Глава 6
Карпеко просыпался в полседьмого от треска и звона ехидного будильника, который иногда ночами разрушал чуткий сон следователя своим ходом.
Встав с постели, Сергей включал приемник «Воронеж», и пока тот грелся, спешил в уборную, что располагалась на улице. На обратном пути набирал в кране ведро воды: водопровода, равно как и канализации, в доме не имелось.
Затем на электроплите в кружке кипятил воду, или, если было – молоко. Молоко постоянно сбегало, поэтому Карпеко предпочитал воду, в которую после добавлял сгущенку. Молоко сгущенное или обычное необходимо было, чтоб забить отвратный вкус кофейного напитка – жутко горького пойла. На банке имелась надпись, что смесь приготовлена на основе кофе и ячменя. Но Сергей предполагал, что эту дрянь без затей фабриковали из желудей.
Советский кофе был подделкой, возведенной в ранг государственной идеологии. И всякое утро начинала маленькая ложь.
К чашке пойла Сергей делал бутерброд с маслом и пожелтевшим сыром, затем чистил зубы, брился, с неудовлетворением рассматривая свое изображение в зеркале. Если дело было летом, и погода позволяла, то бритье переносилось в летний душ.
На Сергея, собирающегося на работу, из угла смотрел закопченный лик какого-то святого. Икона осталась после матери, и снять ее у Карпеко не поднялась рука. Но лампадку он тоже не возжигал.
Около четверти восьмого Сергей выходил из дома. Если выдвигался позже – то спешил, срезая дорогу через кладбище. Изредка мог выйти и раньше, и тогда путь произвольно удлинялся.
У поселка имелось свое очарование. Съезжали соседи, рубили одни деревья, вместо них вырастали другие. Однако же, всегда можно было найти какой-то фрагмент, оставшийся с детства, быть может, не вполне материальный – вроде запаха сирени у соседского гаража, дыма костров осенью.
Или вот трансформаторная подстанция. Каждый подросток на кирпичах этого здания острой монеткой некогда выцарапывал свои инициалы. Чем выше были буквы, тем значительней ребенок смотрелся хотя бы в своих собственных глазах.
И порой, проходя мимо подстанции, Сергей поднимал взгляд, чтоб рассмотреть буквы «К.С.» где-то в метрах четырех от земли. Чтоб выцарапать их, лет пятнадцать назад они с приятелем встали в шесть часов, стянули лестницу… Эх, как тогда предательски дрожали ноги, стоявшие на последней ступеньке. Но хотелось дотянуться выше, оставить если не свое имя и фамилию, то хоть две буквы из них.
Явившись на службу, Карпеко выпил вторую чашку дрянного кофе за день, отправился на планерку, где узнал, что ночь прошла умеренно беспокойно. Опять дрались в пивной на автостанции: дружинник получил перелом челюсти, сотрясение мозга и легкую потерю памяти. Все остальное было скучнее макарон: опять хулиганил в эфире Лирник, скрашивая скуку выходных, дрались семейные пары. Но в этот раз обошлось без поножовщины. Колобродила молодежь.
После планерки присутствующие двинули на перекур. Карпеко вышел со всеми, и, шагнув меж кустов, растворился в городе.
Имелось одно крайне неприятное дело. Среди белого дня хирург из заводской поликлиники притащил прямо в райотдел милиции обглоданную собаками кость. Врач пояснил, что это не просто кость, а человеческий шейный позвонок. Сергей предположил, что некто разрыл могилу на кладбище, но врач обратил внимание на еще сочащуюся кровь из несодранного зубами мяса – у покойника даже трехдневной давности кровь бы свернулась.
Последующая экспертиза подтвердила выводы хирурга.
Налицо имелось убийство, потому что извлечение данной кости не совместимо было с выживанием донора. Но кто был убит – неизвестно. В городе то и дело пропадали люди, однако же, где-то с месяц никто об исчезновении родных и близких не заявлял.
Могла быть сотня объяснений, почему никто не кинулся жертвы.
Тревожило иное: по улицам города ходил убийца и, возможно, безумец.
Однако, дело надлежало расследовать без огласки. Иначе могли пойти слухи о фашистах в городе, сектантах, которые приносят кровавые жертвы. И тогда начнутся облавы на баптистов, на мирных пятидесятников. Не поймешь, что хуже.
И Сергей кружил по городу, прикладывая ухо к земле то там, то там. Не случалось ли подобного раньше? Не появился ли человек со странностями?.. Не произошло ли вне графика у кого-то психа обострение?..
– Что ты ищешь? – спрашивали его сослуживцы.
– Когда я найду – пойму, что искал, – отвечал следователь Карпеко.
–
В лете было что-то от капитализма. От шумного, яркого и солнечного в стиле комедий с Луи де Фюнесом и Бурвилем. Город наводняли тысячи праздных отдыхающих, похожих на рантье. Они копили на этот отдых год, а то и более. Нынче они жались за каждый гривенник, но все равно тратили больше и щедрее местных.
Как раз в кинотеатрах снова крутили «Разиню», с экранов брезжило яркое солнце Италии и Франции. А мальчишки хвастали друг перед другом увиденными неместными автомобильными номерами.
И это осложняло следствие. Убитым мог оказаться какой-то отдыхающий, – рассуждал Карпеко. – Который, скажем, не сказал родным, куда едет отдыхать. Ну, или, родных у него не имелось. Никто такого не кинется – но это вовсе не повод человека убивать. Из четырех районов города Ильичевский был самым некурортным, но кто знает, каким ветром сюда занесло убитого?.. А, может, он командировочным был?.. Хотя нет, командировочного как раз кинутся.
А тут – тишина.
Глава 7
Пашка действительно не задержался в квартире. В понедельник он подал документы в заводской отдел кадров. Поскольку на заводе Аркадия знала всякая собака, уже после обеда Павел получил койку в общаге предприятия.
Жилплощадь размещалась под крышей пятиэтажки, отчего в помещении было жарко до одури. За окном шумела неширокая улица, между домами резвились дети из Дома Молодого Специалиста – общежития более благоустроенного. Туда селили работников для завода нужных или тех, у кого были не слишком большие связи. Специалисты старели, росли их дети, сами становились специалистами – но расселять эти семьи не торопились.
Пашкина комната, рассчитанная на четырех человек, впрочем, была пуста наполовину. Кроме Павла в ней обитал еще один обрубщик, который работал в литейном цехе. Получал он изрядно, но работа выматывала его до последней степени. И, вернувшись в общежитие, он падал на кровать и спал. Проснувшись, делал чай и печально курил. В выходные – либо пил водку, либо уезжал в село в двадцати километрах от города, где жила его семья.
На этаже имелось два туалета – мужской и женский, были две кухни, на плитках которых вечно горел газовый цветок.
Павлу досталась кровать с продавленной сеткой, тощий матрас и серые казенные покрывала с синим штампом.
– К зиме выдадут одеяло! – улыбнулся Пашка. – Будем жить, командир.
– Извини, что так скромно.
– Да ерунда! Бывало хуже. А здесь сам себе хозяин – ушел, когда захотел.
Аркадий не сразу понял, что речь идет о тюрьме.
В магазине хозтоваров купили кастрюлю, сковородку, в овощной сетке – морщинистой картошки, в продуктовом – водки и хлеба. Еще в трехлитровую банку купили кваса – удивительно вкусного по летней жаре.
Картошечку пожарили и съели под водку, отмечая новоселье.
Вспоминали армейскую службу, то, как Пашка бросался за командира в драку, а тот его всеми правдами и неправдами спасал от гауптвахты. После – перешли на личное.
– А ты по миру катаешься? Тебе бы остепениться пора, жениться?..
– Не буду. Не хочу жениться, – ответил Пашка. – Положим, найду какую-то женюсь. А она начнет стареть, толстеть, брюзжать, чтоб я на молоденьких не смотрел. А так я свободен, на кого хочу – на тех и смотрю. Сам-то ты чего не женился?..
– Собирался, да вот расстались…
Пашка почесал затылок.
– А, да, ты что-то говорил. Что там с бабой твоей?..
– Не называй ее так…
– Ну, хорошо, с подругой? Ушла к другому?
– Она говорила, что хочет побыть одна.
– Да брось. Помнишь, монголы говорили: девушки – как обезьянки: пока не схватят за следующую ветку – предыдущую не отпустят.
– В Монголии нет обезьян. Я ни одной не видел.
– Ха! Ты еще скажи, что самих монголов не видел! Слушай, есть деловое предложение: давай выследим нового и поломаем ему ноги!
В ответ Аркадий покачал головой.
– А чего нет? – обиделся приятель.
– Ну… Девушки любят больных. Ухаживают за ними.
– А мы ему еще нос сломаем и уши! Уродов никто не любит – я тебе это обещаю, командир.
Аркадий лишь отмахнулся – так выяснять отношения казалось недостойным.
–
В будний день после работы сходили за двугривенный на кино в «Юбилейный». Пашка попытался познакомиться с милой контролершей, которая проверяла при входе билеты.
– Девушка, а вам говорили, что вы похожи на Людмилу Гурченко? Вы, наверное, в кинотеатр пошли, потому что…
– Мужчина, проходите, не создавайте очередь, – срезала контролер, хотя за ними и не было никого
– И вам доброго дня… – смирился Пашка.
Зал практически пустовал, на экране герои нудно спорили, как надо работать, перевоспитывали тунеядцев. Сзади кто-то целовался, и Пашка даже пару раз оглядывался, но в темноте ничего не рассмотрел.
После, сидя на ограде школьного палисадника, из бумажных стаканчиков ели самое дешевое мороженное, купленное в продмаге рядом. В детском садике напротив скрипели качели. По трубе школьного стрелкового тира бегали мальчишки, другая компания гоняла мяч на каменистом футбольном поле.
На трансформаторной подстанции краской было выведено «Rock is dead», хотя в этой стране рок еще и не рождался.
День томно клонился к вечеру. Мимо, дробно стуча каблучками, прошла девушка.
– Девушка, разрешите познакомиться? – бросил ей Павел практически вослед.
– С незнакомыми не знакомлюсь! – ответила та и даже не обернулась.
– Да что за день такой… – пожал плечами Пашка и продолжил задумчиво. – А платят у вас на заводе мало… Не в обиду тебе – но мало. Вот я в Якутии, помню, на зиму подрядился. Так там была зарплата – дай бог каждому. Хотя за зиму замерз – год потом отходил.
– Чего же ты тут устроился?..
– Устал что-то мотаться, в самом деле. Отдохну – а там видно будет. Может, командир, я тут и не задержусь. Зиму перезимую, отдохну – да опять в дорогу. Честно предупреждаю.
– Летун ты, Пашка… Перекати- поле.
Тот виновато пожал плечами – не без этого.
–
Поначалу казалось, что Владимир Никифорович едва ли солгал: если не считать потери кабинета и лишения сомнительно чести сидеть на совещаниях, Аркадий потерял немного. Зарплату его нынче слагали другие цифры, но сумма оставалась приблизительно прежней.
Ему тихо сочувствовали друзья, и чуть громче злорадствовали враги. Саня Ханин по-прежнему наливал ему чай в своем бюро, заваленном буквально от пола до потолка папками с чертежами.
Из-за обилия бумаг курить в отделе возбранялось, и даже сам Ханин выходил с папироской на лестницу, закрывая дверь на простенький замок. Аркадий, хоть и не курил, но выходил вместе с ним.
Однажды Аркадий рассказал Ханину о своем расставании с Машей. Ханин выслушал с пониманием, и, пуская папиросный дым, кивнул:
– Женщины – они такие. Нелогичные. Вот у меня был случай. Раз гулял воскресным днем в Городском саду, в кафе приглянулась дивчина. Я к ней пытаюсь подсесть. Разрешите, говорю, понравиться. А она мне: «Не разрешаю! Мне ваша нерусская морда лица несимпатична». Невежливо, конечно. Могла бы сказать просто, что не разрешает, без пояснений. А на следующий день ее приводит ко мне завбот, говорит, мол, побеседуйте с молодым специалистом, хочет к нам трудоустраиваться.
Чем все закончилось, Ханин не пояснял. Но ясно было: ничем хорошим. В отделе с ним работали старые грымзы, мало походящие на милую дивчину. Что касается семейного статуса, то был Серега Ханин безнадежно холост. Обладая непопулярной национальностью, он с людьми сходился тяжело, был повсеместно чужим.
Аркадию был известен несложный секрет: в углу, заваленный чертежами, стоял радиоприемник с короткими волнами, на который Ханин ловил «вражеские голоса» в те дни, когда оставался на работе допоздна.
Дома у него имелся приемник лучше и мощней, а на работе хватало и этого. До недавних времен за городом ловило лучше: глушилка, построенная на Володарской трассе, накрывала центр, а завод находился на окраине, частично – в предместье.
Но не так давно глушилки ушли с большинства радиостанций, и глушить продолжали только «Голос Америки». Ханин же предпочитал немного чопорную «Русскую службу Би-Би-Си», ну и порой – «Свободное радио Тьмутаракани».
–
Года три-четыре назад в городе завелся радиохулиган или в простонародье «шарманщик». Работал на средних волнах, выпуская в эфир «Beatles», «Rolling Stones», особенно любил «Jethro Tull». Музыку перемежал монологами – зачастую весьма любопытными.
За подобное действо радиолюбителю светила определенная статья, и по городу кружил неприметный «уазик», в котором находился пеленгатор и его экипаж. Хотя по всему выходило, что трансляция ведется преимущественно со шлаковой горы на Макара Мазая, поймать «шарманщика» не получалось – не помогали ни облавы, ни засады.
Именовал он себя Лирником, и многие мальчишки ему начинали подражать. Подражателей успешно ловили, штрафовали, изымали все электроприборы вплоть до утюга. Но сам Лирник оставался неуловим.
Дело осложняло еще то, что голос ведущего искажали какие-то аудиофильтры. В ходу была буратинизация – ускоренное воспроизведение голосов. Но, повозившись, эксперты заключили: тут что-то иное.
Неуловимость оператора порождало легенды.
Глава 8
…Вдруг заводской шум перекрыл ровный электрический рев.
Пашка, чуть не выронив гаечный ключ, вздрогнул, оглянулся по сторонам. Но остальные рабочие продолжали трудиться, и лишь некоторые взглянули на часы. Меж тем, откликаясь на зов, заработали иные ревуны – ближние и дальние. Механическая стая будто что-то оплакивала, грустила.
– Что это? – спросил Павел. – Тревога?..
– Оповещение проверяют, – ответил Аркадий.– По понедельникам в полдень всегда гудят.
В самом деле: гражданская оборона напоминала о своем существовании, заодно извещая горожан, что обеденное время настало. Иногда, во время плановых учений ревуны включали и в иной час. Однако же, дабы не было паники, прежде горожан предупреждали из радиоточек. Но жители Жданова не паниковали, даже не услышав предупреждений. Если бы война началась неожиданно, и послышались разрывы бомб, обыватель сначала списал шум на какой-то заводской техпроцесс.
В полуденном реве было нечто от атавизма, от тех околореволюционных времен, когда у трудового класса не имелось будильников, а был гудок – один на всех.
–
В цехе было жарко.
Резцы, пилы, сверла, метчики рвут кожу металла. Льется смазывающе-охлаждающая жидкость на раны железа, тут же испаряется. Электромоторы приводят в движение коробки передач. Через снятые крышки картеров было видно, как разбрызгивая масло, вращаются шестерни.
Потому в цехе постоянно висел желтоватый туман, который конденсировался на стеклах, на телах, на одежде. Нормировщик мог простоять смену, даже не притронувшись к деталям, но к вечеру ему приходилось смывать с тела маслянистый налет.
От масла постоянно хотелось пить. Корпус местного сатуратора был сварен из оцинковки и потихоньку ржавел на стыках. Ржавчина могла окрасить жидкость в рыжий цвет, однако же, часто не успевала – воду выпивали быстрей. Оксид железа оседал позже в почках, неспешно отравляя работяг.
В конце пролета, там, куда обычно отгоняли на ремонт мостовой кран, у огромного винтореза посыпалась коробка передач.
Аркадий со своей бригадой ремонтников прибыл на место, и, осмотрев повреждения, распределил людей. Самого молодого отправил за чертежами в техбюро, кого-то – за недостающим инструментом. Нужна была ветошь, нужен был керосин для промывки деталей. Оставшиеся принялись неспешно разбирать коробку передач.
Станок сей именовался «тысячным» – за расстояние от центра шпинделя до направляющих. Теоретически точить на нем можно было болванки до двух метров в диаметре, а если поставить люнеты – длиной в десять метров. Болванку сразу могли точить два токаря, и перемещались они вдоль станины на специальных платформах, к которым были прилажены кресла.
Такой токарный станок имелся в цехе один. Да и вообще на весь завод подобных агрегатов было – на пальцах одной трехпалой руки можно было пересчитать. Само собой, об аварии доложили Старику. Тот явился, молча взглянул на поломку, Аркадию пожал руку, но остальным лишь кивнул. Вскоре убыл.
Минуты через три в конец пролета примчались Владимир Никифорович и Владлен Всеволодович.
– Где Старик?.. – спросил начальник цеха вместо «здравствуй».
– Был, уехал, – ответил на правах старшего Аркадий.
– Что ты ему сказал?..
– Он ничего не спрашивал. Что я мог ему сказать?..
– Хамишь, Аркаша, – поморщился Владимир Никифорович.
– Отнюдь.
– Когда пустите?
– Да дня за три и пустим, если шпиндельные подшипники на складе будут. Тут переднюю бабку пересыпать надо.
Владимир Никифорович деланно удивился:
– Какие тебе три дня? Завтра этот станок должен работать! Ты меня понял, Лефтеров?
– Вам надо чтоб он шпинделем крутил, или чтоб на нем детали резались? Его хорошо быстрей не сделать.
– Ты не забывайся, ты нынче – мастер! – вскипел Владимир Никифорович. – Ты про станок ясно слышал?
– А вы меня услышали?..
– Ты какого хера на меня орешь? – выпучил глаза начальник цеха.
Аркадий действительно кричал: иначе не получалось разговаривать в металлообрабатывающем цеху, где четыре пролета были набиты лязгом, визгом, громыханием.
– Чтоб завтра! Ты меня слышал?.. Завтра! Этот станок должен работать.
Аркадий посмотрел на Легушева, но тот, стоя за спиной начальника, оставался безмолвным.
– А если нет – то что? – вдруг понесло Аркадия. – Уволите?.. Ну, тогда станок вы и к следующему месяцу не почините.
– Поерепенься мне тут – так еще и из мастеров мне вылетишь. Ты говори, да не заговаривайся! – но вдруг сам замолчал, насупился и пошел прочь.
Заместитель последовал за ним.
Работа же у станка прекратилась. Аркадий стоял, словно оплеванный, опустив руки. На него молча смотрели сослуживцы. Молчание прервал Пашка.
– А чего это он сказал, мол, «еще и из мастеров»? А откуда командир еще вылетел?
Аркадий молчал, но кто-то пояснил Пашке ситуацию.
– Выходит, Аркашу под зад коленом, а этого щегла поставили?.. Красота! – заключил Павел.
–
Подшипников на складе не было, поэтому ремонт планово затянулся. И появилось время спокойно промыть смазывающую систему, подшипники. Работали не то чтоб вальяжно, но пену не гнали.
Аркадий чувствовал, что произошедшая с ним несправедливость испортила характер. Но на подчиненных обиду он не вымещал, а, напротив, закрывал глаза на их слабости. Мог смолчать в случае опоздания на работу или с обеда.
А когда оканчивалась смена – отпускал мужиков в баню, чтоб они помылись. Это было святое. Ведь вода – всенародное богатство, и расходовать ее надлежит экономно. Поэтому в жилых домах летом горячей воды нет – вроде из-за ремонтов, но и холодную днем и ночью выключают. А зачем она нужна, если все на работе?..
На заводе холодная вода есть всегда – это для производства необходимо. Но в бане горячую дают только во время пересменки.
Поэтому, если на пересменку не попал, то в кране будет только холодная вода. Но в углу стоит бочка с теплой водой. Ее набирают, когда водогрейка в подвале работает, а затем жидкость медленно остывает.
–
Все началось словно игра разума – не более. Давали аванс, и, ожидая свою очередь, Аркадий и Павел сидели на цоколе фундамента под воздушной магистралью.
– Интересно, а сколько это денег привезли? – спросил Пашка зевая. – Тысяч двести?..
– Нет, сейчас поменьше, – прикинул Аркадий. – Это в зарплату с премиями и доплатами будет тысяч двести.
– Здорово. Вот бы все деньги и нам. Там, наверное, сейф стоит. У меня знакомый медвежатник был, он любой сейф подломить грозился. Ночью-то деньги в нем оставят?
– К ночи там только четверть останется.
– Пятьдесят тысяч? Тоже на хлебушек хватит.
Пашка из мятой пачки выбил папироску, достал спички, закурил. Стал рассуждать:
– Налетом тут не взять… Народу на ступеньках – сотня.
– Да еще напротив кассы у «вохровцев» комната, – напомнил Аркадий. – У них – револьверы.
– Тогда только перехватить по дороге в контору.
– Да брось! Везут на машине с вооруженной охраной от самого банка.
– А когда охрана уходит?..
– Когда деньги пересчитают на месте. Перед самой выдачей.
– Выходит, никак деньги не забрать?..
– Выходит, что так…
Очередь тянулась медленно. В узких лестничных проемах жара скапливалась, поднималась вверх, и около окошка кассы становилась вовсе неприличной.
– Да откройте окно! – кричал кто-то.
– Гвоздями забито!
– Тогда разбейте стекло. Дышать же невозможно.
– Я тебе разобью! – отвечал снизу начальник участка.
Роза ветров в Жданове была такова, что обычно дуло со стороны литейных цехов, нанося на машиностроителей гарь, окалину и графит. Но в тот день ветер переменился. С полей доносился молочный запах спеющей пшеницы. Пахло скошенной травой, кострами, цветением лип. Стояли ароматные дни.
– А если, положим, как-то в окно войти? – спросил Пашка.
– На глазах у всех? Ты сам-то понимаешь, что городишь?
– Ну да.
Дальше очередь сдвинулась, и Пашке с Аркашей пришлось войти в здание. Там разговаривать о воровстве заводских денег стало неудобно. К этой беседе не вернулись ни в этот день, ни в другой.