Третье небо

Тот, не удержавшись, падает в сугроб, вытягивает вперёд руки, и остаётся лежать в таком положении.

– Нууу, – разочарованно тянет Асмира.

– Да, – констатирует Демьян. – Выступление не потрясло нас грацией. Оценка за технику – ноль. За артистичность?

– Пять, – щедро судит Асмира.

– Итого, – после подсчётов резюмирует Демьян, – общая оценка у нас выходит пять баллов за всё выступление. Что ж. Увы. Ты не переходишь в следующий этап состязаний. Но не плачь. Не реви. Ты можешь лучше, я верю в тебя. Тренируйся! Веди здоровый образ, и всё такое!

Они с Асмирой берутся за руки, и бегут – туда, в огни, в нарастающий мерный гул, в ветер, смех, снег и свободу.

***

В темноте люди видят не глазами, а сердцами, поэтому темнота – лучшая наставница, принудительно практикующая бесстрашие, требовательность, простоту и безупречность.

За спиной у Демьяна и Асмиры остались яркие автобусы, столбы, магазины, киоски, люди. Снег вкусно вминается под каждый шаг, в лицо бьёт щекотный ветер. Они проносятся через МКАД, прямо к трассе, мимо вслепую летящих машин, затем справа из ничего сгущается лес, и они, не разбирая дороги, бегут туда, в темноту; цель где-то там.

Узкие и удобные тропы ведут их в самую глубь. Гул трассы быстро затихает. Слышны только их шаги: хруст, шелест, треск, скрип, шорох.

Белка пугливо вскарабкивается по стволу. С мохнатой лапы срывается, обрушив порошу, ворон.

Снежные ленты, как серпантин, увивают тонкие ветки; на стволах налеплен рыхлый пухляк. Тут и там согбенные деревца, покрытые белым, изображают собой арки.

Хвойный морозный воздух осторожно трогает их лица.

Неподалёку вдруг выстреливает дерево: громко, страшно; протяжно трещит, судорожно клонится, хищно растопыривается острым щепьём, утыкается в соседний ствол, да так и замирает. Снег чернеет проколами осыпавшихся веток.

Становится совсем темно.

Демьян и Асмира большими скачками, молча, бегут среди чёрных стволов.

Справа вдруг мигает и тут же гаснет трассирующей пулей тонкий луч; они сразу чувствуют нужную им стигму, полную азарта, сосредоточенности, сознания собственной предприимчивости, приятной усталости, чувствуют и синхронно поворачивают в ту сторону.

Через несколько секунд перед ними вскрывается узкая дорога. На ней стоит заглушенный грузовичок, набитый доверху корявыми сучьями.

Они останавливаются. Пар облизывает их тела. Они похожи на большие тёмные свечи.

– Вы чего? – спрашивает приземистый мужик.

Он стоит рядом с грузовичком, одна нога его поставлена на подножку: видимо, собирается поправить клешнеобразными своими растопырками что-то в кузове. Одет он в ярко-красную куртку и шапку-ушанку.

Демьян и Асмира упираются в бёдра руками и беззвучно трясутся: отчего-то вся эта картина, вся обстановка кажется им настолько смешной, что противостоять внезапно накатившему на них приступу нет никакой возможности.

Мужик шарит за сиденьем, вытаскивает с натугой бензопилу.

– Давайте-ка, – говорит он, и дёргает за шнур. – Эй! Девчуля! Вали отсюда!

Пила рявкает, замолкает, сипло вдыхает, а потом начинает ровно тарахтеть.

Демьян с Асмирой расходятся и начинают, преувеличенно мягко шагая, высоко задирая колени, обходить его с боков. Руки они делают лапками: так, чтобы походить на крадущихся кошечек из новогоднего утренника. Демьян едва сдерживается, чтобы не расфыркаться прямо в лицо мужику.

Тот отступает назад, выпячивает бензопилу перед собой, тыкает ей в воздух. Лицо его белеет и начинает очень отчётливо выделяться на фоне общей черноты.

– Мяу? – спрашивает Асмира.

Бензопила вырывается из рук мужика. Втыкается в сугроб. Дёргается, подпрыгивает, глохнет.

Мужик разворачивается и бежит, по-пингвиньи переваливаясь с боку на бок, подмахивая в такт шагам короткими руками.

Они, играя, несутся по бокам от него.

Потом меняются сторонами.

Потом делают круг.

Бег – это падение: нужно просто наклониться таким образом, чтобы использовать силу гравитации; всё, что остаётся после – вовремя подставить ногу для опоры.

Бег – это полёт: в беге люди становятся птицами, которых несёт через снег, тьму и поваленные стволы; так они раскрываются свободе, судьбе, миру.

Мужик останавливается. Он тяжело дышит.

– Тебе мама говорила, что нельзя без разрешения брать природные ресурсы? – спрашивает Демьян.

– Ты это, – отвечает мужик. – Валежник-то… Это валежник ведь. Вы кто?

– Валежник, – говорит Демьян, направив глаза вверх для лучшего восприятия, – это части или ветви деревьев с признаками гибели. С признаками. Гибели! Гибель необратима. Гибель пагубна. В мире зловещем…

– В темноте лунной, – подхватывает Асмира.

– Гибель пагубна, как тень несгибаема, – заканчивает мысль Демьян.

– Да я… – мужик оглядывается по сторонам, делает шаг назад. – Вы откуда?

– Все они оказались на земле, – говорит Демьян, стараясь придать голосу траурности, но у него не особенно получается. – Все. И оказались из-за погодных явлений, вредных микро и макроорганизмов, а также из-за болезней. Болезней! Понятно тебе? Скакни, если понял.

– Чего надо-то? – говорит мужик.

– Кошелёк давай, – отвечает Асмира.

– Мяу, – подтверждает Демьян.

Мужик затравленно смотрит на них.

– У меня друг в полиции работает, – говорит он. – В управлении эмвэдэ. Вот тут, в Балашихе. Вы лучше не суйтесь. Не суйтесь, ясно?

– Боксёр, что ли? – спрашивает Демьян.

Мужик сощуривается, вглядывается; лицо его искривляется мгновенной паникой.

– Ты… Это ты? Ты, что ли? Я же ничего… Меня только постоять попросили. Пятёрку дали, чтобы постоял. А на выезд это они сами потом. Они закидываются чем-то… Сами. А я так. Для компании. Я не делал ничего.

– Очень плохо, – говорит Демьян. – Что не делал. Надо делать. Надо быть чутким и внимательным к окружающим. Помогать. Поддерживать. Ты поддерживаешь?

Мужик вдруг делает шаг вперёд: в руке у него маленький топорик. Он делает выпад в Асмиру.

Она легко уклоняется.

А потом прыгает вверх.

Вверх: на кряжистую ветку метрах в трёх от земли.

С хвои шумно ахает ломоть снега.

Мужик медленно опускает топорик, не сводя с неё взгляда распрямляется, судорожно расстёгивает куртку, лезет внутрь.

Бросает в Демьяна кошелёк.

– Мяу, – прощается с ним Асмира, спрыгивает, и они несутся дальше, в лес, в деревья, в мягкую и пушистую тьму.

***

Помощь – практична, потому что Вселенная не терпит дисбаланса и всегда обильно одаривает тех, кто помогает. Иногда достаточно даже внятного желания помочь. Но важно иметь чутьё оказываться для этого в нужном месте в правильное время.

И ещё важно не переусердствовать.

Демьян с Асмирой легко бегут по ярким улицам, среди индустриального ночного гула, подмигивания светофоров, отдалённых сирен, ветра, расчерчивающего воздух снега. У нарядного трёхэтажного домика – с другой стороны дороги, за площадью, видится им монументальный шпиль высотки – останавливаются.

– Эребов-Эребочинский а дэ, – медленно, запинаясь на сложной фамилии, водит по табличке пальцем Асмира. – Общественная приёмная. Он отсюда вылез?

На поблёскивающей брусчатке, рядом с дверями, к которым относится вывеска, лежит человек.

Выползыш.

Лежит он, уткнувшись вниз, но даже в таком положении ясно, что всё лицо его в чёрной крови.

Он не шевелится. Пальцы окоченевшими крючьями упёрлись в наледь.

Асмира приседает рядом. Демьян явственно чует след слегка потрёпанных шумом Садового стигм, ведущий из приёмной к этому тёмному скукоженному телу.

– Дышит, – думает она. – Слабо только.

На тротуар с размашистым качем рессор вламываются два Гелендвагена, оттормаживают, чуть не тюкнувшись в круглую, занесённую снегом клумбу, двери их синхронно раскрываются, и перед Демьяном с Асмирой встают четверо. Все они – в однотипных чёрных куртках и тёмных очках: требование стиля, очевидно, побеждает в них практичность. Руки эти четверо держат в карманах.

– Буэнос ночес, – говорит Демьян; он учтив.

– Ты кто? – спрашивает стоящий впереди всех парень.

– Я – это просто я, но с имбически прокачанными эксцентричностью, силой, выносливостью и скоростью, – вежливо, тактично отвечает Демьян. – Во мне буст от вытесненного когда-то воспоминания. А вы, полуночные искатели приключений на свою жопу? Вы кто?

– Чё? – оборачивается к остальным мужик. – Ладно, берите всех. Этих – во вторую. Наручники не забудьте. Быстрее.

Три тёмных силуэта движутся на Дениса с Асмирой.

– Но он нам нравится, – говорит Асмира. – Мы возьмём его себе.

Не обращая на эти слова никакого внимания, суровые молодые люди подступают к ней, тянут руки.

Асмира подлаживает время.

Движется. Скользит. Играет.

Ещё один тёмный куль оказывается на брусчатке.

Асмира победительски ставит ногу ему на спину и торжественно, победительски, в стиле Фредди Меркьюри, вскидывает кулак вверх.

Оставшиеся трое тянут руки из своих карманов, но Демьян вслед за Асмирой соответствующим образом моргает, последовательно обходит их, нанося одинаковые рубящие удары по шее, потом подхватывает лежащего человека.

Они с Асмирой несутся через улицу по направлению к высотке.

Сзади ухают хлопки: это вышли оба водителя Гелендвагенов. Пули, согревая вымерзший воздух, плывут рядом.

Демьян бросает тело Асмире, она легко ловит его, тут же отправляет трёхочковым обратно.

Из рывком вставшего троллейбуса вылетает вдруг наружу лобовое стекло; слышен женский визг. Демьян с Асмирой останавливаются посреди улицы.

В ярко освещённом троллейбусе стоит человек в чёрной робе и высокой фуражке: он направил пистолет на сбившихся за креслами людей. Женщина прикрывает собой ребёнка. Какая-то бабка машет на этого человека клюкой, неслышно кричит. Мужчина зажался в угол, прикрывается телефоном, как крестом от вампира.

Лицо у человека с пистолетом уверенное, твёрдое, взгляд умный и жестокий. Это тот уголовник, Демьян помнит его.

Уголовник машет пистолетом; мужчина тут же снимает куртку, кладёт на сиденье, а потом начинает стаскивать с себя брюки.

– Надо помочь, – думает Демьян Асмире, – но кому?

С обочины бегут на них, увиливая от притормаживающих машин, водители. Пробуют выцеливать на ходу: не получается. Подбираются ближе.

– К солнцу, – думает Асмира, и они срываются с места, оставив всё, как есть: у каждого своя собственная судьба.

Перед высоткой обнаруживается обширная парковка; Демьян вместе с человеком у него на плече перепрыгивает через несколько машин, а потом они, помогая друг другу, цепляются за выступающие детали фасада и лезут вверх.

На высоте четвёртого этажа над входом их ждут четыре каменных женщины; у каждой из них есть дети: это хорошо, это правильно.

Демьян цепляется за ту, у которой сразу двое, снимает с плеча человека, всматривается, прикладывает ухо к груди.

– Умер, – отправляет ему мысль Асмира.

– Пусть тогда он вечно созерцает Москву с самого верха, – соглашается с ней Демьян, и они лезут выше.

Через несколько этажей, у окна с открытой форточкой, Демьян снова останавливается.

Перед ним, в отдалении, гудит Садовое: мерцает свет фонарей, текут машины, стоит, перекрыв две полосы, яркий троллейбус. Ритмично курлычет, зовёт кого-то далёкая сирена. Ветер носит в воздухе колкие снежинки, синей московской метелью танцует вокруг столбов, заглядывает под скамейки, путается в ветках. Стая голубей заполошно вертит нелепыми крыльями.

Из окна этажом выше доносится нежная, вкрадчивая музыка, словно кто-то скучает и ждёт, всматривается в шевелящуюся мглу с надеждой увидеть любимого человека. «Здесь у нас туманы и дожди, – снисходительно, и в то же время с надеждой, с мольбой тянет женский голос, – здесь у нас холодные рассветы». Мелодия прохладой оглаживает сердце.

Демьян чувствует, как шею его трогают щекотные мурашки, как клетки тела начинают вдруг торжественно и дразняще вибрировать; вокруг него собирается призрачный кокон из музыки, сирен, дрожи, молитвы и крика. Он будто проваливается в хрустальную тьму и взлетает к мрачному свету одновременно.

– Скука, – говорит Асмира.

Тогда Демьян подхватывает тело, приноравливается, и пихает его головой вперёд: прямо в форточку. Зад с болтающимися ногами так и остаётся висеть со стороны улицы.

Они с Асмирой спускаются в несколько ловких прыжков.

– За продуктами надо, – думает Асмира.

– Я знаю, куда, – отвечает Демьян. – Лида уже провела инвентаризацию.

***

Боль.

Боль.

Боль – как тень: всегда следует рядом. До тех пор, пока не начнёшь светиться сам.

Болят все мышцы, все – даже там, где их наличие никогда не предполагалось. Болят и дрожат: так бывает на последнем повторении, которое нужно закончить, а потом, за ним – ещё одно, через «щасссдохну», через невозможно; именно от этого всё и растёт. Нужно зайти за грань, страдать, но продолжать делать: простой, хотя и трудновыполнимый рецепт роста.

Болью пропитана каждая клетка тела. Нет ни одного миллиметра, – ни внутри, ни на коже – который бы не плавился в выжигающей всё живое лаве.

Дышать сложно. Грудь не хочет втягивать ставший плотным воздух в себя, и лёгким всё равно, выживешь ты на такой кислородной диете, или нет.

Слабость.

Лоб горит, уши горят, всё тело словно в душной сауне: температура; организм пытается привычными способами отреагировать на необычные нагрузки.

Хочется лежать, бессмысленно качать головой, стукаясь лбом о стену – хуже не будет. Нет сил даже повернуться на другой бок: такая задача сродни подготовке к полугодовому походу, нужно серьёзно собраться, всё обдумать, просчитать, решиться, и только тогда начинать движение: моргнуть, например.

Мысли – как замёрзший гудрон: застыли, не движутся; голова заморочена. Будто под наркозом впихнули полный курс китайской фонетики, и мозг теперь пытается распределить все эти знания по отдельным нейронным ячейкам, но информации слишком много, слишком.

Демьян лежал на полу, и из своего ракурса ему были видны четыре ноги на мерно трясущемся диване. Всё, что он мог – переводить взгляд с дивана на потолок. И обратно. Сил не было даже на то, чтобы облизнуть пересохшие губы.

Боль – свидетельство того, что он всё ещё жив.

Он видел, как с дивана встал боров. Штанов на нём по-прежнему не было. Перебрался на своё кресло. Лицо его было довольным. Из руки в руку он перебрасывал игрушечный зуб.

Вторая пара ног не шевелилась.

Демьян закрыл глаза. Веки болели.

Весь вчерашний день представился ему в виде слайдов, которые на бешеной скорости транслируются на стену: вот кадр, где он тащит деревянное, жёсткое тело на высотку, вот жёлтый приземистый домик с глянцевой табличкой «Музей Владимира Ивановича Даля», вот жирдяй из Пятёрочки пробует идти, но падает, вот мужик в красной куртке, а в руке его – топорик. Вот магазин, почему-то Серёга, крики какие-то, суета.

Эти слайды были бессмысленными, они не сопрягались в единую историю, словно их произвольно натаскали в один видеоряд из разных фильмов.

Сил на эмоции – например, на сожаление, или ужас, или удивление, или восхищение – не осталось; все ресурсы уходили на то, чтобы выжить: сделать вдох, потом, последовательно, ещё один, и ещё.

Заснуть тоже не получалось.

– Дёма!

Он с трудом открыл глаза, и увидел, что с дивана смотрит на него Асмира. Она встала, исчезла из поля зрения, а потом появилась снова. Открыла ему пальцами рот, всунула что-то, а потом стала двигать его челюстью, чтобы он мог прожевать. С вялым безразличием Демьян позволял сладкой шоколадной струйке попадать ему в горло, течь по пищеводу. Каждый глоток отзывался болью в самых неожиданных местах.

– В туалет хочешь? – спросила Асмира. – Надо бы в аптеку сходить. Ладно, я потом сама схожу.

Демьян зажмурился.

– Нет-нет-нет, дружочек, давай-ка мы доедим, – сказала Асмира. – Давай-ка шире. Открывай, открывай. Вооот. И ещё. Хорошо! Ну вот, вот и отлично, вот и молодец, вот и всё получается у нас.

Что-то в словах Асмиры беспокоило.

Демьян безразлично дожевал кусок шоколада, с трудом проглотил, и провалился в ничто.

***

Планы структурируют жизнь, но неожиданности делают её интересной. План – расписание. Неожиданность – приключение.

В комнате ярко горел свет, поэтому определить сразу время суток не получилось. Демьян, морщась из-за саднящих мышц, поднялся, – он был на полностью застеленном диване, под одеялом – осмотрелся: в комнате пусто. На нём была лабораторная униформа: пижама и штаны.

Каждое движение, казалось, угрожало развалить его. Все клетки тела измождённо ныли.

Он, медленно и торжественно скользя по полу, – так двигаться получалось лучше всего – добрался до окна, и выглянул в космос.

Двор был залит выморочной теменью. Напротив, метрах в пятидесяти, исчерченный густым сплетением веток, чувствовался ещё один дом без единого огонька, а между ними граничной линией тянулась дорога. Людей не было.

Демьян привычно сунул руку в карман, но ни кармана, ни телефона в нём не обнаружил; «наверное, потерял», – подумал он. Жалко. Жалко. Быть может, кто-то прямо сейчас делает ставки в его аккаунте. Выигрывает. Пока он тут.

Всё проходит мимо него.

Он упускает возможности.

На кухне звякнуло, и кто-то заговорил недовольным голосом. На деревянных ногах Демьян отправился в поход.

Асмира переоделась: сняла старушечью кофту и снова надела липсовскую форму: пижамные штаны и пиджак. Теперь они с Демьяном выглядели пациентами одного отделения.

Она стояла у плиты, чистила картошку, ловко на весу резала её, и бросала в кастрюлю. Оттуда аппетитно парило забытым запахом.

За спиной Асмиры стоял боров; – всё так же с голой задницей – под рукой у него зажат был плюшевый зуб. Он то и дело порывался залезть из-за спины под форму Асмиры; та, почти не отвлекаясь от готовки, просто поднимала нож. Этого было достаточно для того, чтобы на несколько секунд его успокоить.

Потом боров сменил цели: попробовал поймать кусок картошки, а когда это не удалось, полез пальцами прямо в кастрюлю. Зашипел, заныл, отдёрнул руку, стал на неё дуть. Скорчил обиженную физиономию. Ушёл.

– Штаны надень, потное чучело, – не поворачиваясь сказала вслед ему Асмира. – Помылся бы.

Демьян потихоньку присел за стол. Он чувствовал беспокойство, и не понимал, отчего. Взял вилку, принялся вертеть её в пальцах.

– Двадцать минут, – сказала ему Асмира.

– Что готовишь? – спросил он.

– Сегодня борщ, – ответила она. – Хорошо, что мы взяли всё нужное. Даже чеснок и укроп есть. И сметана. Как ты себя чувствуешь?

Беспокойство обратилось в панику. Всё это какой-то розыгрыш. Да.

Чтобы успокоиться, Демьян сделал несколько длинных вдохов. Это немного помогло.

– Нормально, – осторожно сказал он. – Болит только всё.

– Скоро пройдёт, – ответила она. – Первый день тяжело, а потом уже вполне терпимо.

В кухню снова зашёл боров, успевший обрядиться в старушечьи штаны и потасканную кофту. Он как-то особенно ловко поднырнул одним движением под пиджак Асмиры, осклабился, пошевелил пальцами.

Она дежурным движением подняла нож.

Боров недовольно промычал и отстыковался.

–Ну это вообще добрый вечер, – сказала она, – Слушай, Дём. Убери этого павиана, пожалуйста.

Демьян вздрогнул.

– Ты кто? – спросил он.

Асмира не ответила. Она сосредоточенно помешивала что-то там у себя, дула, пробовала, крутила мельничку с перцем.

– Ты кто? – повторил он, потом встал, подошёл, развернул её к себе.

Асмира стояла в позе хирурга, ожидающего подачу зажима ассистентом: руки разведены, в них – ложка и банка соли, на лице – терпение.

– Ну? – сказала она. – Можно, я продолжу? Съешь пока шарик, если хочешь. Ещё минут пятнадцать-двадцать, так что как раз успеешь. Вот, на холодильнике.

Демьян, плохо понимая, что делает, подошёл к холодильнику и увидел рядом с саквояжем свой телефон. Зашёл, тыкая непослушными пальцами, в приложение: ставка его не сыграла.

Ставка его.

Не сыграла.

Опять.

Хотя, это ведь теперь неважно?

У них уже есть деньги.

Возвращать ничего не нужно? Не нужно?

Или… или всё это ему привиделось? Примнилось?

Демьян развинтил термос.

– Туда бы из морозилки льда доложить, – сказала, не поворачиваясь, Асмира. – Можешь? Будь так, пожалуйста.

Внезапно Демьяну стало страшно. Бессмыслица и пустота коснулись его отчего-то своей чернотой. В голове у него будто бы выключили свет. Это было необычное и будоражащее ощущение. Он и не знал раньше, что в нём было светло. Там, внутри. Не в теле даже, да и не в голове, а… Непонятно, где. В нём. Но не в мыслях. Не в движениях. Выше. Затопившая его темень подсказала контрастом, что там всегда, постоянно, нечто едва заметно тлело, возилось светящимися и щекотными мурашками, подсвечивая ему – что? Дорогу? Смысл? Его самого для других? Для себя? Непонятно. Да и неважно.

Чтобы остановить сумбурные эти мысли, – он чувствовал, как близко прижался к болезненному и суетному жару зарождающейся паники; это злило, заставляло сжимать непонятно на кого кулаки – Демьян нашарил в термосе шарик, и закинул его в рот. Поддавил снизу языком.

И тут же выплюнул.

Дрянной вкус давно пропавшего молока заставил его язык дёрнуться. Демьян крутанул вентиль крана. Прополоскал рот.

– Такое бывает, – сказала Асмира, продолжая возиться над кастрюлей. – Некоторые плохие. Лёд надо менять уже.

Демьян в какой-то прострации закинул ещё один шарик, потом взял с подоконника карабин, перехватил его поудобнее, и вышел в комнату.

Боров по-прежнему подбрасывал мягкую свою игрушку вверх, и ловко хватал. Улыбался. Похоже, он был счастлив.

– Наказать сотрудников, – сказал Демьян вслух. – Взять лабораторию. Продать информацию.

Вот его план. Коротко и ясно.

Отомстить и заработать.

Наказать и победить.

И поможет ему в этом…

Поможет ему вот этот неандерталец. Всё равно не человек уже. Овощ.

***

Я протискиваюсь – въехал кому-то локтем… нормально, пусть терпит – по бровке, пристраиваюсь в спину Борзова. Сейчас я четвёртый. Моя любимая позиция. За два круга до финиша подёргаю их немного. А на последнем – начну валить.

Ноги уже прилично подзабиты. Дышится пока нормально. Не рубит, хотя тяжело. Пульс… По ощущениям, запас ещё есть. Нормально. Нормально.

Следить имеет смысл только за Борзовым. За ним, и за Лёхой. Остальные – массовка.

Нет, здесь, конечно, любой может доставить неприятности. Если пустить всё на самотёк.

Но только не сегодня. Не сегодня. Я не дам никому помешать мне. Я готов. По максимуму.

Ничто… Никто меня не остановит. Никто.

Слишком важный день.

Самый важный за последние… сколько? девять лет? За всю карьеру. За всю жизнь.

Выиграю – отберусь на мир.

Получу контракт.

И смогу купить Золгенсму.

Золгенсму.

Ту самую таблетку в невозможные два миллиона долларов. Чтобы поставить, наконец, Альку на ноги.

Да. Приходится поработать ногами, чтобы подарить ноги дочери.

Другого варианта у меня нет.

Так и будет.

А если не выиграю…

Нет, даже думать про такое…

Не выиграю – продолжу сидеть в этой заднице: без денег, без контрактов, без известности.

Без перспектив.

И с Алькой… Которая молча смотрит снизу, и уже не спрашивает, за что ей такое, и почему. Большая стала. Большая. Умничка моя.

И даже не факт, что сидеть-то буду. Через два месяца на место главного тренера приходит этот урод… он не даст мне ничего сделать. Хоть гражданство меняй. Или в школу учителем физкультуры иди.

По дыханию понятно, что сосед скоро отвалится. Уже на этом круге, может быть.

Всё, что нужно сейчас – смотреть в спину Борзова. На его лопатки. Раз. Раз. Раз.

Нормально.

Шаг в шаг, ритмично: только ритм не даёт сдаться, он держит, гипнотизирует, вовлекает; ритму подчиняешься, заставляешь себя быть внутри него, потому что он тащит. Ритм – как скелет забега. Всё держится на нём. Тренировки, питание, экип, подводка – всего лишь прилагающееся к ритму мясо.

Всю дистанцию – за исключением финиша – нужно идти на ритме.

Это как танец. Танец горящих лёгких, деревянных ног и заволакивающей обзор тьмы.

Ну а потом.

Потом, когда уже умер. Когда каждый шаг и вдох – агония. Натуральная, разрывающая клетки тела агония.

Вот тогда нужно прибавить. Отключить страх. Отключить голову.

И ввалить на все. А потом – сверх этого. И добавить.

Я так и сделаю.

Все идут негативным сплитом: сейчас, на середине второй пятёрки уже подбирают десятую за десятой. Терпят.

Терпите. Не поможет. Я всё равно перетерплю.

Борзов обходит второго. Подтаскивает меня к Лёхе. Я цепко держусь за его спиной.

Очень.

Очень тяжело.

Только бы не накатило безразличие; это случается: когда ломаешься вдруг, внезапно. Ломаешься, отпускаешь ноги, идёшь, дышишь, размахиваешь руками. Упираешься в колени. Хватаешь воздух. Смотришь исподлобья в стремительно уходящие спины. Сердце колотит. Слёз нет. Отчаяния нет. Мыслей нет. Всё это придёт потом. Позже. А в этот момент – только тугое безмыслие, словно балансируешь на гребне бархана, и с правой стороны его рутинные тренировки, заботы, обязанности: то, что называется жизнью, а с левой смерть.

С левой – смерть.

Такое со мной было.

Больше не будет.

Спину Лёхи я знаю. Знаю её наизусть. Сразу могу сказать, сколько он ещё сможет терпеть. Мы с ним – сколько? Да вот эти девять лет. Так и бегаем.

И если я сегодня сделаю его… а я сделаю… То всё. Ему можно будет вешать шиповки на гвоздь. Девять лет насмарку. Без контрактов, без перспектив. И Светка уйдёт от него. Это точно. Она сама мне как-то сболтнула. Тогда, в тот раз. Когда мы… Да неважно.

Что ж.

Извини, брат.

Извини.

Твоё «хочу» против моего «надо».

Лёха начинает растаскивать: сделал ускорение, оторвался на полметра. Нет, не уйдёшь. Я знаю каждый твой шаг. Каждый вдох. Не выйдет.

Борзов надёжно повис за спиной у Лёхи, я – третий. Бежим плотно, шаг в шаг.

Ну, всё. Вираж. Прямая. Пошёл.

Выхожу на Борзова. Тот косится. Зубы его сжаты. Упирается. Нужно дотянуть до поворота и занять внутреннюю сторону дорожки.

Демонстративно улыбаюсь: я легко тебя сделаю, сил у меня полно, сдайся, сдайся. Не перетерпишь меня. Просто уйди мне за спину. Нет у тебя шансов. Нет. Сдайся.

Эта улыбка обходится мне дорого: плюс ещё один удар сердца в и так уже предельную частоту. Нормально, додержусь.

Длина шага сломалась, ноги бьют в настил чуть под другим углом: это всё отнимает лишние силы. Задирает пульс. Но не у меня одного.

Да. Получилось. Захожу в вираж по внутренней. Борзов касается меня. Шаг у него сбивается. Его проблемы.

Отлично. Терплю за спиной Лёхи, а потом, на прямой, ещё чуть клонюсь вперёд и начинаю давить. Хочется закрыть глаза.

Лёха предсказуемо прибавляет. Я пробую удержать этот темп, но ноги – уже не деревянные, уже каменные, мраморные – не способны это сделать. Грудь и горло, кажется, сейчас просто прожгут футболку.

Возвращаюсь перед виражом ему снова за спину. Терплю. Нормально. Всё пока нормально.

Нормально!

Даже хорошо. Раздёргал его немного. Ещё поднял ему пульс.

Пусть он слышит, что я тут. Пусть удирает. Как жертва. Пусть чувствует мой взгляд между лопаток.

Я сломаю ему технику. Его идеальную технику, на которую ездят посмотреть вживую тренера со всего мира. Снимают на видео. Включают в пособия.

Но техника – это не всё. Далеко не всё.

Он знает, для чего я бегу. Знает.

Каждый из нас тут – за себя.

А я ещё и за Альку.

Звенит колокол: последний круг.

Сразу после гонга Лёха начинает уходить вперёд. Я чуть не отпустил его; тянусь. Снова сажусь в спину.

Терплю.

Мне видно, как помаленьку монотонные его, отточенные движения начинают разваливаться: здесь шаг на полсантиметра короче, чем следовало бы, здесь рука идёт не так плавно, как раньше; а вот и слишком сильный наклон… хорошо, хорошо, сейчас.

Сейчас я его сожру.

Жду последний вираж и выныриваю из-за спины.

Ухожу. Он остановился. Не цепляется. Всё, не может. Не тянет. Сдался.

Сдохни! Сдохни!

Сдохните все!

Они где-то там, за спиной: неудачники, слабаки. Плетутся по моим следам. Вторые. Последние.

Всё.

Всё.

Вижу камеры видеофиксации.

Черта. Нужно пересечь черту. Я должен пересечь вот эту черту.

Всего лишь.

И всё.

Я – победитель. Я уделал их. Всех. Всех и каждого. Перетерпел. Передышал. Так. Вот так вот, ясно?

Ясно?

Я – первый.

Я раскидываю руки. Лечу. Лечу! Десять шагов. Восемь. Да! Это будет эпичное фото: я на финишной ленте, с руками, а позади, моим фоном, в размытом блюре профессиональной камеры – все они. Массовка на моём забеге.

Нужно просто докатить на инерции. Всё.

Я сделал их.

Пять шагов. Три.

Показываю из последних сил улыбку. Будет хорошо смотреться. Не просто порвал их, а порвал улыбаясь.

Один шаг.

Выношу ногу выше, чем обычно: Лика мне говорила, что на фотках так выходит лучше.

Что-то не так…

Боковым зрением…

Нет. Там не должно ничего быть. Ни слева, ни справа. Там на сотые доли секунды после меня – долгие, размазанные в годы мгновения – ничего не должно быть. Ничего.

Ничего!

Я рву, забыв сделать вдох.

Что-то неправдоподобное высовывается с обеих сторон.

Они оба нырнули!

Оба.

Нырнули!

Руки их впереди, головы впереди… шея впереди… но самое главное – плечи.

Плечи.

Внизу, на уровне коленей… да неважно, внизу или нет; впереди.

Впереди меня плечи двоих.

Слева и справа.

Лёха. И Борзов.

А это значит, что я…

Я…

Ненавижу.

Черта.

Алька… Алька… Алечка…

Алечка моя…

Пустота.

Пустота.

***

Жизнь непредсказуема.

Планирование даёт лишь иллюзию контроля, лишь лукаво убаюкивает; быть уверенным в том, что придуманный план осуществится так, как и задумано – значит безусловно полагаться на небезразличность вселенной, на то, что кто-то там, наверху, заботится, переживает, подбрасывает спасательный круг в сложные минуты. Подстраховывает.

Но это не так.

Да, можно надеяться на правильность курса корабля. На его прочность. Но на самом деле, никто не защищён от буйства стихии, способной развернуть судно. Или вообще утопить его.

Поэтому, как знал Демьян, главное в планировании – надежда на удачу. И собственный драйв. Настрой.

Всё пошло не так с самого начала.

– Вставай, – сказал Демьян борову.

Тот не обратил на его слова никакого внимания.

Демьян отложил карабин. Поднялся.

Попробовал одеть борова: натянуть поверх его кофты куртку. Это было всё равно что пытаться управлять стаей океанских косаток. Тяжеленные и вялые его руки никак не просовывались в узкие рукава; подходящей ему обуви тоже не нашлось.

– Что это ты делаешь? – спросила Асмира, появившись в комнате; в руке её была уляпанная красным ложка.

– Есть одна идея, – сказал Демьян, пробуя поднять борова с кресла.

– Всё уже готово, – сказала Асмира. – Можно садиться. Не начинай ничего.

– Нам нужно уехать, – сказал Демьян. – Ешь одна.

Они поедут в лабораторию. Демьян уколет борова, прикажет ему уложить охрану. Ему самому нужно держать голову ясной, а этот… этому всё равно.

Они захватят Герхарда Рихардовича. Тот объяснит, как можно выкачивать из людей память. Демьян заберёт все их шарики. А потом продаст и технологию, и воспоминания.

Легко и просто.

Выигрыш из проигрышной ситуации. Классика.

– Никуда вы не поедете, – властно сказала Асмира; даже голос у неё стал другим. Знакомым. Заставляющим ёжиться, втягивать шею. – Мой руки и иди на кухню.