– Сколько ты, зверь, зайцев, куропаток, уток да гусей побил?! У тебя весь ствол в крови, точнее оба ствола! – прорычал медведь. – У тебя ж и для пули, и для дроби отдельно. И дома, поди, арсенал…

– Выброшу все ружья, мишка, хоть денег стоят. Выброшу. А насчет зайца я не специально. Азарт взыграл. Жалел его, ох как жалел, но не пересилил натуру. Ошибся, пощади.

– У меня тоже натура такая, что не укротить, и азарт вот-вот взыграет! Не лень же тебе идти через леса и болота и не жалко бензина. Столько сил ради того, чтобы пострелять, смерть посеять. Ну ничего, отходился…

– Так за компанию же. Все палят, и я палил. Куда деваться? Теперь в лес ни ногой…

– Это точно. Больше в лес не пойдешь. Здесь останешься, а ноги мы отгрызем первыми. С них начнем. И на жалость не дави! Ты ж обычный убийца. Мы с голоду охотимся, жить по-другому не можем. А ты?

Федору показалось, что медведь, стоявший позади него, похлопал себя по брюху и громко сглотнул слюну.

– Говори последнее слово. Не томи. Лапы горят, и желудок требует.

– Миш, а миш, отпусти меня, а я начальника своего приведу? Он жирнее…

– Фигушки. Знаю такую сказку. Уйдешь и не воротишься и никого не приведешь. Я тебя за такие разговоры могу и в заложники взять. Будешь других зазывать: письма из лесу слать о том, что богатую поляну, ягодную или грибную, нашел и не можешь оторваться… А мы тут все соберемся, лужайку для банкета расчистим. Хорошая мысль?

– За гада же меня посчитают, проклянут…

– Ничего страшного. За то тебя в последнюю очередь съедим, а пока медвежата тобой поиграют. Опять же надежда у тебя останется. Будешь убегать, точнее уползать, куда ж ты без ног, а мы разомнемся хоть, след твой вынюхивая…

В этот момент Федя почувствовал, что тяжесть в голове ослабла, что медведь ослабил хватку. Проворно присел он, уходя от медвежьей лапы, повернулся в сторону, где медведей встретить не предполагал, и побежал. Ох как побежал, но вокруг по-прежнему темно, то ли от страха, то ли оттого что медведь не отставал и глаза лапой прикрывал. «Ах, падла», – ругнул медведя Федя замолотил ногами, как мог, на полном ходу ударился головой в дерево, каковых в тайге полным-полно, и упал…

Очнулся Федя от шлепков по щекам, приоткрыл глаза, а там медведей и голос опять:

– Добегался? Башка у тебя крепкая. Мы из нее медвежатам баклуши сделаем… Баклуши, баклуши… Медвежатам, медвежатам… Да очнись ты… Федя!

И тут Федя распознал, что не звери вокруг него, а друзья. Оказалось, что медведь, которого он подстрелить хотел, убежал, а второго медведя и вовсе не было. Просто когда потянул ружье с плеча, оно дулом-то зацепилось за шапку-ушанку и развернуло ее так, что ухо от шапки прикрыло глаза мохнатой темнотой…

***

Эту курьезную историю Федя вспоминал долго. Первые два месяца он не мог заснуть, если жена не гладила его спину или голову. Во сне его навещал медведь, то в черном костюме со значком «Дэпутат» или «Мэрин» на широченном отвороте и при галстуке, то в телогрейке мастера жилищно-коммунального участка, то в фартуке парикмахера… Особенно четко запечатлелась в больном сознании Феди начисто выбритая медвежья морда, вежливо выговаривавшая:

– Позвольте оболванить!..

Вот такую начисто выбритую морду медведя из Фединых кошмаров напоминало лицо Братовняка. Когда же тот просунул в окошко руку и поскреб по прилавочку крупными грязными ногтями, то Федя вспомнил медвежьи когти-ножи и, обуянный ужасом отлетел от окошка, как легкая бумажка, подхваченная сквозняком. Ему помешало убежать и придало храбрости лишь то, что он сам был заперт в киоске, казавшемся ему военным бункером.

– Мне надо кассу пробить и перед хозяином отчитаться, – ответил он Братовняку, всем своим поведением предлагавшему отдать пакет с продуктами бесплатно.

В дело включился более опытный в таких делах Мухан.

– Открой дверь, узнаешь, как добрые люди рассчитываются! – прорычал Мухан и вызывающе толкнул форточку, да так, что разбилось стекло.

Осколки звонко разлетелись по подоконнику и упали на пол. Продавец сильнее вжался в дальнюю от окошка стену, зазвенев приставленной к ней стеклотарой. Мухан просунул руки в окошко, схватил пакет, вытащил его наружу и пошел к машине.

– Деньги отдадим, – хмуро заверил Братовняк. – А шум поднимешь – я лично с проверкой приду, и вы только на штрафы будете работать. Так хозяину и передай. Слышь, ты, запертый? Понял?

– Понял, – безрадостно ответил Федя.

Его не услышали: удовольствие получили и забыли. Компания опять села в машину.

– Ну что, Дойкина, махнем к твоей подружке? – утвердительно спросил Братовняк.

– Крути баранку до Телкиной, Мухан. Гулять будем! – задорно крикнула Дойкина и шлепнула ладонью по плечу…

Гулянка прошла так, что безодежные Дойкина с Телкиной, после достижения высшего накала разыгравшихся чувств, принялись позировать Мухану, прыгавшему вокруг них с фотоаппаратом в одном носке и почему-то женских трусах. Братовняк пританцовывал гопака в куртке защитного цвета, накинутой на обнаженное тело, и устраивал сцены… Но для поддержки приобретенного настроения, спиртного, учитывая даже самогонный амбарчик Телкиной, оказалось мало…

***

Мужику не спалось, он сидел у облупившегося окна, облокотясь на кухонный столик, поглядывал на перемигивающийся экран телевизора. Спроси его, что показывали хоть минуту назад, он бы и не вспомнил. Но можно сказать с полной определенностью, что на следующий день, он как обычно купит пива, сигарет, замечтается о дорогой машине, неосознанно возжелает собачьих консервов и проявит повышенный интерес к женским прокладкам и тампонам… В общем, мужик безмятежно исполнял свою потребительскую роль в общении между трудовым коллективом телевизионного предприятия, зарабатывавшим на телевизионной рекламе, и рядовым зрителем.

Квартира находилась на первом этаже, и окна располагались достаточно низко, чтобы легко обозревать окрестности и прохожих. И вместо того, чтобы счистить с окна остатки краски и заново покрасить его или заняться другим плодотворным занятием, мужик регулярно после работы смотрел либо в телевизор, либо на улицу. Он иной раз подскакивал со стула, упирался лбом в стекло, чтобы проследить за интересной уличной сценкой, но сейчас его загипнотизировал телевизор.

Звонкий стук в окно нарушил умиротворение. Мужик глянул и изумился. Возле окна задорно исполняли вольный сексапильный танец две девицы. Это были Дойкина и Телкина. Они пьяно улыбались, смотрели в окно на мужика и, осознав, что привлекли его внимание, начали раздеваться, несмотря на морозец. Мужик прильнул к окну. Ночь летела лунная. Светло. Дойкина и Телкина недолго исполняли парный стриптиз и накинули шубы, а потом возле окна появились Мухан и Братовняк. Последний постучал в стекло и сказал громко, чтобы расслышали:

– Слышь там. Знаем, что смотрел. И знаем, что понравилось, а за зрелища надо платить. С тебя пять тысяч, иначе стекла побьем…

Зрелищ в маленьком нефтяном городе немного. Мужик поблагодарил самостийную стриптиз-группу и сторговался за тысячу.

***

Кто выдумал разрозненность событий,

Исток которых – случай и порыв?

Откуда дар нечаянных наитий,

Дающий миновать Судьбы обрыв?

Все свыше. Только жизнь без риска смерти

Лишь грезится, хоть и в достатке сил

Финал один на жизненном концерте,

Хоть разный путь. Бери, который мил.

И не спокойствие я взял. Был весел, буен.

Вчера. Сегодня снова стал угрюм.

И так мотает, словно, в бурю буек

По жизни, где то стар, то снова юн.

Как не сгореть на этих перепадах,

Сгореть, как часто многие горят?

Не будет никакой за то награды,

Лишь только чуть потом поговорят.

Жизнь ищет не полетов и падений

И требует не полюсов страстей,

А только лишь надежного горенья,

Чтобы сгореть, как можно попоздней…

Стихи читал Семеныч словно для большой аудитории, слова неслись по кабинету, но влетали только в две пары ушей. Одна пара находилась на голове у самого Семеныча, и ушки эти были оттопырены и потерты сверху, где Семеныч привык укладывать запасные сигареты. Вторая пара ушей, похожих на полуоткрытые крышки жестяных консервных банок, находилась напротив – на голове скучающего Братовняка, который, как кряжистая сосна, покореженная вездеходом нефтяников, стоял перед столом Семеныча.

– Хоть негодяи работают в городской газете, но суть твою верно прописали, – сказал Семеныч, положив газету на стол. – Горишь ты ненадежно. Не надо взлетать и падать – нам надо спокойно идти по жизни, чтобы было тихо и вдоволь. А ты что делаешь?

– А что я делаю? – спросил Братовняк, надеясь, что Семеныч не знает про вчерашнюю пьянку или хотя бы не все.

– Дурака-то не строй, – рассердился Семеныч. – Вот Коптилкин бумагу прислал. Ты что по крайностям ходишь? «Лалу» разбомбили! Договориться, как люди, не могли?! Хозяин киоска – Оглы. Он бы и так отдал.

– Да где его ночью искать? – спросил Братовняк. – Нам невтерпеж было, мы ж кавалерили, ухаживали за дамой, а там один продавец упертый.

– Ох, дубинушка! – определил Семеныч. – Отъем продуктов прокурор Коптилкин вынужденно расценил как грабеж и затеял уголовное дело.

– Ущерба-то на копейки, зато вони на тысячи! – пробасил Братовняк.

– Ладно. Замнем, – смягчился Семеныч. – Но ты помягче впредь. Помягче. Даже курицу напугай, так она яйца нести перестанет, еще и квохтать будет на весь огород.

– Постараюсь, Анатолий Семенович…

Братовняк пожал мощными плечами, Семеныч подумал: «А говорят: две горы не сойдутся. Что с дубины возьмешь, кроме силушки, а она нам нужна, иначе как на базар ходить?»

– Большой ты мальчик, а как ребенок. Иди, работай, – сказал он.

– Анатолий Семенович, чуть не забыл. Примите, пожалуйста, на работу моего дружбана, Мухана, – попросил, будучи у дверей, Братовняк. – Ей-богу, не пожалеете.

– Какого Мухана?

– Да этого, с которым мы ларек бомбанули. Парень со способностями к полиции, но улица делает из него обычно бандита.

– Хватит нам таких. Иди, иди, – проводил сотрудника Семеныч и стал писать на него характеристику, затребованную из суда:

«За время работы в налоговой полиции проявил себя исключительно с положительной стороны. Имеет высокие показатели служебной деятельности. Примерный семьянин. Любящий отец малолетнего ребенка…»…

***

Лишь по прошествии трех лет суд вынес приговоры обоим участникам ограбления «Лалы» – три года лишения свободы. Условно. Мухан по этому поводу смеялся:

– Я уже дважды условен!

Братовняка, несмотря на приговор суда, из налоговой полиции не уволили: он был человек нужный.

Нужные всегда выгодно отличались от простых, тем, что они были родственниками того, кому нужны, друзьями или необходимыми специалистами. Последнее, правда, случалось крайне редко. Нужные не становились в очередь на получение квартиры, не откладывали деньги на их приобретение: квартиры им выдавали даром и быстро, вне зависимости от того, строилось жилье или нет. Нужным всегда назначали выгодную заработную плату и хорошие премии. Нужные получали ссуды по самым низким процентам, а то и без процентов. Нужные имели почти все жизненные блага, которые могли себе возжелать. В ответ требовалось быть преданным. Были нужные люди и в редакции газеты маленького нефтяного города.

ЛУЧИНА

«Человек гораздо устойчивее, когда на коленях»

Любому вождю нужен летописец, любому чиновнику – покладистый и умелый журналист. Лучину в маленький нефтяной город пригласила Мерзлая, Хамовский наделил Лучину квартирой в элитном доме, где кроме него селился Тыренко, разная начальственная мелочь, и даже дама из отдела по распределению жилья и дело пошло…

Высок ростом, в меру обаятелен был Лучина, словоохотлив, имел пышную волосяную поросль над верхней губой, скрывавшую ноздри. Выгодно отличал Лучину изысканный, спрятанный в глубине души страх перед начальством, изредка пробивавшийся на поверхность тела в виде дрожащих кончиков пальцев и век, маслянистых глазок, всегда смотревших чуть наискось от собеседника, будто Лучина стремился разглядеть, кто стоит за его спиной. Мэру это нравилось. Он часто говаривал: «Человек без страха – лодка без весел».

Водилось за Лучиной еще одно неопределенное качество. Он сосал водку, как грудной младенец молоко. К этому начальство тоже относилось снисходительно, потому как само посасывало. Но был у Лучины один недостаток, не нравившийся высокому начальству маленького нефтяного города: он не чурался в пьяном виде появляться в публичных местах и тем самым бросать перегарную тень на красивейшее в городе здание – здание муниципалитета.

Маленький нефтяной город от Лучины получил готовый продукт в виде сносных статей о том, какие прекрасные люди работают чиновниками и как хороша городская администрация, но, поскольку тот не унимался в своих пьяных забавах, Хамовский задумался о ликвидации…

– Здравствуйте, можно? – спросил Алик, осторожно приоткрыв дверь в кабинет мэра.

– Что, спивается ваш друг? – сходу спросил Хамовский. – Водку пьет. Выгонять буду. Ты знаешь, что он водку пил?

– Я не интересуюсь. Честно, – обманул Алик, не желая доносить на человека, не сделавшего ему ничего плохого.

– Водку пьет. Буду выгонять, – повторил Хамовский. – Думай, если хочешь на его место… Просьба подумать и в понедельник-вторник мне сказать. Хорошо?

– Хорошо. А исходные данные этой должности? – спросил, проявляя внешнюю заинтересованность, Алик. Он был готов сказать «нет», потому что не желал подсиживать человека и ущербно для себя не стремился к карьерному росту, но не желал столь быстрым отказом навлечь на себя возможные неприятности.

– Нормальные исходные данные, – ответил Хамовский. – В деньгах ты выигрываешь. Думай, думай быстрее…

Причину поспешности мэра Алик знал: администрации нужен был незапятнанный славослов, а пьяного Лучину за рулем личного «Москвича» задержали сотрудники автоинспекции…

***

Лучина, как сильно напьется, любил поиграть в кегли. В родном Калининграде, будучи нетрезвым, он плелся в ближайший кегельбан и катал шары до одурения, но в маленьком нефтяном городе развлекательных заведений почти не было, если не считать нескольких питейных забегаловок и неуклюжего, похожего на упавшую водонапорную башню Дворца культуры. Лучина вышел от знакомых, с которыми он залил внутрь пол-литра только на дорожку, сел в «Москвич» и вдруг представил себя мыслящим шаром, что ему, творческому человеку, в угарном состоянии не сложно. Он восхищенно оглядывал свои округлые, гладкие формы глазами на ниточках, как у морского рачка, похлопывал, постукивал по твердой блестящей поверхности выступавшими по бокам руками, и слышал качественный костяной звук. Припаркованные машины стояли тесным рядком напротив подъездов дома, как кегли, и манили. Лучина медленно проехал мимо ряда, внимательно оценил расстановку кеглей-машин и газанул… «Будь я трезвый, – размышлял шар-Лучина после игры, – то, возможно, результат был бы куда лучше. А на пьяную голову сумел поразить всего ничего…» Из задумчивости его вывела сирена… От подъездов бежали жильцы, некоторые порывались ударить неудачливого Лучину по лицу, но присутствие милиции охладило их пыл, а потом над разозлившеюся толпой пронеслось: «Да это ж Лучина – мэров писака…»

***

Сразу после разговора с Хамовским Алик вернулся в редакцию газеты маленького нефтяного города. Был разгар работы: в квартире, которую занимала редакция, поселилась тишина и безлюдье, корреспонденты пребывали на заданиях. Один Лучина задумчиво сидел в кабинете и курил. Тлеющий табак на кончике сигареты вспыхивал, как черноморские светлячки в ночной тьме. Лучина энергично втягивал дым, полногрудо выстреливал его, а потом с наслаждением трогал языком и обминал губами сигаретный фильтр. Алик не стал таиться:

– Мэр предложил занять твое место, но мне не надо… Хочешь удержаться – сосредоточься… Журналистская солидарность… Решил предупредить… Он тобой недоволен… Очень недоволен… Не я, так другой…

С каждым новым словом огонь жизни покидал лицо Лучины все заметнее. Он бледнел, и Алик счел за должное умолкнуть.

– Спасибо. Спасибо, что сказал… – рассеянно поблагодарил Лучина, но при этом походил на вежливого боксера, получившего умопомрачительный удар в один глаз и смиренно приглашавшего своего соперника к другому удару…

В джентльменском поступке Алика порядочности было примерно наполовину. Алик рассчитывал, что Лучина, как приближенный к мэру человек, все ж был фигурой в маленьком нефтяном городе и мог помочь в будущем из благодарности. Во-вторых, он рассуждал так: «Ну оступился человек, все ж не дурак, будет знать, что над ним нависла угроза увольнения, может, исправится…» Расчеты роились глупые, потому как всякая кошка дождется своей мыши, и добровольной добычей стала как обычно услужливость, вежливость, учтивость…

***

Лучина, как только за ним захлопнулась пропитанная морилкой лакированная тяжелая дверь кабинета мэра, упал на колени, хотя был в отглаженном добротном костюме, и так, стоя на коленях, направился к градоначальнику. В глазах Лучины появилось страдательное выражение, какое бывает у огарков свечей, когда с них ручейком стекает плавящийся воск. Ручки энергично ходили вдоль тела, как поршни. Брюки мягко шуршали, касаясь пола, но их шорох заглушался быстрыми стуками коленей Лучины. Боль от ударов о паркет снимало воодушевление.

– Виноват, ей богу виноват, – на ходу тараторила Лучинина голова, проплывая над поверхностью административного стола, словно срезанная. – Больше никогда. Что-то нашло на меня…

– Ты что!? – удивился Хамовский, отстраняясь от приближавшегося Лучины. – Сдурел?! Имей самоуважение.

– Какое самоуважение!? – вскричал Лучина и примкнул губами к мэровым ботинкам.

Зазвучало чмокание.

– Только не увольняйте. Докажу. Что угодно, – Лучина поднял голову.

Его губы чернели, как руки кочегара.

«Да! После чистки туфли надо протирать. Обувная кожа ни хрена не впитывает. Этот урод все слизал. Как теперь не думать о себе в божественном смысле? Рука не поднимется его уволить. Оставлю. Страх работоспособность подгоняет», – подумал Хамовский и сказал:

– Вставай, Лучина, клади зад на стул, поговорим.

– Молю, не увольняйте, – всхлипывая, проговорил Лучина, потянулся черными губами к ладони мэра и остановился только тогда, когда эта ладонь стукнула его по лбу.

– Хватит шалить, садись, мать твою, а то действительно уволю…

Лучина сел напротив Хамовского, сердце его взволнованно отсчитывало по два-три удара в секунду, стремясь выскочить из груди, глаза слезливо поблескивали и неотрывно вглядывались в лицо мэру, как у впечатлительных женщин, смотрящих сердцеедную мелодраму, или как у фанатичных прихожан, вглядывающихся в лики святых.

«Только бы не знал всего остального, – молился мысленно Лучина. – Только бы не знал». И молиться было о чем, поскольку Лучина регулярно и непрофессионально поворовывал, получая деньги по откровенно липовым документам, где значились нужные для редакции покупки, которых никто и в глаза не видел. Собственно для этого он и приехал в маленький нефтяной городок на край света, чтобы подзаработать любыми способами, рассчитывая на дремучесть северных жителей. Но до этого, он полагал, не докопаются.

– Еще раз попадешься пьяным, уволю, – угрожающе произнес мэр. – В принципе, твоя работа меня удовлетворяет. Рассказывай, как дела…

Нужным многое прощается. Им всегда дается второй шанс. Даже когда их увольняют, они без работы не остаются. Так было с Лучиной, так было с Братовняком, так было и есть…

ОППОЗИЦИЯ

«Было бы что делить, а те, кому делить, всегда найдутся»

Типичный российский казнокрад Семеныч в целом был человек неплохой и даже душевный. Он любил любые стихи, профессиональные и непрофессиональные, любил сами рифмованные фразы, любил музыку в них. У него иной раз серебристые слезы зарождались в уголках глаз, когда по местному радио транслировали распевные стихи местных поэтов, настоянные на тоске по родному дому, по старым друзьям, на стремлении что-то написать в рифму на тему маленького нефтяного городка и Крайнего Севера. Вот и в этот раз женский голос из небольшого китайского радиоприемника, оформленного под свинью-копилку, мягко декламировал:

Если есть дороги на юг, то есть и на север.

Уезжаем домой, в отпуска мы не навсегда.

Сколько в сердце тепла, когда жарче и солнце, и ветер!

Сколько скучной прохлады с рожденьем за окнами льда…

Жизнь – забвенье тревог и разлук, соли слезной и острой,

Если б не было так, то давило бы вечно виски…

И стучит по железу дорог колесами поезд,

Оставляя в далекой дали нефтяные пески.

Где, когда остановка, где выйдем, обнимемся крепко?

Поцелуя глоток – и дыханье любимой в груди,

Но дрожат за окном от движенья вагонного ветки,

И махают они и прощаются: «Милый, лети!»…

Семеныч по привычке расчувствовался, утер смочившую ресницы жидкость и отключил радиоприемник. Лицо его сразу утратило сентиментальные черты и стало жестким, как кирпич. Он вернулся к мстительным мыслям, одолевавшим до краткого поэтического отдыха. Дело в том, что его собственные сотрудники, Гриша и Паша, сказали и замыслили недоброе против него – против Семеныча. Теперь перед Семенычем стояла задача: кончить противников без лишних сантиментов, то есть любыми способами убрать с работы.

***

Бывшие оперативники Гриша, худой и гладкий, как чертежный карандаш, и Паша, верткий и манерный, средний по калибру мужчина, не были честными налоговыми полицейскими. Внешне они выглядели вполне прилично – душевную гнильцу выдавали глаза, и то не всегда, только при разговоре о деньгах. В них появлялся задорный блеск, словно на поверхности глаз самопроизвольно выступало сливочное масло, и возникала небесная мечтательность, странная на алчном лице.

В милиции они тоже брали взятки с подследственных за помощь в смягчении уголовных дел, но это было опасно и размах не тот, а в налоговой полиции на мздоимство смотрели куда проще. Гриша и Паша перешли в ведомство, близкое им по духу, надеясь на хорошие заработки и взятки. Однако, несмотря на то, что по складу характера они вписывались в коллектив налоговой полиции, как пара стандартно отштампованных пряников в общей куче, их не допускали в ядро коллектива, где делились главные деньги, и даже более: они попали в число тех полицейских, чью зарплату Семеныч прокручивал и выплачивал с большим опозданием…

В тот момент, когда возле кассы оживленно толпились приближенные к Семенычу лица, в одном из кабинетов налоговой полиции встретились Гриша и Паша, фамилий которых как обычно не было в платежной ведомости.

– Шестеркин – мерзавец – тоже за деньгами стоит, – возмущался Гриша. – Показателей никаких, зато поощряется премиями и почетными грамотами за высокие результаты! А все оттого, что стукач. Продажный подлиза, где что услышит, тут же докладывает, причем нагло, в открытую. Как же! Человек, преданный Тыренко с макушки до пят. Тот его из простых водителей вывел в офицеры, а он и высшего образования не имеет, и неизвестно, заимеет ли. Вот какие теперь люди нужны, а не такие менты, как мы.

– Вспомни, как раньше праздники отмечали. Всегда всей полицией вместе. Спокойно выпивали, говорили, ничего не боясь. Как Тыренко пришел, стали делиться на группки, – поддержал Паша. – А с приходом Шестеркина полный крах наступил. Звать его за стол – это считай заявление на увольнение писать. Все ж руководству расскажет. В пацанские годы мы таким темную устраивали, а сейчас они нам. Когда последний Новый год справляли, я вышел в коридор, смотрю, он один в дежурке сидит. Грустно на меня посмотрел. Вижу по глазам: ждет, что я позову. Хреночки…

– Слышь, Пашка, надо проникнуть в бухгалтерию и порыться в документах. Тогда можно взять Семеныча за горло.

– Согласен. Не откладывая, во время ближайшего ночного дежурства сделаем. Только приемник громче включи, а то как бы эти обсуждения боком не вышли. Кабинеты могут прослушивать…

Так оно и оказалось. Двух не заглушенных приемником фраз Семенычу оказалось достаточно, чтобы распознать зловредные намерения. Он то прослушивал запись, то включал радио, ища отдохновение для сердящегося сердца в поэзии маленького нефтяного города, но по радио транслировали поп-музыку…

Семеныч взглянул на часы и нашел утешение в цифрах на их прямоугольном дисплее. «Слава богу, конец работе, – вздохнул он. – Пойду домой, завтра решу, что делать с моими революционерами».

АВТОСЛЕСАРЬ ПРОТИВ ХИЩНИКОВ

«Брать взятки, как и танцевать, надо виртуозно, не сильно наступая на партнера»

Маленький нефтяной городок фонтанировал финансами, и, несмотря на то, что самому городу из этого богатства доставались лишь брызги, а главная денежная струя текла в Москву, российская общенациональная мечта относительно квартиры, телевизора, машины для многих работающих сбывалась в нем очень быстро. Старые советские нормы обустройства дворовых площадок, рассчитанные на установку максимум с десяток «Жигулей», показали полную непригодность для нового времени Крайнего Севера. Но дома не мебель, которую можно передвигать с места на место. Счастливые автовладельцы начали заезжать на газоны, детские площадки… и даже у подъездов домов машины стояли так тесно, что жители к своим квартирам проскальзывали бочком, да и то если до обеда. Преумножение машин стало горем для городских властей, но большим счастьем для тех, кто умел ремонтировать автохлам, чинить электронику, понимал в двигателях. Станции технического обслуживания расплодились, как мышеловки во времена подвального нашествия этих серых тварей.

Юра Рыжий, о котором мы уже говорили, не упоминая фамилии, работал в своей станции технического обслуживания, а попросту – гараже, незаконно. В налоговой полиции на этот грех смотрели сквозь пальцы, поскольку Рыжий чинил машины задаром Семенычу и его приближенным. Это был автослесарь в законе.

Он пытался легализоваться, но спасовал перед обилием формальностей и взяточников, написал сердитое скандальное письмо в редакцию газеты маленького нефтяного города, вскоре понял, что драка не метод, что лучше дружить, успокоился и остался в отрасли теневой экономики. Рыжий сошелся с Семенычем, тот договорился с налоговой инспекцией, и все предпринимательские проблемы Рыжего исчезли, как мелкие хулиганы пред солидной бандитской крышей. На его гараже появилась притягательная вывеска «СТО у Рыжего», о которой он когда-то мечтал.

К великому удивлению Рыжего, в один не очень прекрасный день за отсутствие лицензии, факт очевидный и выгодный всем контролерам, на него завели административное дело Паша и Гриша, не знавшие подробностей сношений Рыжего с Семенычем. По ходу дела они выяснили, что Рыжий фиктивно числился в какой-то организации, чтобы ему шел стаж. Кто получал за Рыжего заработную плату – не важно. Важно то, что Рыжий перепугался. Он и подумать не мог, что два энергичных сотрудника налоговой полиции действуют по собственной инициативе, и решил, что чем-то обидел Ворованя. А возможность этого существовала, потому что бесплатным слесарным работам душа его противилась, и он тащил себя на дармовой труд, как упершегося осла.

«Прогневил некачественным ремонтом! Ох, прогневил! Теперь мстит! Ох, мстит! Опять лицензироваться придется, – от последней мысли луковицы волос на голове Рыжего выпустили седые нити. – Что ж, прав тот, у кого больше прав. Надо уважительнее к чиновникам. Уважительнее». И он смирился с судьбой, а судьба в виде Гриши с Пашей просила денег за то, чтобы замять дело. Они пришли в гараж Рыжего, расположенный в самом гнилостном местечке маленького нефтяного города, удаленном от центра, если пешком, то на минут двадцать…

– Сколько? – только-то и спросил Рыжий.

– По твоему бизнесу немного. Ты эти деньги быстро отыграешь. Тридцать тысяч рублей, – без колебаний Гриша назвал сумму, на которую, если немного добавить, можно было купить новую российскую машину последней модели.

– Сейчас таких денег нет. Свою машину продал, чтобы памятник отцу поставить. Заработаю, рассчитаюсь…

– Отговорки не интересуют. Сейчас давай. Иначе под суд пойдешь.

– Хоть сумму снизьте, – попросил Рыжий. – На базаре самый жадный торгаш и то…

– Мы не на базаре, а при исполнении. Сумму не снижу. Она на троих. По десять тысяч мне, Паше и Ворованю, – ответил Гриша. – В противном случае мастерскую придется закрыть.

Рыжий, услышав фамилию Ворованя в ряду своих мздоимцев, окончательно упал духом, поскольку уверовал в версию о плохом ремонте и мести.

– Хорошо, я постараюсь собрать деньги, но это будет непросто, – ответил Рыжий.

– Постарайся, постарайся и побыстрее: сроки рассмотрения твоего дела поджимают. Завтра нужна половина, – сказал Гриша.

Рыжий приплелся домой огорченный. Его вид вызывал тоскливую грусть, какую на Крайнем Севере у переселенцев обычно вызывает июньский снег. Чем-то на снег и смахивало лицо Рыжего, слегка – цветом, слегка – душевным холодом, шедшим от него. На пороге его встретила жена, Люда, крепкая женщина, одетая как обычно в синее обтягивающее хлопчатобумажное трико и белую футболку с цветной фотографией Генерала, что делало ее похожей на бройлерную курицу без перьев.

– Что случилось? – беспокойно спросила Люда.

– Водка есть? – вопросом на вопрос ответил Рыжий.

– Кажется, но что с тобой? – еще более забеспокоилась Люда.

– Налоговая наехала. Двое молодых, но дерзких, просят тридцать тысяч. Воровань послал. Чем не угодил, не понимаю, – рассказал Рыжий, следуя за женой на кухню.

– Тридцать тысяч!? – ошарашено переспросила Люда.

– Да. Иначе закроют. А куда мне? – скорбно произнес Рыжий.

Супруги Рыжие сели на кухне на белые табуретки, поверх которых лежали небольшие округлые подстилки из разноцветной овчины, и выпили водочки, и пошла она очень хорошо. После каждой рюмки тепло растекалось в груди, ощутимо расползалось по невидимым извилистым канальчикам в животе, а в голове благополучно мутнело, и этим туманом все больше скрывались одержимые лица требовавших денег налоговых полицейских. Когда горечь от встречи с вымогателями полностью утонула в водочных стопках, Рыжий пошел в комнату и из-под кипы глаженого белья, лежавшего в антресоли достал пачку денег. Пересчитал. Оказалось двадцать тысяч. «Ну и хрен с ними, – решил он. – Не было денег, и это не деньги. Принесу, скажу: больше нет. Может, они удовлетворятся и отстанут. У меня действительно – ни копейки». Подумал он это, лег на диван и уснул.

***

Ему снилась мощная река. Широка была ее покрытая множеством волн серая непрозрачная поверхность, окаймленная по линии берегов зеленым кустарником. Его руки держали деревянные светло-зеленые весла, и он греб. Стоило многих сил совладать с течением реки, изобиловавшей водоворотами, и направить лодку прямо. Он даже несильно столкнулся с попутной лодкой, где сидели двое налоговых полицейских.