Работа уже подходила к концу, когда услышал треск со стороны грузовика. Я обернулся, и моим глазам представилась не самая приятная картина: одна из досок начала разламываться под тяжестью очередной бочки. Матрос, толкавший этот злосчастный груз, натужено упираясь, пытался остановить бочку от скатывания вниз. Но доска продолжала трещать, грозя увлечь за собой матроса вместе с грузом. Уронив журнал, я инстинктивно бросился под рушащиеся мостки, подставив спину. Через мгновение меня пронзила острая боль. Я замер, сдерживая себя от падения. Этих нескольких секунд хватило, чтобы рабочие подскочили и удержали доску от обрушения. А я уже лежал на камнях причала.
Меня перевернули на спину. Первым делом я увидел растерянное лицо Канинхена.
– Шатопер! Что с тобой?
Вместо ответа я закашлял, пронзила острая боль в груди, пошла горлом кровь. Начал терять сознание. Парадоксальное ощущение, когда чувствуешь облегчение, уходя из этого мира: теряя сознание – ты теряешь и боль.
– Что с тобой, Шатопер?
«Отчего люди так любят задавать глупые вопросы в неожиданные для себя моменты?» – последний всплеск в моём сознании сквозь уходящую боль…
Очнулся. Опять сумрак. Приглушённый свет. Тихие звуки. Как будто издалека. Попытался повернуть голову в сторону, но тут же замер – грудь пронзила острая боль. Я лежал, боясь пошевелиться: «Надо выждать, пока не пройдёт боль», – сейчас меня поглотила только одна эта мысль. Боль отозвалась где-то в спине. Сжал кулаки: «Терпи, терпи». И я терпел, терпел, пока темнота не накрыла сознание…
Тихие звуки снова заполнили мой слух: «Значит, жив. Господь милостив, я везучий. Хотя…» – я уже начал сомневаться в этом, но глаза не открывал, боясь увидеть знакомую обстановку.
«Снова подземный госпиталь? – в моей голове вяло потянулась нить вопросов к самому себе. – Я потерял сознание на пристани? И меня привезли сюда? А, может быть, я и не выходил из госпиталя? А как же Найдин? Сублейтенант Канинхен? Может быть, это были видения? Видения, как с Надэж? А может быть, она не видение? Может быть, она реальность?»
Ответов не было. Мне захотелось плюнуть в сердцах: «Так можно и с ума сойти». Всё же через силу приоткрыл веки, чтобы хоть как-то отвлечься. Всё тот же сумрак, разбавленный далёким светом. На этот раз я не решился вертеть головой – снова придёт боль – ограничился вращением глаз по сторонам: «Да, помещение похоже на выдолбленную в катакомбах палату, но всё-таки это была другая палата». Немного успокоился и вскоре заснул.
Проснулся от чьих-то прикосновений. Кто-то осматривал грудь. Надо мной склонился врач. Если бы я мог, то, наверное, отпрянул от него, и было отчего. «Доктор Рэтклиф собственной персоной», – я узнал его, хотя он и был в маске. У меня перехватило дыхание: «Дежавю? Или всё же я сошёл с ума?» Я уже открыл рот, чтобы задать вопрос о своём состоянии, но не столько из желания узнать о себе, сколько проверить, что это не наваждение и не сон. Из моего горла начали исходить какие-то булькающие звуки. Врач посмотрел на меня и покачал головой.
– Помолчи, матрос. Тебе нельзя говорить. Потом ещё наболтаешься.
«Странно, он говорит так, как будто не узнаёт меня», – подумал я, но попыток заговорить больше не делал, ожидая окончания осмотра.
Мне оставалось только вращать глазами, рассматривая окружающую обстановку в тусклом свете – на тумбочке около койки стояла лампа. Ничего необычного я не увидел – то же, что и в предыдущей моей подземной келье: выдолбленная ниша в катакомбах. Может, это был мой прежний госпиталь, только другая палата. «Прежний госпиталь? – опять меня одолели сомнения: – А выходил ли я вообще из него? Может, меня перенесли в другую нишу?» Но мой взгляд остановился на медсестре, стоявшей поодаль. Лица её я не видел – темно – да и, похоже, что на ней тоже была маска. Мне показалось, что под ней скрывались знакомые черты, или мне так хотелось в это поверить? Я прикрыл веки – в висках начало пульсировать. Судя по добродушному бурчанию, доктор остался доволен осмотром, и вскоре они покинули меня.
Снова потянулись нудные дни в госпитале. Я не разделял оптимизма доктора Рэтклифа: меня продолжали преследовать боли в груди. Разговаривать практически не мог: охватывал кашель с кровью. Периодические инъекции морфия помогали пережить приступы, но из-за этого сознание находилось как в тумане. Теперь мне иногда казалось, что рядом с моей койкой сидела Найдин. Она что-то говорила тихим голосом – я не слышал, только чувствовал – моя ладонь лежала в её руке.
Кроме неё передо мной несколько раз возникало лицо Канинхена: он грустно смотрел на меня осунувшимся лицом, его губы беззвучно шевелились, но я слышал его не слухом, а мозгом:
– Эх, ты, Шатопер, – разочарованно бурчал англичанин, – что же ты так? Снова не с кем переброситься в карты.
Так прошла, возможно, ещё пара недель (может быть и больше – я был не в состоянии следить за временем), прежде чем я почувствовал улучшения. Расспрашивать у медсестёр и доктора о моих посетителях не стал. Зачем? Если это было наяву, то я, наверно, узнаю. Если нет, то рассказы о видениях вряд ли кому-то будут интересны.
Бомбёжки острова проходили с завидной регулярностью, но я к ним привык, хотя нет, не привык – просто погрузился в состояние безразличия к окружающей обстановке, в том числе к звукам взрывов, дрожанию стен, покачиванию подвешенных к потолку ламп.
Но доктор Рэтклиф был всё-таки прав: я начал выздоравливать. Боли постепенно стали проходить, я мог потихоньку вставать. Речь восстановилась, но говорить мне не хотелось. Однако и мои посетители исчезли: я больше не видел ни Найдин, ни Канинхена. Я посчитал это добрым знаком: «Значит, голова тоже начала приходить в норму». Но иногда меня охватывали старые воспоминания, и я не мог понять, где плоды моего подсознания, а где реальность.
Всё чаще и чаще мои прогулки проходили в сумерках – бесконечные налёты фашистов не позволяли дышать воздухом днём. На скальной тропе, недалеко от форта Тенье, и проходили мои вылазки или, точнее говоря, посиделки на каменных плитах прибрежного обрыва, чередующиеся с медленным ковылянием между этими природными скамейками.
Однажды я увидел мужчину на таком месте. Присмотревшись к размытому в сумерках силуэту, мне почудилось что-то знакомое в фигуре незнакомца. Наверное, кто-то из британских солдат, казармы которых располагались неподалёку от форта. Иногда они останавливались, чтобы переброситься со мной парой слов. Но, подойдя поближе, я не увидел на нём жёлтой или серой английской униформы – гражданская одежда: тёмные куртка и брюки. «Присесть или не мешать уединению незнакомца?» – мелькнула мысль, но усталость взяла своё, и я пренебрёг политесом, заняв место на плите. Смотрел на море, стараясь не обращать внимания на соседа.
– Здравствуй, Викто́р, – поздоровался знакомый голос по-французски.
Я повернул голову в сторону незнакомца: даже в сумраке я разглядел повернувшегося ко мне мужчину: это был Жорж Лаваль. Наверное, меня должно было охватить удивление, но почему-то не почувствовал никакого удивления. Поймал себя на мысли, что на этом острове у меня выработалась привычка принимать даже самое необычное как непонятную закономерность.
– Как поживаешь, Викто́р? – прозвучал вопрос от Жоржа.
Зазвучала французская речь. Я соскучился по её звукам. Неважно, что он говорил, пускай бы говорил, а я смотрел на море. Но надо было что-то отвечать.
– Как видишь, – я кивнул на форт Тенье, под которым располагался госпиталь. Остальные объяснения, думаю, не требовались. Долгая пауза. Наконец, Жорж нарушил молчание:
– Знаешь, а она меня выгнала.
Я сразу понял, о чём он. Но почему он рассказывает мне об этом? Эта парижская пара осталась где-то вдали, и какая разница, что между ними происходит. А Надэж? Надэж расплывается как смутный образ: утренний туман всегда тает, растает и эта дымка.
Я пожал плечами: очередная размолвка влюблённых супругов. Интересоваться подробностями не было ни малейшего желания. Поэтому задал хоть какой-то имеющий смысл вопрос:
– Как ты узнал, что я здесь? – правда, сам себе и ответил: «Какая разница!»
– В порту случайно узнал, – он отвернулся от меня и говорил теперь в пустоту перед собой, – что французский матрос покалечился при разгрузке, отвезли в госпиталь под фортом Тенье. Нетрудно было догадаться, что это ты.
– Ты работаешь в порту? – прозвучал ещё один равнодушный вопрос от меня.
Но он почему-то разозлил Лаваля.
– Да, работаю. Работаю грузчиком, и уже несколько дней.
– Это неплохо, – резюмировал я, не обращая внимания на эмоции собеседника. – Здесь и сейчас – это для нас неплохо.
Моя фраза только подлила масла в костёр его злости.
– Неплохо? Ты думаешь, что говоришь? – он продолжал смотреть на тёмную гладь бухты. – Дипломат со знанием английского, арабского и итальянского прозябает портовым рабочим на этом чёртовом острове.
– Тогда уезжайте, – хмыкнул я: сейчас его проблемы казались мне такими скучными и надуманными, что мои чувства отказывались реагировать на них.
– Уезжайте? – мне показалось, что он готов был плюнуть. – Я уже тысячу раз пытался договориться, но кроме тяжелораненых с Мальты практически никого не вывозят. Мы остаёмся на этом проклятом острове… Так надеялся, что временно… И вот это время должно закончиться, – я не видел, но мне показалось, что Лаваль сжал кулаки.
– Как Надэж? – перебил его само собой разумеющимся вопросом (для меня, конечно). К тому же мне надоели его стенания.
– Надэж, Надэж, – горько повторил Жорж. – Она сошла с ума! – воскликнул он. – Всё дело в этом. Именно в этом, – Лаваль замолчал.
Я не спрашивал – знал, что продолжение последует, и был прав. Он снова заговорил.
– Всегда считал её очень удивительной девушкой… – начал Лаваль.
Но я перебил его:
– Странная дама. Непредсказуемая, – на моих губах невольно появилась улыбка при воспоминании о Надэж.
– Да, удивительная, – кивнул Жорж. – Её эксцентричность приятно ласкает тебя, когда это выгодно тебе. Я был несказанно рад, когда она согласилась стать моей женой. Она непредсказуема как языки пламени, но именно это сыграло мне на руку: что-то невероятное произошло в её чувствах, и удача повернулась ко мне лицом. Надэж стала мадам Лаваль, но так и осталась, по сути, Растиньяк, – Жорж замолчал.
Я покосился на него: сжав одну руку в кулак, он хлопнул по нему открытой ладонью другой. Любопытно, но во мне пробежало чувство разочарования: «Хотел узнать секрет, как ему удаётся ладить с ней, однако тайны не оказалось. Никак, – я встряхнул головой. – Наверное, это и невозможно». Огромный купол Собора Святого Павла темнел над бастионами Валетты.
– С пламенем надо быть осторожным, – всё, что мне пришло на ум.
– В какой-то мере ты прав: женское восприятие мира не совместимо с суровой логикой жизни.
– Действительно, не стоит попадаться им под горячую руку, – мне удалось сдержать смешок, представив, как утончённая парижанка Надэж колотит супруга.
– Необходимо петь с ней в унисон, – продолжил тем временем Лаваль. – Я пока так и не нашёл судно в Александрию или Гибралтар, но она уже восприняла это в штыки, – он сделал небольшую паузу, шумно выдохнув. – Надэж заявила, что она никуда отсюда не уедет. Она остаётся здесь. Здесь! Да здесь в сутки дюжина бомбёжек происходит. Вот-вот могут высадиться итальянцы с немцами. А она остаётся здесь! Видите ли, она служит медсестрой в госпитале. Она должна помогать раненым! – Лаваль быстро посмотрел на меня, ища поддержки.
Что я ему мог сказать? Внутри меня что-то кольнуло, я затряс головой. Он воспринял это как знак одобрения.
– А она топает ногой и гордо заявляет, что остров мы не сдадим. Кто мы? Кто это мы? – он возмущённо взлохматил свои волосы. – Это не мы. Нас здесь нет. Это теперь проблема местных и англичан. Это их война. Наш Париж остался за две тысячи лье отсюда. Меня ждут в министерстве, в Виши. Мы уже вышли из войны: у нас формируется новая жизнь, новое государство – новая страна, в конце концов, – сделав паузу, Жорж возмущённо фыркнул.
Я молчал. Особых эмоций его речь у меня не вызывала – всё таки усталость и головная боль брали своё. Может быть, только одна ленивая мысль шевельнулась во мне: «Дать бы тебе в морду», – но для этого необходим был эмоциональный подъём, а у меня сейчас было не то состояние. Мне хотелось уйти.
– Ты знаешь, ведь она очень умная девушка. Талант, творческая натура, – снова заговорил Лаваль. – Пишет стихи. И неплохие стихи, – он вздохнул. – Возможно, поэтому ей так трудно здраво оценивать действительность.
– Поэтесса… – с еле заметной усмешкой произнёс я.
Но Жорж не расслышал иронии в моём голосе.
– Да, поэтесса. Так вот, что эта поэтесса прочла мне в ответ, когда я рассказал ей о договорённости с капитаном, согласившимся нас взять на борт. Его транспорт, выходит в море послезавтра и берёт курс на Александрию.
– Угу, – безучастно буркнул я.
– У меня хорошая память, – похвастался он (я не сомневался в этом: «Ты же дипломат со знанием английского, арабского и так далее…»). – Вот, послушай, – Жорж начал по памяти читать стихи Надэж:
– Разные судьбы на перекрестке встретятся,
Разные взгляды и пути разойдутся,
Разные мысли в головах людей вертятся,
Но все в этом мире в единую цепь сомкнутся.
И время, и расстояние – всё относительно,
У каждого крест свой, свое испытание.
Но каждому сила дана своя, Своя Истина,
Которая стержнем является Несгибаемым.
Ни смена эпохи, морали, религий
Не счистит корост с грешных душ набело.
Герой ли, скиталец, иль гений-провидец,
Ты будешь не понятым другом, любимым – не проживешь заново.
Чтоб выжить, надо просто быть собою,
Свой крест нести спокойно, не таясь,
Быть верным долгу, не кривить душою
И лишь пред Богом голову склонять.
– Лихо она тебя, – не удержался я от замечания.
– Да, – мрачно подтвердил Жорж, – здесь ей равных нет.
– Мне надо возвращаться, Жорж. Спасибо за приятную компанию.
Я намеревался уходить, но он остановил меня.
– Послушай. А ты не можешь встретиться с ней и убедить вернуться со мной во Францию? – Лаваль смотрел на меня, но в сумраке глаз его я не видел.
– Кто? Я? – удивление заставило меня застыть на какое-то мгновение.
– Да, ты, – он пожал плечами. – Надэж иногда вспоминает тебя. Наверное, потому что ты не смог выбраться из этого водоворота безумия, но сумел выжить, – насколько я мог разглядеть в темноте, он ожидающе смотрел на меня.
– Прощай. Надеюсь, что вы попадёте в Александрию, а оттуда в наши колонии, а потом и в Париж, – я встал и, не оборачиваясь, побрёл к входу к подземному госпиталю.
– Постой! – услышал его голос, но продолжил свой путь. Больше я его не видел…
Через пару месяцев после этой неожиданной встречи в моих руках снова появился баул с вещами – снова прощание с госпиталем. Я опять получил ободряющий хлопок по спине от доктора Рэтклифа: «Надеюсь, что ты не будешь бегать за мной хвостом, – он улыбнулся. – Меня даже перевели в другой госпиталь, но ты всё равно меня нашёл и здесь».
Макаронники только что отбомбились, и я отправился домой. Но на этот раз путь мой был не близок: паромы в Валетту не ходили, и я отправился в обход бухты Марсамшетт. По дороге меня подобрал крестьянин на повозке. Я кутался в холщёвую куртку – наступила зима. Смотрел на залив, подставляя лицо колючему ветру. Оборачиваться в сторону Слимы не хотелось. Разглядывать горы известняка, бывшие некогда старинными домами? Нет, такие пейзажи сейчас были не по душе. На противоположенном берегу высились стены Ла-Валетты, осыпавшиеся во многих местах, кое-где виднелись провалы. Но крепостные стены всё-таки скрывали от моих глаз обрушившиеся жилые постройки. Я задремал под мерный стук шагов ослика.
Через какое-то время меня кто-то начал толкать в плечо. Я проснулся, передо мной – широкое лицо крестьянина. Он что-то говорил на мальтийском, показывая рукой в сторону. Мы стояли на набережной бухты Марсамшетт со стороны Валетты. «Приехали, и он меня прогоняет», – догадался я и слез с повозки. Поблагодарив старика, я отправился в город. Я намеренно отводил взгляд в сторону, стараясь не смотреть на заколоченный домик кафе «У бухты». Но отгородиться от неприятных мыслей невозможно: «Здесь когда работала весёлая официантка Найдин, и здесь я впервые увидел Надэж. Как она там? Осталась, или Лавалю удалось увезти её отсюда в колонии? Время идёт, оставляя только воспоминания».
Дальше мой путь лежал по тропам полуразрушенного города. Осторожно ступая по осколкам разбитых камней, я следил за указателями на бомбоубежище: итальянцы могли бомбить по десять раз на дню, поэтому надо было быть всегда начеку.
Но я направился не домой. Всё-таки мне захотелось сначала повидать Надэж: «Забегу к ней на пять минут, а потом пойду домой». Невольно на моих губах мелькнула улыбка: «Забегу? Кто? Ты? – на меня обрушился очередной приступ усталости, я присел на угол фундамента разрушенного дома. – Какая это по счёту передышка? Третья? Или четвёртая?» Мимо меня иногда проходили люди. Разные люди, молодые и старые, детей видно не было. Молодые – это моряки или солдаты. Усталые. Безразличное выражение загорелых лиц. Но подавленности в них я не увидел. Пожилые горожане не спеша брели по делам, кто-то разгребал завалы в поисках нужных вещей. От них веяло какой-то обыденностью.
Отдохнув, продолжил свой путь. Оставалось немного – пара кварталов. Наконец, я достиг знакомой улицы. Мой взгляд искал тот самый дом. Искал? Нет, я сразу его увидел. Точнее сказать, то, что от него осталось, – полуобрушившийся остов. Сердце упало. Я отказывался верить в увиденное, пытаясь всё-таки вообразить дом Надэж как неповреждённый. Но, увы. Я не ошибался: от дома осталась только пустая коробка, внутри груда камней и хлама. Подойдя поближе, я в очередной раз присел. Уставился на белые стены со слепыми отверстиями окон. Здесь в комнате с балконом на втором этаже и жила парижанка из XVI округа. Про её мужа я почему-то не вспомнил. Поискал глазами зелёные доски от её балкона. Но не было даже их: очевидно, подобрали на дрова. Спросить о судьбе семьи Лаваль тоже было некого: хозяева её комнаты жили в соседней квартире.
Подхватив баул, зашагал к своему жилищу. Да и был ли смысл в расспросах? Они отсиделись в убежище или давно уже покинули остров. А дом? Дом остался только как память – память, продуваемая ветрами. Пока совсем не выветрится. И я шагал и шагал.
Мысль о том, что и мой дом могла постигнуть та же участь почему-то не приходила мне в голову – наверное, увиденное смешало всё в моём сознании, заставив уйти в себя. Это была скорее не подавленность, а недоумение: кругом разрушенный город, но только разрушение твоего непосредственного окружения вызывает хаос в понимании окружающего. Поэтому, когда я подошёл к дому «Святой Николай», то не успел даже осознать радость оттого, что моё жилище уцелело. Медленно поднялся на третий этаж, развязал замок, открыл дверь в квартиру. Подошёл к комнате соседки, постучал, но никто не ответил. Пожав плечами, направился к своей двери. Открыв её, уже собирался войти, когда увидел свёрнутый листок бумаги на полу. «Кто-то подсунул его под дверь», – поднял и развернул его. «Нас временно перевели в Мдину. Когда вернусь, не знаю», – прочёл я. Взглянул на подпись: «Найдин».
Положив записку в карман куртки, вошёл внутрь, бросил баул, огляделся вокруг и тут же чихнул: везде царила пыль от известняка разрушенных домов по соседству. Мне пришлось заняться уборкой комнаты. Таз воды, тряпки, веник – и через пару часов я уже мог прилечь на кровать в относительно чистой комнате.
На меня напала апатия – в голове стало пусто: завтра с утра в порт искать себе место матроса на каком-нибудь судне, место помощника у Канинхена, наверно, уже давно занято. Но, может, англичанин поможет попасть в какой-нибудь конвой. Конвой… Мальтийские конвои превратились в караваны смерти. Однако даже в них транспортные суда являлись безнадёжными смертниками – главной мишенью налётов. Но что мне оставалось делать? Околачиваться по бомбоубежищам? А в перерывах стоять за бесплатной бобовой похлёбкой? Мысли о еде заставили меня вспомнить о двухстах граммах хлеба в моём бауле. Паёк на день мне дали в госпитале. Не вставая с кровати, пошарил в сумке. «Нет, не потерял. Да, вот в тряпице завёрнут чёрствый кусок». Вдруг рука наткнулась на что-то жёсткое цилиндрической формы. «Конечно, как я мог забыть? Это же консервная банка с бобами – подарок Канинхена». Банку я поставил в шкаф.
«Всё-таки я родился в рубашке, – попытался настроиться на позитивный лад. – Еда имеется, но есть совершенно не хочется. Вот оно преимущество боли: физические страдания заглушают аппетит». На такой жизнерадостной волне я и уснул. Но долго поспать мне не удалось: раздались сигналы воздушной тревоги. Вскочив с кровати, подхватил баул и поспешил на выход. Уже наступали сумерки. Возможно, это будет последний налёт за эти сутки. Выйдя на улицу, оглянулся на «Святого Николая». Забыв, о своих лёгких, попытался вздохнуть – может быть, вижу его последний раз, – но покалывание в груди перехватило моё дыхание: «Вперёд, сентиментальностей на сегодня было предостаточно».
Мои ноги неслись по узкой дорожке улиц: где находится убежище, я заранее выучил. И найти его было просто – недалеко от входа мужчина в серой униформе натужно крутил ручную сирену, в воздухе противно гудел острый звук. Мне казалось, что он протыкает мои барабанные перепонки. Пропустив семейство с двумя детьми, я спустился в подземелье. Женщина в такой же серой униформе гражданской обороны с керосиновой лампой распределяла входящих. По указке её руки я последовал за семейством в дальний угол подземелья. Там, на деревянных лавках, мы и устроились в ожидании налёта. Время от времени приподнимая голову, я ждал характерных звуков. Пожилая пара (наверное, дедушка и бабушка) терпеливо сидели, сложив руки на коленях. Мне показалось, насколько позволяла лампа, висевшая на углу поворота в наш коридор, что эта пара неотрывно смотрела немигающими глазами в противоположенную стену. Глядя на них, я почувствовал себя участником какого-то ритуала – ритуала испытания жизни. Сама собой возникала безумная мысль: «Иногда кажется, что мальтийцы, не имея оружия, могут только силой духа отражать коричневую нечисть. Это что-то за гранью понимания».
«Будем надеяться, что сейчас они уберегут и меня», – я посмотрел на соседей, потом, бросив баул под голову, вытянулся на пустой лавке – людей было немного, основная часть горожан эвакуировалась из столицы в центр острова – подальше от порта, главной цели итальянцев. Закрыл глаза. Попытался задремать – не получилось, в голову лезли всякие мысли, но, прежде всего, – о судьбе Надэж. А если она, действительно, погибла? И Лаваль был прав: решение остаться на острове – это смертельная ошибка для неё. Может, всё-таки надо было отойти в сторону? И тогда тебе выпадет удача – ты останешься в живых. Ведь это чужая война… Сам Жорж, наверное, вернулся в Александрию или Бейрут – и, значит, спасся. Что ж пусть хранит его Господь.
Ухающие звуки и лёгкое дрожание стен отвлекло меня от раздумий о парижской паре. Приглушённость звуков от взрывов успокаивала: мы далеки от эпицентра бомбардировки. Повернул голову в сторону соседей напротив: они как сидели, так и продолжали сидеть, сложив руки на коленях. Интересно, о чём они думают в такие моменты? Попытался прочесть по лицам их мысли: бесполезно, в этом сумраке невозможно было уловить какие-то эмоции, даже если бы они их и не скрывали. «Возможно, молятся. А возможно, и ни о чём не думают, как будто пережидают ненастную погоду, – лениво прозвучал ответ в моём мозгу. – Во всяком случае, неистового патриотизма не заметно», – усмехнулся я.
Перевёл взгляд на детей: девочка сосредоточенно укачивала куклу в белом платье. Мальчик катал по лавке картонную машину. Дети, погружённые в свои игры, вели себя так, как будто ничего не происходило. По-моему, детское сознание не воспринимало окружающую опасность. Хотя, я думаю, это было не первое их времяпровождение под землёй – привычка. Привычка? Наверное, только дети могут привыкнуть к таким вещам, не осознавая ужаса происходящего. Взрослым тяжелее: ожидание осознанной угрозы иногда страшнее самой опасности.
Опять уставился в потолок. «Сколько ещё это будет продолжаться?» Вопрос в пустоту, не требующий ответа, – порождение эмоций. Ответ был только один: «Ждать». И мы ждали, пока я не уснул – снились зелёные лужайки Нанта…
Меня кто-то тряс за плечо. Открыл глаза: надо мной склонилась женщина, в вытянутой руке лампа. Она что-то говорила на непонятном мне языке, свет от лампы слепил меня. Инстинктивно прикрылся рукой, не понимая, где я и что со мной. Через секунду сознание реальности вернулось. Надо мной – серая униформа, лица не видно – пятно света от лампы.
– Вставайте, всё кончилось, – на этот раз она сказала по-английски.
– Да, конечно. Простите, – я опустил ноги с лавки. Не глядя на женщину, подхватил баул и направился к выходу. Я возвращался в «Святой Николай» – он должен уцелеть – в свою комнату.
Ночь провёл на кровати, долго не мог уснуть, ворочался; сон накрыл меня только под утро. Проснулся поздно. В конце концов, спешить было некуда: если суждено чему-то получиться, то получится, если нет, то и торопиться не стоит. Брезгливо поморщившись, помылся водой из небольшой цистерны в туалете – в нос ударил неприятный запах застоявшейся воды (наверно, ещё со времени пребывания в квартире Найдин). Но подача воды уже закончилась – я проспал и довольствовался тем, что было.
Вытерся, оделся. Завтрак? Тот кусок хлеба? Нет, лучше оставлю хлеб на ужин, а о бобах вообще лучше забыть. «Сейчас поем – весь день потом буду хотеть есть. Тем более что нет ни свежей воды, ни керосина, чтобы вскипятить воду», – я решительно взял сумку и покинул комнату. Не торопясь, двигался в порт Великой Гавани. Положение моё, надо сказать, было удручающим, настроение – соответствующим. Желание зайти к мадам Марго я сразу отмёл. Почему? Возможно, не хотелось увидеть на месте её дома ставший привычным для города пейзаж. Пусть с ней будет всё нормально, хотя бы в моем воображении.
Скоро я должен был выйти к причалам. Решив взять передышку, присел на выступ крепостной стены. Давно не видел моря, ещё один поворот – и увижу знакомую гладь бухты. Это придаст мне оптимистичный настрой – во всяком случае, хотелось верить в это. Встал, отряхнулся и не спеша продолжил свой путь. Но на повороте нога слегка подвернулась, я потерял равновесие. Лямки баула соскользнули с плеча, и он упал на землю. Чертыхнувшись, медленно наклонился за сумкой, подхватив её. Уже разгибался, когда почувствовал ощутимый удар в зад. «Что за шутки?» – возмущённо оглянулся. Передо мной стояла серо-белая коза и хитро посматривала на меня. Сомнений нет – это была Джали.
– Откуда ты здесь? – моему удивлению не было предела.
В ответ она что-то проблеяла на своём козьем языке. Я тут же вскинул голову, чтобы оглядеть бухту. «Ещё одно доказательство, что я родился под счастливой звездой», – на рейде гавани стояла «Бретань»…