Призрак нации. Русский этнос в постсовременности

Идиоты и дурачки

В самом общем виде идентичность можно определить как включенность человека в какое-либо сообщество. Сообщество может быть сугубо локальным (семья, род, клан, круг друзей, шахматный клуб) или достаточно масштабным по своему количественному охвату (культура, религия, государство), однако если человек разделяет ценности такого сообщества, заинтересован в его сохранении и готов к определенным жертвам ради него – значит, он идентифицирует себя с ним, и это в значительной мере определяет его (человека) мировоззрение и соответствующий поведенческий репертуар.

Онтологическим источником идентичности является, на наш взгляд, коллективное сознание, свойственное человеческому существу и возникшее, вероятно, как результат биологической эволюции homo sapiens. Предполагается, что коллективное сознание сформировалось раньше индивидуального и доминировало в первобытных племенных сообществах чрезвычайно долгое время. Индивидуального бытия человек в этот период практически не осознавал. Он как животное в стае жил по единому коллективному образцу. Именно поэтому изгнание из племени, например, считалось хуже, чем смерть. Смерть – это что? Это просто переход в мир предков, продолжение того же самого племенного целостного бытия. А изгнание – это отверженность в неизвестности, в пугающей одиночеством пустоте. Причем уже навсегда. Коллективное сознание доминировало абсолютно. Ощущать себя в качестве автономной личности человек стал значительно позже.

Исходя из самых общих соображений, можно также сказать, что идентичность бывает заданной (по рождению) – это тендерная идентичность, этническая идентичность, гражданская (государственная) идентичность, воспринимаемая нами как факт, или приобретенной (в течение жизни) – это идентичность профессиональная, клубная, сетевая и т. д. Второй тип гораздо лабильнее – приобретенная идентичность достаточно просто поддается сознательной или бессознательной трансформации. Профессию можно сменить, сайт покинуть, из одного клуба легко перейти в другой. Правда, и в первом случае и во втором идентичность возникает за счет «погружения» внешних ценностей «своего» сообщества, во внутренний мир индивида. То есть конфигурацию идентичности в значительной мере определяет культурный детерминизм. Благодаря ему и образуется, как полагал Эмиль Дюркгейм, «общество внутри нас».

В социальной динамике идентичность исполняет важные функции, связанные между собой.

Во-первых, она создает и поддерживает целостность своего сообщества за счет культивирования его внутреннего единства: все чуждое отторгается, все свойственное данному сообществу акцентируется и воспроизводится. Таким образом утверждается аксиоматика коллективного «мы» (в случае этнического сообщества это и есть «национальный характер») и происходит четкое разграничение по линии «свой – чужой».

Поляризованность национальной оптики возникает именно здесь. Дело в том, что идентификация внутри своего сообщества всегда происходит по позитивным осям, или, во всяком случае, по тем качествам, которые данное сообщество воспринимает как позитивные. В уголовном сообществе, например, умение «кинуть фраера», несомненно, воспринимается как достоинство, коему следует подражать. А «чужой» всегда отторгается по негативным осям, то есть ему, сознательно или бессознательно, приписываются явно отрицательные характеристики.

Это своего рода коллективный инстинкт самосохранения: немец в глазах француза должен выглядеть так, чтобы француз ни в коем случае не захотел стать немцем. Ну и, естественно, наоборот. А потому «чужой» в национальной оптике всегда выглядит несколько карикатурно-туповатым, придурочным, носителем смешных и нелепых черт. Вспомним, например, что англичане и немцы называют французов «лягушатниками», итальянцев – «макаронниками» (хотя макароны, помимо итальянцев, ест весь мир), а у нас, у русских, немец «немой», то есть не знающий нормального (русского) языка. Или вспомним презрительное выражение «полячишко», бытовавшее в имперской России по отношению к выходцам из Польского королевства, или поговорку уже советского времени: «Курица – не птица, Польша – не заграница». Польша уже давно стала самостоятельным государством, вполне европейским, полноправным членом ЕС, а поговорка все равно существует и из глубины национального подсознания работает на негативный образ поляка.

Демонстративней всего это свойство национальной идентификации, то есть отчуждение «другого» через окарикатуривание его, проявляется в анекдотах, которые высвечивают явление, переводя его суть в гротеск.

Негативизация «другого» – это, по выражению петербургского философа Б. В. Маркова, «символическая защита», своего рода «иммунная система» культуры, предохраняющая ее от опасных воздействий извне и таким образом поддерживающая национальную идентичность. С особой силой она проявляет себя в периоды конфликта культур. Не случайно во времена Ливонской войны (1558–1583 гг.), когда Россия, сбросившая монгольское иго, начала экспансию в ряд западных областей, появилось в Европе множество карикатур на Ивана Грозного и московских бояр, а сейчас, в эпоху противостояния Запада и мира ислама, то и дело возникают в европейской печати карикатуры на пророка Мухаммеда.

А во-вторых, возвращаясь к функциям, не менее важно отметить тот факт, что национальный характер, который представляет собой этническое воплощение идентичности, формирует специфически «национальный ответ» на вызов внешней среды. Говоря проще: разные народы по-разному действуют в одной и той же исторической ситуации.

Для иллюстрации данной мысли приведем пример, уже давно ставший классическим. Во времена наполеоновских войн большинство европейских стран соглашалось в случае поражения своей армии на почетную капитуляцию. Французы входили в столицы европейских держав – торжественно, под барабанный бой, с развевающимися знаменами. Жители европейских столиц нередко высыпали на улицы, чтобы не пропустить эту красочную картину. Обыватели даже приветствовали оккупантов. Никакого национального унижения они при этом не чувствовали, для них это было театральное представление, «игры монархов», никак не связанные с проблемами национального бытия. Лишь две страны, Испания и Россия, отвергли почетную капитуляцию как абсолютно неприемлемую для себя. В обоих случаях война неожиданно приняла форму упорного всенародного сопротивления, и в обоих случаях Наполеон столкнулся с трудностями, которых совершенно не ожидал.

Специфику Испании мы можем объяснить сразу же. Более семи веков испанцы яростно сражались с маврами – арабами и берберами (племена Северной Африки, принявшие ислам), которые захватили большую часть Пиренейского полуострова. Причем это был не простой спор соседей, заканчивающийся мелким пересмотром границ, а противостояние двух мощных цивилизаций – мусульманской и христианской. Мира между ними тогда быть не могло. В связи этим испанская Реконкиста приобрела всеобщей характер: в ней участвовали не только рыцарские дружины, но также городское и сельское ополчение. В Испании сложилась традиция «народной войны», и она естественным образом актуализировалась при вторжении наполеоновских войск. В аналогичной ситуации пребывала и Древняя Русь. Однако русский сюжет, для нас главный, мы подробно рассмотрим в следующей главе, сейчас лишь заметим, что и в Испании, и в России отношение к войне было принципиально иным, нежели в срединной Европе, а потому и ответ на военный вызов был тоже иной.

Важнейшее свойство национального характера – его устойчивость. Сформированный национальный характер изменить чрезвычайно трудно. Его, правда, можно переакцентировать: одни черты выделить, другие, наоборот, приглушить. Однако и здесь есть свой предел. Гитлер сравнительно легко возродил в сознании немцев «имперский комплекс». Исторический опыт такого рода у немцев был – и в Священной Римской империи германской нации, и в Австрийской (Австро-Венгерской) империи, где немцы представляли собой правящее меньшинство, и в Германской империи, созданной Бисмарком. В результате механизированные колонны вермахта послушно двинулись на завоевание мирового господства. В то же самое время Муссолини, пытавшийся следовать тем же путем, сделать из итальянцев «имперскую нацию» так и не смог. Исторически выросшие из многообразия независимых городов (Генуи, Венеции, Милана, Флоренции и т. д.), каждый из которых был как бы самостоятельным государством, итальянцы жертвовать собой ради имперского блеска категорически не хотели. Никакие призывы к великому прошлому (Древнему Риму) не помогли: Италия несмотря на техническое превосходство с трудом победила отсталую Эфиопию, а при попытке вторгнуться в Грецию потерпела катастрофическое поражение. Национальный характер оказался сильней воли диктатора.

Немцы демонстрируют поразительную устойчивость и других своих этнических черт. В 1762–1764 гг. императрицей Екатериной II были изданы манифесты, которые призывали иностранцев переселяться в Россию и определяли объем предоставляемых им привилегий и льгот. Вскоре возникли немецкие поселения в Поволжье, число которых быстро росло. Прошло сто пятьдесят – двести лет, и вот как вспоминает в «Педагогической поэме» А. С. Макаренко об одном из таких немцев, который работал у него агрономом «Было для всякого ясно, что выращен Шере из каких-то особенных сортов семян и поливали его не российские благодатные дожди, а немецкая фабричная эссенция. <…> Шере был сравнительно молод, но тем не менее умел доводить колонистов до обалдения своей постоянной уверенностью и нечеловеческой работоспособностью. Колонистам представлялось, что Шере никогда не ложится спать. Просыпается колония, а Эдуард Николаевич уже меряет поле длинными, немного нескладными, как у молодого породистого пса, ногами. Играют сигналы спать, а Шере в свинарне о чем-то договаривается с плотником. Днем Шере одновременно можно было видеть и на конюшне, и на постройке оранжереи, и на дороге в город, и на развозке навоза в поле; по крайней мере, у всех было впечатление, что все это происходит в одно и то же время, так быстро переносит Шере свои замечательные ноги»^[21].

Аналогично писал о том же явлении Александр Солженицын: «Среди всех отменно трудолюбивы были немцы… Как когда-то в щедроносные екатерининские наделы, так теперь вросли они в бесплодные суровые сталинские, отдались новой ссыльной земле как своей окончательной. Они стали устраиваться не до первой амнистии, не до первой царской милости, а – навсегда. Сосланные в 41-м году наголе, но рачительные и неутомимые, они не упали духом, а принялись и здесь так же методично, разумно трудиться. Где на земле такая пустыня, которую немцы не смогли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах не могли начальники нахвалиться немцами – лучших работников у них не было. К 50-м годам у немцев были – среди остальных ссыльных, а часто и местных – самые прочные, просторные и чистые дома; самые крупные свиньи; самые молочные коровы. А дочери их росли завидными невестами не только по достатку родителей, но – среди распущенности прилагерного мира – по чистоте и строгости нравов»^[22].

А еще раньше эту же черту немецких колонистов отметил Лев Троцкий, наблюдавший в детстве добротные и рачительные поселения немцев. Кстати, нелюбовь вождей Октябрьской революции, как Ленина, так и Троцкого, к русскому крестьянству, возможно, объясняется тем, что оба выросли вблизи немецких колоний – один в Поволжье, другой на юге России – и оба видели разницу между немецким и русским крестьянским хозяйствованием.

И вот тут мы опять подходим к вопросу, сформулированному в начале главы. Так откуда же берется конкретный национальный характер? Из какого источника образуются те или иные его черты? Каким образом возникают и закрепляются «русскость», «английскость», «еврейскость», «немецкость», «французскость»?

На этот счет, как и положено, существуют три точки зрения.

Эссенциализм полагает, что этнос есть некая изначальная и неизменная сущность, нечто «данное», сотворенное Богом или природой, связывающее людей «родством по крови» и обладающее такими же изначальными и неизменными признаками. Иными словами, этнос биологичен. Каждый народ представляет собой как бы самостоятельный «вид» в эволюционной систематике человечества. Современный автор, придерживающийся такой точки зрения, прямо пишет, что «физическая антропология, медицина и биология человека предоставляют убедительные и неопровержимые свидетельства в пользу биологической трактовки этноса/этничности.

Переход от социологического к биологическому пониманию этноса/этничности не произошел (и вряд ли произойдет в ближайшее время) не по причине слабости научной аргументации, а в силу негативных культурных и идеологических коннотаций такого понимания. Русскость – не культура, не религия, не язык, не самосознание. Русскость – это кровь, кровь как носитель социальных инстинктов восприятия и действия. Кровь (или биологическая русскость) составляет стержень, к которому тяготеют внешние проявления русскости. В общем, как любит говорить один мой приятель, еврей по национальности, наливая водку в стакан: «Сколько ни пей, русским не станешь».

С другой стороны, конструктивизм (он же инструментализм) рассматривает этнос как некий социальный «продукт», создаваемый усилиями властных и культурных элит. Аргументами здесь служат многочисленные факты искусственного внедрения в сознание общества национальных традиций и норм. Показательный пример в данной области – День народного единства, общероссийский праздник, введенный в 2005 году, исторический смысл которого затруднительно объяснить.

«Сторонники конструктивизма, – пишет один из исследователей, – широко и специфическим образом иллюстрируют образование традиций, в частности приводят в качестве примера знаменитую шотландскую мужскую юбку килт, которая была придумана англичанином и благодаря деятельности любителей гэльской культуры стала ассоциироваться с гэльскими кланами. Для конструктивизма этничность – вопрос сознания, членство в этнической группе зависит от того, как индивид представляет себе эту группу. Поэтому для определения этничности решающее значение имеет не "культура этноса" вообще, а те ее характеристики, которые в данный момент подчеркивают различия и групповые границы»^[23]. То есть нация – это действительно «воображаемое сообщество», в том смысле, который придавал этому понятию Б. Андерсон.

И, наконец, социобиологическое направление (данный термин в российскую научную практику ввел В. Соловей) подразумевает сочетание обоих факторов: биологическая основа этничности задается природной средой, а трансформируется и фиксируется культурой, в том числе за счет целенаправленных действий национальных элит. Правда, сам автор, характерные цитаты из которого приведены выше, несомненно, смещен в чистый эссенциализм, для него этнос почти абсолютно биологичен, однако мысль, безусловно, здравая – здесь можно выделить и, условно говоря, первичное «этническое вещество», и последующую его трансформацию, произведенную национальной историей.

Этой третьей точки зрения, которую точнее было бы назвать не социобиологической, а биосоциальной, мы и будем придерживаться, сопрягая по мере возможностей «что» и «как».

Но начнем мы, тем не менее, с несколько иного понятия «где», потому что именно «где», на наш взгляд, и порождает это самое «что».

Климатический маятник

Идеи географического детерминизма высказывал еще Гиппократ, который писал, что большей частью формы людей и <их> нравы отражают природу страны. Ему вторил Аристотель, также пытавшийся выявить связи природного и социального. Племена, обитающие в странах с холодным климатом, притом в Европе, – утверждал он, – преисполнены мужества, но недостаточно наделены умом и способностями к ремеслам. Поэтому они дольше сохраняют свою свободу, но не способны к государственной жизни и не могут господствовать над своими соседями. Населяющие же Азию в духовном отношении обладают умом и отличаются способностями к ремеслам, но им не хватает мужества; поэтому они живут в подчинении и рабском состоянии. А например, Полибий, автор «Всеобщей истории», был убежден, что «природные свойства всех народов неизбежно складываются в зависимости от климата. По этой, а не по какой-либо иной, причине народы представляют столь резкие отличия в характере, строении тела и в цвете кожи, а также в большинстве занятий.

Однако в современный дискурс представление о географическом детерминизме в значительной мере ввел Шарль Луи Монтескье в богатом на мировоззренческие прозрения XVIII веке, который не случайно называют эпохой Просвещения. Именно тогда начала возникать координатная сетка основных европейских наук. Стали чуть ближе звезды. Стала чуть понятнее структура вселенской гармонии. Человек из создания божьего превратился в объект изучения для пытливых умов. Правда, детерминизм Монтескье, наиболее последовательно изложенный им в работе «О духе законов» (1748 г.), имел явную механистическую направленность – подразумевалась прямая зависимость между географическими характеристиками среды, в которой обитает данный народ, и его конкретным социально-политическим бытием. В частности, Монтескье полагал, что государствам, обладающим обширными территориями, например в Азии, свойственно сильное деспотическое (имперское или монархическое) правление, сопровождаемое естественным рабством, а государствам с малыми территориями, например в Европе, – правление республиканское.

Сейчас это, конечно, выглядит несколько прямолинейно, хотя вполне отражает облик раннего европейского рационализма, его представления о вселенной как о вполне постижимом часовом механизме.

Более перспективной, на наш взгляд, явилась высказанная в том же XVIII веке точка зрения Иоганна Готфрида Гердера, который полагал, что климат (а также и география) не принуждает, а благоприятствует. То есть геосубстрат, понимаемый Гердером как совокупность всех земных сил, не определяет конкретные формы социально-экономического бытия, а лишь задает среду, где проявление тех или иных качеств этноса более вероятно.

Заметим, что это аналогично юнговскому пониманию архетипов: некие факторы, объективно существующие в подсознании, задают область формирования психики человека. Другое дело, что конкретное содержание психики, личной или национальной, ее устойчивый контур зависит еще и от многих других причин.

В наше время в связи с явным смещением акцентов к социальным и политическим координатам географические, а также биологические основы национального бытия отошли как бы на задний план. Обычно их во внимание не принимают. В мире властвуют политические и экономические стратегии, которые рассматривают нацию, этнос, народ как податливый пластилин, из которого можно лепить что угодно. Господствует упрощенно-экономическое сознание, считающее, что стоит подрегулировать ставку рефинансирования и все будет окей. Что же касается природной среды, то в соответствии с прочно и основательно утвердившимся европейским антропоцентризмом, который, на наш взгляд, является прямым следствием рационалистического мировоззрения, она рассматривается тоже как некое достояние, которое рачительному хозяину следует охранять и беречь, но ни в коем случае не в качестве самостоятельной силы, воздействующей на развитие.

Между тем даже сейчас, при всей технологической оснащенности нашей цивилизации, климат, неожиданные подвижки его, оказывают самое непосредственное влияние и на экономику, и на политику. Глобальное потепление, какими бы причинами оно вызвано ни было, обостряет борьбу за Арктику, поскольку ресурсы этого региона становятся доступными для разработки; засуха в США и неблагоприятные погодные колебания в Латинской Америке формируют тренд высоких цен на зерно, на кофе, на продовольствие вообще, который меняет всю картину финансовых и политических интересов. Что же говорить о временах античности или Средневековья, когда резкие изменения климата приводили к катастрофам, охватывавшим громадные территории и преображавшим всю жизнь людей.

Удивительно иногда читать работы о Реформации, например, авторы которых, видимо, даже не подозревают, что именно в это время начался «малый ледниковый период»: среднегодовая температура в Европе резко понизилась, покрылась ледниками Гренландия, еще недавно слывшая «зеленой землей», надолго замерзали Дунай и Темза, река Москва чуть ли не полгода стояла во льду. Ситуация усугубилась еще и тем, что в начале 1600 г. взорвался вулкан Уайнапутина, расположенный в Южном Перу, громадные облака пепла закрыли небо. Последовала целая серия неурожайных лет, разразился всеобщий голод, крестьяне бежали с земли, которая не могла их более прокормить, разорявшееся дворянство сбивалось в отряды, готовые воевать с кем угодно, грабить и своих, и чужих… Конечно, протестантские революции в Европе вспыхнули бы все равно. Такая сложная метафизическая система, как христианство, не могла в своем развитии не расслоиться на несколько самостоятельных подсистем, конкурирующих друг с другом, что в итоге и произошло. Однако масштабы религиозных войн, ожесточенность сражений, которые буквально опустошили Европу, напрямую связаны с колебаниями «климатического маятника». Теми же причинами объясняется и Смута в России, где Великий голод 1601–1603 гг. унес треть населения.

Добавим, что Великое переселение народов IV–VI вв., сокрушившее Рим и перекроившее карту античной Европы, также было связано с внезапным похолоданием. V век нашей эры вообще был самым холодным в первом тысячелетии. Увеличился осенне-зимний период, начали заболачиваться громадные пространства, прилегающие к Балтийскому морю. Германские и протославянские племена, численность которых в период предшествовавшего климатического оптимума существенно возросла, были вынуждены, сметая все на своем пути, мигрировать из северных областей в более теплые зоны.

Климат несомненно оказывает влияние на формирование этноса. Можно даже предположить, что в интервале исключительно благоприятных температур и при наличии дополнительных факторов, способствующих сельскохозяйственной деятельности, как это было в древних долинах Нила и Месопотамии, где речной ил, остававшийся после разливов, увеличивал урожайность полей, развиваются восточные деспотии, основанные на рабстве: прибавочный продукт оказывается достаточно большим, чтобы поддерживать мощную бюрократическую иерархию.

В менее благоприятных природных условиях развиваются преимущественно навыки индивидуализма в этом случае отдельный человек, свободный крестьянин, йомен еще способен прокормить себя и свою семью, но прибавочного продукта уже недостаточно для содержании обширного государственного аппарата. Отсюда – европейский феодализм, подразумевающий определенную независимость феодала от сюзерена. В интервале еще менее благоприятных температур развиваются преимущественно навыки коллективизма выживание осуществимо только в рамках кооперации, примитивных общинных коммун – именно в таком климатическом интервале формировались, как считается, восточно-славянские племена. Ну а при экстремально высоких или экстремально низких значениях температур, характерных для обитания бедуинов (пустыня) или эскимосов (Крайний Север) возникает чрезвычайно узкая «нишевая» специализация, фактически останавливающая развитие. Мысль, конечно, спекулятивная, требующая самостоятельного исследования, которое выходит за рамки данной главы, и тем не менее, как нам кажется, рождающая аналитическую перспективу.

Не меньшее значение для этноса имеет и природный ландшафт. Впрочем, это понятно даже из самых общих соображений. Если начальный этногенез разных народов происходил в разных, сильно отличающихся природных условиях: лес, степь, горы, пустыня, тундра, то это, естественно, влекло за собой становление разных типов хозяйствования и общественных отношений. Данная специфика, в свою очередь, отбиралась и фиксировалась культурой, концентрировалась в нормах морали, в законах, в поведенческих стереотипах, превращалась в устойчивую традицию, как правило сакрализованную, которая затем – из поколения в поколение – воспроизводилась через образование и воспитание.

Этнос во младенческом возрасте можно уподобить растению, о котором выразительно пишет Шпенглер во втором томе «Заката Европы»: «Посмотри на цветы по вечеру, когда один за другим они смыкают свои лепестки в лучах заходящего солнца. Чем-то жутковатым веет от них: это слепое, дремотное, привязанное к земле бытие внушает тебе безотчетный страх. Немой лес, безмолвный луг, тот куст и этот вьюнок не тронутся с места… Растение существует не само по себе. Оно образует часть ландшафта, в котором случай заставил его пустить корни. Сумерки, прохлада и закрытие всех цветов – это не причина и следствие, грозящая опасность и ответ на нее, но целостный природный процесс, происходящий подле растения, с ним и в нем. Каждый отдельный цветок несвободен выждать, пожелать и выбрать… Инфузория, которая влачит в капле воды невидимое для человеческого глаза существование, длящееся секунду и разыгрывающееся в крошечной частичке этой малой капли, эта инфузория свободна и независима перед лицом целого мироздания. Дуб-великан, с одного из листьев которого свешивается эта капля, – нет!».

О том же самом, хотя и другими словами, ранее писал Чаадаев: «Всякий народ несет в самом себе то особое начало, которое накладывает свой отпечаток на его социальную жизнь, которое направляет его путь на протяжении веков и определяет его место среди человечества; это образующее начало у нас – элемент географический, вот чего не хотят понять; вся наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направлениях и разбросала в пространстве с первых же дней нашего существования; она внушила нам слепую покорность силе вещей, всякой власти, провозглашавшей себя нашей повелительницей. <…> Словом, мы лишь географический продукт обширных пространств, куда забросила нас неведомая центробежная сила, лишь любопытная страница физической географии земли»^[24].

В психологии существует понятие бессознательного импринтинга, то есть быстрого и очень прочного «впечатывания» в сознание новорожденного наиболее существенных черт окружающего его мира. Если куриное яйцо подложить утке, то вылупившийся цыпленок примет ее за мать и будет подражать не «куриному», а «утиному» поведению. Полезет, например, вслед за утятами в пруд, где, скорее всего, благополучно утонет. Если китайского ребенка воспитать в японской семье, то получится чистый японец, а не китаец. Так же, видимо, особенности ландшафта и климата, «впечатываясь» – вне всякой рефлексии – в коллективное подсознание этноса, определяют в дальнейшем его поведенческие характеристики. В. О. Ключевский не зря назвал природу силой, которая держит в своих руках колыбель каждого народа.

Новую жизнь идеям географического детерминизма придала евразийская доктрина, возникшая на Западе в русско-эмигрантской среде в начале 1920-х гг. Правда, основная концепция евразийства, заключающаяся в том, что русскому этносу ближе народы Турана, то есть казахи, таджики, туркмены, киргизы, нежели западные славяне – поляки, чехи, словаки, и, уж конечно, ближе, чем романо-германские нации – англичане, немцы, французы, а потому России следует объединяться не с Европой, а с Азией, – эта концепция представляется нам сомнительной, хотя ныне она претерпевает как бы второе рождение, шаг за шагом внедряясь в политическое сознание российских элит, но вот мысли о влиянии географии на формирование этнического сознания евразийцы высказывали весьма интересные. В частности, любопытно замечание П. Н. Савицкого о том, что граница между Россией и Западом почти точно проходит по изотерме января: на востоке она является отрицательной, что влечет за собой сильные и продолжительные морозы, на западе – положительной, характеризующей более мягкий, более комфортный климат, это определяет и разницу цивилизационных культур.

Или разработанная Л. Н. Гумилевым идея «вмещающего ландшафта», то есть ландшафта, который изначально родственен данному этносу и формирует его базисные характерологические черты. Причем не только ландшафт влияет на этнос, но и этнос, сознательно или инстинктивно, «подтесывает» окружающий ландшафт под себя. Возникает гармоничный баланс («состояние динамического равновесия», гомеостаз), или, как пишет об этом сам Л. Н. Гумилев, у народа появляется родина.

А если говорить о современных исследователях, то уже упоминавшийся В. Соловей вообще полагает, что картина русской природы с ее реками, равнинами и лесами непосредственно входит в русский этнический генотип, то есть она наследственно закреплена. Русский человек чувствует себя естественно только в этой природной среде. А потому, делает вывод автор, включение в состав России пространств Средней Азии в конце XIX – начале XX века было крупнейшей геополитической ошибкой империи: русские вышли за пределы своего естественного ландшафта, вторглись в земли, освоить которые все равно не могли, позже им пришлось оттуда уйти, громадные силы и средства были растрачены впустую.

Также на формирование этноса оказывает влияние и физический статус границ. Островное положение Англии несомненно сказалось на специфике ее национального самосознания. Англичане всегда чувствовали себя «чем-то особенным» по отношению к континентальной Европе, и эта их обособленность проявляется даже в современной политике – и в Общий рынок Англия вступила значительно позже большинства развитых европейских стран, и в зону евро предпочла не входить, сохранив национальную валюту – английский фунт. А весной 2019 года ожидается брэксит – выход Британии из Евросоюза. Аналогичное положение со Скандинавскими странами, географически, а следовательно и культурно, «отгороженными» от Европы.

Или другой очень характерный пример. Российская республика Дагестан – страна по преимуществу горная, физические коммуникации между различными ее поселениями даже сейчас затруднены, исторически же они были еще труднее. В результате Дагестан представляет собой фантастический конгломерат этносов и народов: только коренных национальностей здесь насчитывается более тридцати, а вообще на крохотной территории живут сообщества целых 120 наций – со своими языками, традициями и культурой. Такие этнические Галапагосы. Как говорят дагестанцы: у нас в каждом ауле – свой язык. Язык не язык, но диалектные различия весьма ощутимы. То есть географическая изоляция этносов резко повышает их социокультурную индивидуальность.