглянуть на всё здесь…

По-другому.

Буквально на каждом шагу я останавливалась, и надолго замирала, облокотившись о косяк, или прислонившись к стене, потому что многие места вызывали в памяти обрывки воспоминаний и невольные ассоциации…

В бойлерной мне вспомнилось, как однажды папа пытался открутить какой-то старый, заклинившийся из-за застывшей смазки вентиль, и так вспотел, что зелёная футболка стала мокрой на спине и под мышками. И всё равно с металлическим колесом он не справился.

И мне пришлось помочь ему: я обстукивала непослушный вентиль со всех сторон кувалдой, которую еле удерживала в своих тоненьких ручках, а папа упирался в трубу водовода ногами, и тянул, тянул здоровенный рычаг-лом… А мама сидела в аппаратной, следила за десятком приборов, и всё время с дрожью в голосе спрашивала, спрашивала – когда? А то давление всё падает и падает…

Вентиль мы тогда отвинтили.

В мастерской папа, конечно, бывал куда чаще – я помню его и у токарного станка, и у верстака, где он что-то пилил и обрабатывал напильником в тисках. Теперь, при полном свете ламп, что сейчас сверкали на потолке, оказалось, что стены до половины закрашены не чёрной краской, как я раньше думала, а тёмно-зелёной… А в котельной – синей.

В оранжерее я задержалась надолго. И не потому, что любовалась на иссохшие пеньки погибших томатов и картофеля – чем тут любоваться?! Просто мне вспомнилось, как мама упрямо и тщательно пыталась вывести рассаду из имевшихся у нас семян, а они, «поганцы такие», прорастать-то прорастали, но когда их высаживали в грунт огромного бетонного «бассейна», как мама его называла, упорно скукоживались, и умирали…

Папа тогда сказал, что, похоже, грунт окончательно испорчен теми парами и излучениями, что пробиваются от магмы… Или расплодившимися нематодами.

А мама сказала, что до неё док Расмуссен пробовал вырастить хоть что-то в верхней галерее, в горшках, и результат был точно таким же – дело не в парах или излучении. Скорее всего, эта почва себя полностью исчерпала: закончились, вероятно, микроэлементы, и накопились канцерогены. И получить картофель для борьбы с цингой теперь невозможно. А папа сказал, что у них достаточно и таблеточных витаминов от цинги. А мама сказала…

Словом, теплица маму не порадовала. Да и меня тоже.

В медотсек я не смогла себя заставить зайти. Просто постояла перед его дверью, иногда смахивая текущие по носу слёзы.

Не смогла я зайти и в шлюз, ведущий к шахтам термопар. Да и что бы я там делала?! Заглядывала в пышущую жаром шахту, и кричала туда: «Мамочка! Пожалуйста вернись!»?

На пороге склада с испорченными аппаратами автоматического техобслуживания я стояла долго. Вон тот, приземистый и многоманипуляторный аппарат, как рассказывала мама, катал её, в её детстве, на спине – как «коняшка». Пока от усталости металла не рассыпались манипуляторы. Меня кроме папы на спине никто уже не катал…

Остальные склады и помещения с запчастями, одеждой, инструментами и запасами пищи я так пристально и долго не осматривала. Просто открывала туда дверь, констатировала, что стены, оказывается, не серые, а кремово-жёлтые, убеждалась, что потёков от грунтовых вод нет нигде, и снова двери закрывала.

Мои шаги непривычно гулко разносились по коридорам и залам – сейчас, когда половина аппаратов не работала, вокруг казалось непривычно тихо. И эта тишина и стены словно давили мне на голову и тело…

Ужинала я позже обычного. Ловила себя на том, что всё время пялюсь, как дура, в одну точку – на уже сто лет как неработающую кофеварку. Которую папа, тем не менее, хотел сохранить именно здесь, на кухне – ему нравились её полированные бока и изящный, как он выражался, дизайн. На что мама неизменно отвечала, что всё это – чушь собачья, и на самом деле ему просто не хочется возиться: открутить восемь болтов, что крепят её к полу, и пригнать тележку, чтоб перевести в комнату с прочим утилём…

После ужина я тщательно вымылась. Почистила зубы. Из зеркала над раковиной на меня смотрело серое перекошенное лицо с синими мешками под глазами.

Пришлось пройти в автозал, и сказать Агате, чтоб вновь оставила только дежурное освещение.

Теперь мешков видно не было.

Зато всё лицо вновь стало бледно-голубым…

На следующее утро я снова пришла к Агате.

Ночью я опять долго не могла уснуть – всё ворочалась, и думала, думала…

Наверное, в ту ночь и закончилось моё так называемое детство.

Под утро всё же удалось забыться сном, но спала я отвратительно – пришлось даже взять мамину подушку, потому что на моей сухого места не осталось, несмотря на то, что я приказывала себе не плакать, и держаться: я сейчас должна быть сильной!..

Ни фига оно не получалось.

Быть сильной легко, когда за спиной ощущаешь маму и папу: они, если что, всегда помогут. Подскажут. Научат. Подстрахуют…

А сейчас кроме Агаты некому мне помочь. Научить. Объяснить.

– Агата. Ты ведь здесь с самого начала… Миссии?

– Да.

– Расскажи мне, как и с чего тут всё начиналось.

– Ты имеешь в виду – как происходило строительство и заселение нашего Убежища?

– Нет. – я невольно сглотнула, – Я имею в виду – как всё это началось вообще. На поверхности. С момента появления Кокона. Кто и как его установил?

– Сожалею. Но об этом я достоверно и подробно рассказать не смогу, потому что меня смонтировали, и загрузили память и программы уже после того, как Убежище было готово. Но я могу показать тебе Протоколы, которые велись в тот период особой Комиссией, созданной для проектирования и строительства наших Убежищ.

– Годится. Показывай.

Ожил вспомогательный экран, и возник документ – первый лист какого-то Протокола.

Я стала читать.

«28 мая 20… года. Протокол № 1/28 заседания экстренной Комиссии по обеспечению Возмездия. Присутствуют… На повестке дня… » – я пробежала список фамилий и имён, которые ничего мне не говорили. И обсуждение поставок цемента и щебня. И доставки запасных долот…

Нет, мне нужно другое.

Мне нужно знать, почему и как возникла необходимость в строительстве Убежищ!

Как пытались справиться с Коконом, и почему никто и ничем так и не смог пробить его! И почему нельзя было оставить дежурить в Убежищах побольше людей…

Одиночество.

Теперь-то я отлично понимала, каким грузом оно лежали на плечах папы. И мамы. И какую они должны были чувствовать ответственность за всё, что делали.

Я торопливо крутила колёсико мыши, пробегая мельком то, что говорили выступающие – оно касалось только технических сторон строительства: объём бетона, сортаменты арматуры, сколько и каких подъёмных кранов, буровых установок, и прочей техники доставили на рабочую площадку, а сколько – не смогли, и почему… И какой объём скального грунта уже извлечён из подземелья.

Ответ нашёлся в Приложении № 1, где описывалось, какими оказались результаты попыток воздействия на Кокон.

А никакими.

Зато я узнала, когда он появился.

За пять с половиной лет до того, как заселили и запечатали все три Убежища.

Хронология оказалась проста. Перед возникновением Кокона никаких подозрительных посторонних кораблей или космических тел в околоземном пространстве не появлялось. «Странных» радио-, или каких других сигналов, не приходило. Кокон возник на своём месте на орбите сразу, и весь – неизвестно как. И непонятно из чего.

Вот так, просто и буднично: только что был обычный летний день, (ну а на противоположной стороне планеты – обычная ночь) и вдруг свет солнца и звёзд померк: словно кто-то нажал гигантский выключатель!

Так что вопрос о том, кто и как установил Кокон остался открытым. Зато для чего это было сделано, догадаться оказалось нетрудно. Об этом и говорил в своём обращении к народу Президент США (я нашла это Обращение в видеоприложении 5):

«– Сограждане! Неизвестные внеземные агрессоры совершили на нас нападение. Не хочу скрывать от вас факт, не подлежащий более сомнению: это именно акт агрессии с их стороны!

Вчера, в полдень по Вашингтонскому времени, поле неизвестной природы полностью изолировало нашу планету от окружающего космического пространства. Наши учёные и учёные всех передовых в техническом отношении стран, сейчас всеми доступными средствами пытаются изучить это явление, этот, закрывший от нас солнечное излучение, кокон. Мы обязательно найдём способ разрушить его и снова вернуть вам, сограждане, и всем людям планеты, живительный свет солнца, и просторы космоса.

Однако пока я не могу точно сказать, когда это произойдёт. Технологии противника намного превосходят наши, земные. Но это не значит, что мы оказались бессильны. Я верю в нашу Науку, я верю в вас! Сплотим же наши ряды, и не допустим паники и пораженческих настроений!

Для скорейшего избавления от Кокона, и достижения полной победы над скрывающимися за ним агрессорами создана специальная Комиссия, которая будет заниматься координацией усилий всех наших вооружённых сил, ведомств и предприятий, могущих понадобиться для решения уже возникших, и будущих задач.

Поэтому сейчас нам нужно перейти к режиму жесточайшей экономии и строжайшей дисциплины, поскольку мы оказались отрезаны от той силы, благодаря которой растения производили кислород, и работали многие предприятия, солнечные и гидроэлектростанции. В связи с этим я прошу вас…»

Дальше довольно долго перечислялось, как предлагается экономить и сохранять кислород – не жечь костров, прекратить работу всех кислородоёмких производств, кроме выплавки стали, всемерно экономить электроэнергию, и запастись непортящимися продуктами – они будут выдаваться централизовано, строго по нормам, а раздачу будут производить армейские подразделения… И так далее.

Картины паники людей, пытающихся «запасти продукты питания» я, к счастью, представить себе не могла, но в одной старинной книге про войну что-то похожее было…Кажется, война называлась «холодная».

Как и что делали учёные, я в приложениях не нашла, и каковы оказались результаты исследований – тоже. Похоже, про природу поля Кокона так и не удалось ничего конкретного выяснить. Кроме того, как обычной фугасной, так и запущенной следом за ней ядерной ракетой, его ни пробить, ни разрушить не удалось. После этого на Коконе какое-то время испытывали лишь лазеры, микроволновое излучение, да магнитные поля.

Впрочем, когда температура на большей части поверхности опустилась ниже нуля, в ход пошли и более весомые «средства исследования» – водородный заряд в двести мегатонн, и нейтронная бомба.

Ну и ничего.

Но поскольку почти не возникло опасных продуктов полураспада, от радиации или ещё каких-либо последствий взрывов, практически никто из ещё выживших на поверхности людей не пострадал. Что казалось странным – я же знала, как работают наши бомбы. Те, которые до сих пор терпеливо ждут в своих шахтах, пока я нажму кнопку…

– Агата.

– Да, Катерина?

– Мне непонятно, почему такие страшные бомбы не вызвали катастрофы на поверхности.

– Это просто. Взрывы производились максимально близко к поверхности поля Кокона – в ста восьмидесяти шести километрах над землёй. На границе стратосферы. Там нет почвы, воды или воздуха, поэтому продуктов вторичного полураспада практически и не возникло. Только те нуклиды, что имелись в самой начинке бомб. Большая часть светового излучения ушла наружу: туда Кокон все излучения пропускает. А ударная волна не причинила никому вреда потому, что взрывы производились в ненаселённых регионах планеты – над Антарктидой.

– Ага, спасибо. – я мало что поняла, но пришлось поверить, что взрывы почти никому не навредили. Зато, как я обнаружила дальше в документах, людям уже очень сильно вредило переохлаждение поверхности и исчезновение кислорода. Когда взрывали водородную бомбу, его в атмосфере оставалось семнадцать с небольшим процентов. – Тогда объясни, почему люди не могли просто переехать ближе к экватору – там же было теплее?

– В моей памяти этого нет, поскольку, как я говорила, меня запустили уже здесь, в Убежище, незадолго до того, как окончательно запечатали входы. Но предположить могу.

Во-первых, в этом не было особого смысла, так как похолодание очень быстро сделало бы выживание и на экваторе невозможным – температура там опустилась до минус пятидесяти всего за два года. Ну а во-вторых, снижение содержания кислорода в воздухе имело куда большее значение – и не только из-за того, что от переохлаждения атмосферы его концентрация снизилась. Сильнее всего повлияло то, что замёрз мировой океан, и погиб планктон, который и давал больше восьмидесяти процентов производства кислорода за счёт фотосинтеза.

Так что люди понимали, что задохнутся раньше, чем замёрзнут.

– Ясно. – я запнулась было, но спросила, – А что же они – не пытались тоже спастись в таких же Убежищах, как наше? Или не пытались ворваться силой… сюда?

– На первый вопрос точно ответить затрудняюсь. Материалов о других бункерах или Убежищах мне не предоставили. Но те поселенцы, кто жил здесь из первого поколения, в своих разговорах упоминали о том, что попыток штурма нашего, и остальных Убежищ, было восемь. Правительственная Комиссия предусмотрела это, и стройки защищали армейские подразделения. И авиация.

Кроме отобранных Комиссией кандидатов в Убежища никто не попал.

– Понятно. – про себя я подумала, что наверняка отбирали только достойнейших, здоровых, и психически устойчивых. И вот она, их «устойчивость»: два Убежища погибли, причём – наверняка от того, что папа называл «фактором психологической несовместимости», в нашем – осталась одна я, – Теперь ещё такой вопрос. Папа говорил, что мы – ну, люди! – уже летали в космос.

Там никаких людских поселений не сохранилось?

Ну, хотя бы на Луне? Или на Марсе?

– Нет. Собственно, поселений там никогда и не было. Только космические станции на орбитах вокруг Земли. От трёхсот пятидесяти до двух тысяч километров над поверхностью. Со сменными экипажами.

Я почесала в голове. Но больше ничего путного туда не шло.

Спала я хорошо, но под утро мне приснился кошмар. Такой, каких у меня никогда не было!

Словно я одна, но почему-то в скафандре, плаваю в океане, в глубине сине-фиолетовой толщи, (я там никогда не плавала, но знала – это – океан, и вокруг – вода!) А меня неторопливо окружает, неумолимо сжимая кольцо, стая гигантских осьминогов!

И я знаю, что сейчас меня выжмут, или выдавят – словно фарш из мясорубки! – в стальных объятиях!..