Взорвать Манхэттен

МАКСИМ ТРОФИМОВ

Я вынырнул в довольно странную реальность, поначалу показавшуюся мне сном. Я лежал на широкой и низкой кровати в полутемной комнате с тяжелыми шторами на окнах. Пробивающийся в их щели свет тускленько озарял крашенный коричневым суриком деревянный пол, простенькую мебель – стол с парой стульев, тумбочку с телевизором и завешанные коврами стены.

Как нечто привидевшееся я вспомнил бой, свое падение в черноту, но последующее ощущение тупой боли в плече подтвердило, что бой был и закончился для нас плачевно, а вот каким образом я оказался в мирной и сонной комнатке неизвестного населенного пункта – загадка.

Скрипнула дверь, и в ее проем влезла любопытствующая бородатая физиономия.

Одного взгляда на физиономию мне хватило, чтобы осознать свое положение: я у чеченских боевиков. А, судя по тому, что лежу на чистой простынке, а на плече у меня беленькая, отпахивающая йодом повязка, мой спасительный план сработал: меня приняли за Томаса Левинтона, захваченного в плен российским спецназом и, соответственно, из плена вызволили.

Заметив мой осмысленный взор, торчащая в двери голова с иссиня-черной бородой, осведомилась:

– Ты как, брат?

Вопрос прозвучал по-русски, с явным местным акцентом. Из всех кавказских народов только у чеченцев такой акцент – резкий, с оттенком угрозы и пренебрежения.

– О’кей… – обтекаемо выдохнул я.

Вслед за головой в комнату протиснулось громоздкое, широкоплечее туловище в камуфляже.

Подойдя к кровати, бородач присел на нее край и, бесстрастным взором уставившись на меня, продолжил:

– Ты у своих, не беспокойся. Раны твои – пустяк, но сутки должен отлежаться. – Не дождавшись от меня ответа, с некоторой растерянностью произнес: – Аслан сказал, по-русски ты понимаешь, ведь да?

Я кивнул.

– С Асланом мы связались, он хотел сюда с ребятами идти, но сейчас нельзя: русаки все перекрыли, скоро появятся здесь.

Хорошо, что здесь не появится этот самый Аслан, подумал я, представив себе нашу встречу и мое плачевное будущее, связанное с ней.

– Пришел приказ от твоих, – сказал бородач. – Обратно тебе надо. Домой. Аслан сказал, через Грузию поедешь. В Грузию сегодня бы надо идти. Как, сможешь? Русаки кольцо замкнут, тяжело будет…

Я снова кивнул и сделал попытку встать с кровати. С помощью бородача, участливо поддержавшего меня под локоть, попытка обрести вертикальное положение мне довольно легко удалась.

Босой, в одних трусах, я осторожно прошелся по комнате, прислушиваясь к своему организму. По-прежнему ныло плечо, и затаившаяся боль была готова вернуться при любом резком движении, но онемение руки спало, я свободно шевелил кончиками пальцев, а вот голова была тяжелой и мутной, но, главное, соображала. И еще: очень хотелось есть. Но в первую очередь предстояло определиться с лексикой своего общения с горными орлами. Я решил оперировать рублеными фразами, привнося в них умеренный английский акцент.

– Давай еда, – сказал я.

– О! – радостно осклабился бородач. – Хорошо сказал! Все сейчас будет, сюда принесут! Аслан верно говорил: этот парень из скалы сделан, таких убить никаких пуль не хватит!

Для англичанина хватило одной, подумал я, но озвучивать данную мысль воздержался.

Подойдя к окну, пальцем отодвинул штору и выглянул на улицу.

Сюрприз! Я находился в хорошо знакомом мне поселке, который не единожды проезжал на броне. Глухие железные ворота, находившиеся напротив, отлично помнил. Вернее, три пулевых пробоины в одной из их створок, окрашенных голубенькой масляной краской, – следы бесконечной здешней войны.

Значит, тащили меня сюда с десяток километров, не меньше. Сейчас утро. То есть в беспамятстве я пребывал неполные сутки. Исходя из слов боевика, запоздавшее подкрепление нашло нашу разгромленную группу, и сейчас принимаются широкомасштабные меры по розыску отрядов противника. В скором времени в поселок войдут войска. Встреча с ними в планы «духов» не входит, им надо раствориться в горах, прихватив с собою меня – важного, как понимаю, иностранного соратника.

Лично мне топать в горы без надобности, а тем более перекочевывать с плохими ребятами в недружественную на сей исторический момент Грузию. Сослаться на неважное самочувствие? Можно, но согласятся ли боевики на то, чтобы оставить меня в селении? Если Томас Левинтон – потенциальный источник серьезной информации, то такой подарок российским спецслужбам никто не преподнесет. Значит, дело пахнет ликвидацией.

Вспомнились мои неприятности из той, теперь далекой и, как показалось, уже невозвратимой жизни. Вот уж – действительно: от медведя пятился, на волка нарвался… Как выкрутиться?

Додумать я не успел: вновь растворилась дверь, и в щель ее просунулась очередная бородатая рожа. На сей раз борода была рыжей.

Увидев меня, стойко державшегося на ногах, рожа расплылась в одобрительной усмешке, а затем в комнату вошел подтянутый рослый парень.

Кивнув на меня, произнес нечто вопросительное в сторону соотечественника, и тот утвердительно промычал. Как понимаю, речь шла о моем самочувствии, идущем на поправку.

После чечены озабоченно пошушукались, и рыжебородый, судя по повадкам, главный, сказал, обращаясь ко мне:

– Русаки близко, тебе надо есть, пить, и – уходим. Одежду сейчас принесут.

Я присел на кровать, ощущая неуемную дрожь в ногах. Ходок из меня был неважный. Во всех смыслах. Пару деньков мне точно следовало бы отваляться в постели.

Будто отгадав мои мысли, бородачи коротко и сумрачно переглянулись. Их взгляды подтвердили мои наихудшие опасения: оставлять меня здесь живым они не собирались.

Я через силу улыбнулся. Спросил насмешливо и надменно:

– Еда где?

– Сейчас…

Боевики вышли из комнаты. Я кожей чувствовал, что их первоначальная доброжелательность сменилась иными чувствами. То ли я вызвал подозрения самой своей личностью, то ли их озаботило, способен ли я вынести предстоящий переход?

Следом в комнате появились две молчаливые женщины неопределенного возраста; в сереньких платьицах, платках, с одинаково невыразительными лицами.

Одна из них принесла одежду, положив ее на стул, другая – пластиковый поднос с едой, поставив его на стол.

Не проронив ни слова и ни разу не взглянув в мою сторону, женщины вышли.

Первым делом я решил подзаправиться. И было чем: огромное блюдо с горячей постной бараниной, усыпанной зеленым и репчатым луком; свежие молодые огурчики и – теплый белый хлеб домашней выпечки.

Запив обильную трапезу горячим крепким чаем, я принялся одеваться. И, едва зашнуровал ботинки, в комнату вновь шагнули знакомые бородачи.

– Хорошо поел?

– Спасибо, – ответил я по-английски, исподлобья глядя на них.

– Гут, гут, – усмехнувшись, произнес рыжебородый. – Готов идти?

– Ноу проблем, – ответил я.

Такой ответ боевикам понравился. Выжидающая напряженность их лиц смягчилась.

– Паспорт? – спросил я.

Порывшись в нагрудном кармане куртки, чернобородый извлек мой паспорт, вежливо передал его мне. Такой его поступок я посчитал благоприятным знаком, хотя тешиться иллюзиями не стоило. С изысканным вероломством горцев – чутких и тонких психологов, я сталкивался не раз.

Мы вышли из дома. На заднем дворике, возле ветхого сарая, сидели на корточках, локтями подобрав к животам автоматы, еще трое «духов». Бород у них не было, но зверские морды отличала изрядная небритость. Из дощатого сортира, застегивая на ходу штаны, вышел еще один персонаж – тощий долговязый негр с курчавой бородкой. На голове его красовалась милицейская кепчонка с матерчатым козырьком. С отодранной российской эмблемой, само собой.

– Хелло, – равнодушно бросил он мне.

– Хай, – в тон ему отозвался я.

Компания молча поднялась и, подхватив потертые вещмешки, двинулась к плетеной изгороди, за которой начинался пологий каменистый откос. На утреннем солнце редко вспыхивал кварц в россыпях корявых булыжников на едва различимой тропе.

Один из боевиков, как я заметил, сильно хромал, и это меня, покрывшегося от внезапной слабости противным холодным потом, порадовало: темп будет неспешным, я его выдержу. В Грузию, видимо, уходят на лечение подранки.

Мы двигались цепью, и в ней я шел вторым, причем данное место мне было ненавязчиво, но весьма определенно указано. Что наводило на размышления. Меня явно держали под неусыпным контролем, хотя героической возможности перебить врагов и попытаться возвратиться к своим, не было никакой. С каждым часом мне все труднее давались шаги, совершенно онемела левая рука, висевшая на матерчатой перевязи, а в плечо будто вставили паяльник.

Лишних вопросов я не задавал, предполагая, что англичанин располагал информацией, ни в коем случае не должной попасть к противнику. Теперь под конвоем он выводится из зоны активных действий.

На привале хромой боевик осмотрел повязку, перехватившую икроножную мышцу. Края бинта туго врезались в опухшую бордовую кожу, – признак серьезного нагноения.

– Конэц нога, – вздохнул он.

– Ничего, протез будет, – беспечно откликнулся негр.

Злобно уставившись на него, хромой сказал:

– Тэбэ ничего, да.

– Сейчас протез лучше, чем настоящий нога делают, – утешил негр. – Только деньги плати. А деньги есть, не за просто так воеваем!

Противоречить данному утверждению никто из нашего собрания не стал. Я, кстати, давно заметил, что проповеди о великой и могучей мусульманской империи, должной в ближайшее время раскинуться от Памира до Балкан, за чье будущее величие воевали боевики, эти проповеди воспринимались ими благосклонно, но как-то вскользь. К оплате же за боевые услуги, напротив, проявлялся энергичный и весьма конкретный интерес, перекрывавший все идеологические постулаты. А вот наши ребятки в большинстве своем лили тут кровь бесплатно. И добровольно. За Россию-матушку. Хотя и подворовывали. И редко кто брезговал трофеями. Что сказать? Не идеален человек. Но, так или иначе, героизм наш несомненен, хотя бы потому, что лезть под пули, зная, что деловая публика сколачивает на войне и на твоей шкуре состояния и предаст тебя, не раздумывая, это какой же логикой надо руководствоваться? Типично русской…

– Ему хорошо, – сказал негр, указав на меня. – Деньги сразу в банк, с собой не носи, нигде не прячь… Так, да?

Вместо ответа я посмотрел на него с холодным выразительным недоумением и, поняв, что пояснений с моей стороны не последует, чернокожий наймит придал теме иной оттенок:

– Сколько здесь денег под камнем лежит, только Аллах знает, – продолжил он. – А хозяева теперь к нему в гости пошли…

– Пять лет пройдет, никому эти доллары не нужны будут, – заметил рыжебородый.

– Почему? – угрюмо вопросил я.

– Тут государство Ичкерия будет, – назидательно ответил он. – Свои деньги иметь будем.

– Не-ет… – протянул негр. – Здесь будет часть от большой государства с мусульманский король. И столица, наверно, Аддис-Абеба.

– Какой еще «аддидас»? – с пренебрежением спросил хромой.

– Такой есть мой город, – заявил негр.

– Мулла сказал, столица Мекка будет, а еще вторая – в Чечня, – возразил один из боевиков.

– Никакой не Чечня! – замотал головой негр. – Что Чечня? Она меньше моя жопа. А вы тут триста лет порядок никак не сделаете! Без нас тут русский давно тебе башка оторвал!

– Ты почему Чечня жопа сказал? – окрысился хромой.

– Потому что… она далеко от голова, – простодушно сообщил негр и картинно развел руками – длинными и сухими, как лапы паука.

В свою очередь, хромой тоже дернул рукой в коротком и брезгливом жесте, направленном в сторону оппонента, и тот, к немалому моему удивлению, вдруг выпучил изумленно глаза и начал медленно заваливаться набок. После негр засучил ногами, будто вытирал подошвы о каменистый грунт и – затих. Только тут я заметил торчащую из его груди рукоять ножа.

– Ты чего сделал, Тимур?! – вскричал, вскакивая с места, рыжебородый.

– Он Родина моя оскорбил, урод тропический, – веско объяснил хромой, приступивший к осмотру карманов убитого. – И вчера в карты неправильно со мной играл, на три тысячи меня, шакал, обманул.

Из-под куртки покойника он выдернул кожаную поясную сумку, расстегнул ее, вытряхнув на землю документы и несколько пачек долларов.

– Три – мои, поровну другие, – провозгласил деловито и умиротворенно.

– Все поровну, – грозно и тихо поправил его рыжебородый.

С внимательной неприязнью посмотрев командиру в глаза и, встретив ответный взор, не предвещающий и намека на компромисс, хромой, поиграв бровями, покладисто заявил:

– Тимур никогда жадный не был, сам знаешь.

Разделив деньги, бандиты, не удосужась даже прикопать труп, собрались в дальнейшую дорогу.

– Пошли, – стесненно кашлянув, обратился ко мне рыжебородый. Подумав, добавил: – Ты бы никогда так о моей страна не сказал, правильно?

Я ответил неопределенным кивком. Я старался выжить.

АБУ КАМИЛЬ. ДО 11.09.2001 г

Их поселили в небольшом городке под Вашингтоном, в доме, принадлежавшем ЦРУ.

На тихих зеленых улицах царило спокойствие, в саду пели птицы, чистота дорог и тротуаров поражала воображение, как, впрочем, и десятки мелких бытовых удобств. С другой стороны, обилие удобств не соответствовало скудости свободного времени у здешнего населения, чтобы в полной мере воспользоваться ими. Вся жизнь американцев, как отметил Абу, была заполнена работой и только работой. Непрекращающаяся, расписанная по минутам гонка и постоянная экономия. Наслаждаться же плодами своих трудов здесь не умели. Возникал вопрос: какой в этих трудах смысл?

Каждое утро к Абу приезжали люди из ЦРУ, усаживались за пластиковым столиком на заднем дворике, под навесом, увитым виноградными лозами и, попивая кофе, приготовленный Мариам, дотошно расспрашивали подопечного о его прошлой жизни.

Вскоре он получил право временного проживания в США, документы с новым именем и предложение работы в одной из компаний, занимающихся ремонтом двигателей для малой авиации.

Компания располагалась во Флориде, в одном из небольших городков, и Абу без раздумий перебрался туда, понимая, что капризы в его положении неуместны. Собственно, ЦРУ позаботилось о нем основательно, подтвердив известные ему слухи о рачительном отношении американцев к своей добросовестной агентуре.

Хозяин компании – Эдвин Парт – грузный, седобородый добряк с румяным лицом и прозрачными голубыми глазами младенца, неторопливый и рассудительный, помог Абу снять небольшой дом поблизости от офиса компании, отдал одну из своих машин – старенькую, но исправную, и взял в подмастерья с зарплатой пять долларов в час.

– Ты молод, и тебе надо учиться, – втолковывал Эдвин Абу, прилежно внимающему его наставлениям. – Чем не профессия – летчик гражданской авиации? Прекрасная зарплата и надежное будущее. Но тебе нужна лицензия. Запомни: теперь ты живешь в стране лицензий. Без них – никуда. По закону ты даже не имеешь права заменить розетку в собственном доме без окончания курсов электриков.

Однако чтобы получить лицензию, требовались деньги. Лицензия же летчика стоила тысячи долларов, а Абу, хотя и трудился без выходных по десять часов в сутки, зарабатывал лишь на то, чтобы свести концы с концами. Мариам, не знавшая языка, с трудом устроилась сортировщицей продуктов в супермаркет, однако тщательность и трудолюбие новой работницы было сразу отмечено, и вскоре ее перевели в менеджеры.

Жизнь мало-помалу налаживалась, среда обитания становилась привычной, но душа Абу тяготилась чужбиной. Инородность нового бытия угнетала. Едва он отрывался от дел, его охватывало смятение и даже страх. Это страдание становилось неотвязным. Та же удрученность поразила и Мариам, хотя она тщательно старалась не выказывать ее.

Абу понимал: они чужие в этой стране, пронизанной иной энергетикой, наполненной смыслом других ценностей, что в итоге сводились лишь к обретению материального благополучия, но и не более того. Жившие здесь люди были, казалось бы, участливы и любезны друг к другу, но на самом деле глубоко друг от друга отчуждены. Их общие интересы воплощались в одно: доллар. И все отношения строились исключительно на основе его извлечения в свою и только в свою индивидуальную пользу. Это была основа здешнего бытия, и любой пришелец обязан был принять ее и подчиниться ей, заведомо лишаясь выбора, ибо выбора не существовало. Как не существовало и скидок на чужестранное происхождение. Оказавшись в Америке, любой человек незамедлительно и радикально был обязан превратиться в американца – если не по духу, то по образу действий, иного не допускала сама система жизни. Праздных туристов и расхлябанных неумех здесь попросту не воспринимали, и любое проявление иррациональности без долгих раздумий отождествлялось с никчемностью личности или события.

Однако, многократно увеличивая собственность, американцы, как заметил Абу, обесценивали саму свою жизнь. Продлевая ее годы, они не умели наполнить их самой жизнью. Их автострады становились шире, а точка зрения – уже. Все больше покупая, они все меньше наслаждались приобретенным. Покоряя внешний мир, они не удосуживались осознать свой собственный. Эти люди умели спешить, но не умели ждать. В изысканных домах жили в неприязни друг к другу скрытные семьи. Высокие прибыли соседствовали с мелочностью отношений. Рослые мужчины обладали интеллектом пигмеев. Красивые женщины умели любить только себя. Улыбки были на всех лицах, но смех звучал крайне редко. Телевизору посвящалось больше времени, нежели молитве.

Абу хотел детей, но подвела Мариам: врачи обнаружили у нее патологию, которую могла устранить дорогостоящая операция, увы, также не дающая сколь-нибудь определенных гарантий.

После дней, проведенных в госпитале, Мариам, и без того немногословная, окончательно замкнулась в себе. Абу пытался ее утешить, обещав сделать все возможное, чтобы она родила ребенка, но разрушить ту безысходность, что царила в ее душе, не сумел, несмотря на все свои усилия. С другой стороны, он понимал, что горе бесплодия лишь усугубило беспросветность ее тяжких мыслей о тех, кто остался на родине, и теперь расплачивался за их бегство изощренным преследованием властей. Да и само событие измены и перехода в стан врага уже слабо оправдывались прежними умозаключениями.

Он попросил куратора из ЦРУ выяснить о судьбах как своих родственников, так и близких жены, но с ответом тот медлил, ссылаясь на трудности в извлечении достоверной информации. Единственное, о чем поведал с сочувствием к Абу, так это о гибели дяди в пыточных застенках.

Поневоле Абу приходилось лгать жене, ссылаясь на источники в ЦРУ и говоря, что все ее родственники живы, хотя подверглись допросам и унижениям. Он обещал ей скорые вести от них, но, как бы горячо и убедительно ни звучали его слова, понимал, что верит она в них мало и что вина за судьбы оставленных ею родных постоянно точит ее душу.

Однажды вечером, когда он ужинал на кухне, а Мариам стояла у плиты, опустошенное взаимное молчание нарушила горькая реплика жены:

– Нас наказывает Аллах…

И все. Больше она не сказала ничего. А он ничего не ответил, потому что знал: это правда.

Отныне их соединяла общая беда предательства, и она же отчуждала их друг от друга. Мысли были черны, а радости недоступны.

Солнечное пространство благолепной и плодородной Флориды сгущалось и сужалось в его сознании в угрюмую серую тесноту тюремной постылой камеры, безрадостной и окончательной, как могильная плита.

И когда отчаянию Абу, казалось, уже не было предела, ему позвонили из Лэнгли, предложив срочно вылететь в Вашингтон.

Он даже не удосужился спросить о компенсации за пропущенные рабочие дни; звонок вселил в него надежду на какие-то смутные, но благотворные перемены, и он тотчас отправился в аэропорт, где, получив в кассе зарезервированный казенный билет, первым встал в очередь на посадку в самолет.

Провожавший его Эдвин, неторопливо почесывая свою белоснежную короткую бородку, обрамляющую широкое довольное лицо, посоветовал поскорее возвращаться: мол, что может быть краше нашего спокойного райского городка в тропической зелени и фруктовых деревьях? Его жизнь состояла из неторопливой возни в моторах, приносящей стабильный доход, рыбалок на озере, прогулок на океанской яхте, субботних выпивок в дискоклубе и поездок на бесчисленные распродажи.

Кивая согласно словам американца, Абу был устремлен в прошлое…

О, эти душные, пряные вечера в предместьях Багдада, пласты сладкого дыма из золоченых кальянов, кривой клинок над покорным горлом козленка в золотистых шерстяных кудряшках; багряная кожа гранатов в серебряных блюдах; светлые просторные одежды, чистая смуглая кожа и темно-карие живые глаза соплеменников; трепетный огонь очага и запах пустыни – зовущий и властный; жар мангала и плачущая листва олив; замшевый фиолет неба и тонкий дрожащий полумесяц; неровные темные камни древних четок в сухих и чутких пальцах, гибкие женские силуэты в лукавом танце; гортанность степенных возгласов; мудрый разговор правоверных, исполненный достоинства и традиций; и – колыбель вековой семьи – надежной и любящей, исполненной торжеством сообщества крови, земли и веры…

– На следующей неделе хочу покрыть натуральной черепицей крышу, – говорил Эдвин. – Мой дом будет самым красивым в городе. Вернешься – убедишься. Нам вообще повезло, что мы поселились здесь. Покой, природа, если бы еще не летний зной… Кстати, в гараже у меня валяется исправный кондиционер, могу тебе подарить, поставишь у себя в ванной…

Американец и в самом деле полагал, что лучшего места для проживания не сыскать на всей планете, и единственное чувство, должное испытываться его обитателями – отдохновенная, всецелая благость…

При этом, что с удивлением уяснил Абу, он был предельно искренен и просто лучился умиротворением и убежденностью своего бесповоротно состоявшегося эго.

Бог даровал этому человеку непомерное счастье в его пребывании в земной юдоли. И Абу оставалось лишь отстраненно позавидовать этому безмятежному существу.