Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Глава 8

Унылая осень, объевшись туманами, колючими дождями, свинцовой ватой облаков, уступила место русской зиме: студеной, ворчливой, седой,− а леди Филлмор по-прежнему пребывала в Северной Пальмире.

«Боже, я всё еще здесь…» − кутаясь в черную пену кружев, склонив задумчиво голову, она стояла у высокого окна, устало наблюдая за падающим снегом. Изящные пальцы бессознательно гладили червонное золото подаренного распятия.

«Вот он и уехал… След его замело… Зачем? Зачем все это? Он такой славный… Красивые губы, глаза цвета сырой бирюзы… Похоже, я влюбилась сильно, но не умно…»

Она с грустью вспомнила их первую прогулку… Он, с бруммелевским узлом галстука при алмазной булавке, был неотразим и галантен… четверка цокала к дому, князь провожал ее, смущая тонкими комплиментами. Было прохладно, но весело. Внезапно она отпрянула, испугавшись, что он непременно обнимет ее, а она выдаст себя с головой от первого прикосновения.

Аманда улыбнулась печально, с губ слетело шекспировское: «Окончились турниры поцелуев, и в куклы стало некогда играть…» Она вспоминала что-то еще, когда приглушенный щелчок двери заставил ее вздрогнуть и повернуться.

− Леди Филлмор,− к ней подходил отнюдь не походкой слуги тот самый швейцар, что провожал князя. В шагах четырех он замер и склонился в небрежном поклоне. Затем с хозяйской непринужденностью опустился в кресло, и холодные глаза встретились с напряженным взглядом Аманды.

− Я слушаю вас, Пэрисон,− тихо, сквозь зубы сказала она, брезгливо дрогнув верхней губой. Голос звучал отрешенно, точно она говорила сама с собой.

− Вы удивляете меня, мисс. Это я вас слушаю,−Нилл Пэрисон застыл в кресле: голова величественно поднята, плечи отведены назад.

Леди молчала. Прошла минута, другая…

− Куда поехал русский? К старому болтуну? Пакет у него? Когда он собирается покинуть Петербург? Да не молчите же вы! − человек в кресле жестко стрелял вопросами, не отрывая колючих глаз от молодой женщины.− Или вы решили опустить занавес, не попрощавшись со старыми друзьями?

Он внезапно поднялся, пугая оскалом крупных, неровных зубов. Аманда крепче сжала крест Осоргина. Она давно прекрасно знала: такая улыбка не обещает ничего хорошего.

− Послушайте, мне всё надоело. Сколько можно? Сначала Рим, потом Брюссель, Париж, теперь Петербург! Я устала, устала, слышите?!

Ее серо-голубые со льдинкой глаза закрылись, но спокойствия и гордой уверенности как не бывало. Когда, после секундного раздумья, она вновь распахнула глаза, в них было лишь немое страдание и боль.

− Если вы хотите знать мое мнение о вас,− Пэрисон невозмутимо разглядывал свои холеные ногти,− то…

− Мне на него плевать… − не скрывая отвращения, отрезала леди и, отойдя прочь от окна, подобрав ноги, села на разобранную кровать.

− Вот как? − «швейцар» повернулся к ней, голос его отдаленно напоминал сопение линкольнширской волынки.− И так говорит благовоспитанная дама − дочь лорда Филл-мора?

− Не смейте трогать имени отца, Пэрисон, вам до него далеко, как до шпиля Биг-Бэна.

− О, не спорю. Так же, как и до казематов королев-ской тюрьмы, где он четвертый год вспоминает о своей ненаглядной дочке.

− Да как вы смеете!

− Смею,− мелкие глаза зло блеснули на красном, точно распаренном лице.− Довольно мне говорить о возрасте и благородстве вашего отца! Седина никогда не мешала Джеффри Филлмору быть негодяем.

Леди Филлмор, в родословной которой было без счету славных рыцарей, перед которой склонялись знатные фамилии и «мели землю перьями своих шляп», вдруг почувствовала железные объятия Фатума…

Задыхаясь от отчаяния, она схватила с консоли фужер с недопитым токайским, но он запрыгал в ее руке, и золотистое вино пролилось на голубую поляну персидского ковра. Она как-то враз сникла, подтянула колени к подбородку, уткнула лицо в ладони, часто вздрагивая всем телом.

Однако Пэрисон был неумолим, как кромвелевский²⁶ палач:

− Будьте благоразумней, леди! Иначе − пеняйте на себя. Впрочем, если вас не казнят, а бросят в Тауэр к старому кроту Филлмору, пособнику Бони²⁷, это будет высокой милостью. Вам сие улыбается? А между тем, моя дорогая,−барон рассыпался хриплым смешком и положил широкую ладонь не ее упругое бедро,− вам стоит лишь захотеть…

− Вы! Животное! − Аманда отшвырнула его якобы по-дружески положенную руку.− Бригандажер!²⁸ Грязный лжец! − всякая краска отхлынула от ее лица, глаза потемнели, сделались большими, почти безумными.− Эти увещевания я слышала уже тысячу раз в Лондоне, Риме, Париже − там, где за вашей тенью лилась кровь, ломались судьбы и сыпался яд… Сколько я еще должна сделать, чтобы спасти отца?! О! Вы прекрасно знаете, что он не виновен! Откровенность и честность сгубили его. Весь его грех в том, что он имел глупость в Сент-Джеймском дворце заметить: «Император Франции Буонапарте больше заботится о своем народе, чем его величество Георг IV».

− Это ваше последнее слово, мисс? − с угрозой надавил Пэрисон.

Но она будто не слышала. Глядя в одну точку немигающими, потемневшими глазами, Аманда с каждой секундой ощущала, как ширится и разливается вокруг нее зловещая пустота, и угадывала сердцем нечто ужасное, роковое, чему препятствовать и противостоять не было сил…

Она внимала заполошному стуку своего сердца и тупо молчала, чувствуя себя лишь орудием в цепких руках, понимая, как липко и навсегда спеленута паутиной интриг, сотканной из фальшивого блеска.

− Так что мне передать лорду Кастльри? Вы отказываетесь помочь своему отцу и Англии? − Нилл Пэрисон с плохо скрытой нервозностью комкал перчатку.

− Не надо, сэр, не говорите так! − встрепенулась она при имени человека, от которого в большой степени зависела участь ее самой и отца − последних из рода Филл-моров.− Я сожалею… Все глупо… Да-да… Я понимаю… −по нежным щекам катились слезы.

«Боже, какая красивая, спелая дура!» − холодно и спокойно в который раз резюмировал Пэрисон, однако не преминул, как требовала инструкция, сделать заученный шаг:

− Что с вами, мисс? Сколько опасных безумных слов, и для чего? Клянусь величием Англии, другая на вашем месте гордилась бы фантастической судьбой и была счаст-лива королевским доверием, выпавшим на ее долю. А вы?.. О, святой Яков! − воскликнул он неестественно высоким голосом и драматично закрыл лицо малиновым обшлагом своей раззолоченной ливреи.− Да знаете ли вы, леди, какие чувства испытываю я, член дипломатического корпуса, представитель древнего рода, в этой гнусной шкуре шута?! − тут Пэрисон с такой гадливостью воззрился на свое платье, точно по нему были рассыпаны чешуйки проказы.− Но я наступаю себе на горло, черт побери! Потому что вижу и слышу в этом маскараде во сто раз больше, чем на десяти бестолковых приемах сразу. И знаю, что такие, как вы и я, приносят его величеству не меньше пользы, чем сам легендарный Нельсон²⁹.

Барон был в ударе. Он продолжал еще чем-то пугать: вроде того, что ей, дочери изменника, где бы она ни очутилась, не скрыться от их могущественного влияния, что не станет его − взойдут иные, кому поручено будет контролировать каждый ее шаг, каждое дыхание; при этом он театрально заламывал руки, умело жонглируя высокими именами и идеалами Великодержавной Англии.

Главное, что бесило Аманду, перековывая отчаяние в гнев, заключалось не в пугающей трескотне Пэрисона, а в его плохо скрытой жажде быть ее обладателем. Глядя на барона сквозь зависшие алмазными дробинками слезы, она чувствовала себя оскорбленной, до нитки раздетой изголодавшимися по страсти глазами. Аманда с деланной непринужденностью плеснула себе остатки токайского и, любуясь цветом вина, спокойно сказала:

− Помилуйте, барон, вам стоит быть поделикатнее. Если я женщина, то, по-вашему, у меня и развитие, как у незрелой репы? Вы далеко не подросток, сэр, и вам пора сделать выбор: распутник вы или член дипломатического корпуса! И кто знает, быть может, тогда разрешились бы все ваши муки…

Побагровев, барон что-то хотел вопросить, но синее пламя глаз сожгло и это.

− Проклятье… − только и смог простонать Пэрисон.

В ответ Аманда посмотрела на него через коричневое золото токайского вина и, копируя фривольное обращение барона, съязвила:

− Вот-вот, мой дорогой, продумайте на досуге свою месть… Но помните, сэр, шантаж − вещь обоюдоострая!.. И я не уверена, что лорд Кастльри засияет от счастья, узнав однажды, что его поверенное лицо легко путает женщин с делами Англии.

− До-воль-но! Замолчите!

Однако леди Филлмор продолжала наступать и, одарив насмешливым взглядом ряженого барона, понизив голос, еще раз показала когти.

− Только не питайте иллюзий, Пэрисон, что попадись я вам в руки на всю ночь, к рассвету вы бы сделали меня покорной, как воск…

Сказав это, она вдруг опять потускнела, уткнувшись в колени, и в глазах ее вновь колыхнулась тоска.

Солнца видно не было, но его золотисто-белые лучи вторгались белым снопом в спальню, освещая ореховый туалетный столик; старинный, из пергамента и страусовых перьев, веер; капризно выбранный строй хрустальных флакончиков духов; и что-то еще деликатное, мелкое, женское…

Внезапно спальню наполнил мелодичный звон часов работы Рентгена. Замысловатый механизм хрустально выигрывал тирольский напев.

− Запоминайте, барон,− Аманда рассеянно провела рукою по белому мрамору шеи, точно ей не хватало воздуха.− В двенадцать князь должен быть во дворце графа Румянцева. Пакета при нем, полагаю, нет, во всяком случае, я не нашла его… Время отъезда узнать не удалось, но уверена: не позднее завтрашнего дня… Это всё, а теперь убирайтесь к черту! И впредь, когда заходите, стучите − я не прачка, а вы не кучер, сэр. Прощайте!

Глава 9

В кабинете они остались вдвоем: молодость и зрелость. Румянцев лишнюю строгость на себя не напускал. Был краток и четок.

− Рад тебя видеть, князь. Изволь сесть хоть куда и прошу со вниманием слушать. Время, сам знаешь, приключилось грозовое, а потому пробил час кое в чем тебя просветить и просить об одном одолжении. Скажу наперед: будучи делу предан до скончания живота своего, речь поведу единственно о Державе, но помни… − седой канцлер приложил к губам палец, сверкнув изумрудовым перстнем,− глагол − серебро, молчание − золото.

Алексей сидел на оттоманке зеленого бархата, свободно закинув ногу на ногу, но было приметно, что князь азартно взволнован. Он расцветал от запаха опасности, тайны так же, как дамы обмирали от его золотых эполет.

Граф улыбнулся в душе: «Нет, этому Анакреону³⁰, пахнущему духами и отвагой, решительно никакое соперничество не в страх, он − Осоргин!»

− Так вот,− продолжал Николай Петрович,− вам, конечно, известно, князь, что в двенадцатом году мы за-ключили с испанскими кортесами³¹ миротворческий договор³².

− В Великих Луках,− вскинув левую бровь, почтительно уточнил Алексей.

− Именно,− граф довольно кивнул головой.− Уполномоченным от Мадрида был дон Зеа де Бермудес; если помнишь, он прежде служил испанским генеральным консулом у нас в столице.

− Да,− сухим эхом отозвался Осоргин.− Нам следует присмотреться к нему? Иль тревожиться?

− Лично я встревожен,− откровенно заявил Румянцев.− Но не им. Дон Зеа − даровитый, отменной чести человек, кстати, отказавшийся в свое время присягнуть на верность Жозефу, брату Наполеона. Нет-нет, он вне подозрений. Тут дело в ином, голубчик. Сей договор с Испанией, ежели начистоту, был моим последним дипломатиче-ским шагом. Позже, по причине недуга, тебе известно, я вынужден был оставить Государя, армию и… − Николай Петрович болезненно напрягся лицом и выдохнул,− возвернуться в Петербург.

Осоргин нетерпеливо дернул щегольским усом и осведомился чуть резковато:

− Так что же?

− Возьмись покрепче за подлокотник, Алеша,− глухо обронил граф, буравя его взглядом.

Осоргин − внешне спокоен и холоден − нервно ждал, покуда канцлер вдоволь напьется его видом.

− Новорусским землям гибель идет! − произнес тот, намеренно отчеканивая слова.

− Русской Америке?! − Алексей изменился в лице, перекрестился и почти крикнул: − Ваше сиятельство, ради Христа, что случилось?!

Румянцев поднял руку:

− Его величеству сейчас не до американских берегов. После славной виктории в «битве народов» под Лейпцигом он опьянен величием и до сих пор продолжает горстями раздавать кресты и звезды.

− Однако за доблесть, ваше сиятельство! Наши дрались как львы!

− За доблесть, не спорю,− терпеливый голос был по-прежнему ровен.− Но подумай, голубчик, кому на руку кровь наших орлов в заграничном походе? Ужель ты не гадал, отчего фельдмаршал Кутузов впал в немилость? Не думал? Так потрудись хоть теперь!

− Вы хотите сказать, что… − прошептал капитан.

− Успокойся, пока ничего не хочу сказать… Рано развешивать ярлыки, но поздно раздумывать. Я полностью разделяю мысли почившего главнокомандующего. Он, стреляный воробей, коего на мякине не проведешь, говорил: «Наследство Наполеона, увы, достанется не России и не какой-либо континентальной державе, а тем «островитянам», кои уже нынче владычествуют на морях и чье господство сделается тогда для мира невыносимым». И, право, ежели сия мудрая мысль не способна была убедить Государя, так, верно, уж никакая другая «пушка» не разбудит.− Николай Петрович печально усмехнулся, глядя на задумчивого Алексея: − Теперь, надеюсь, ясно, почему Государь меня оставил здесь смахивать пыль с бумаг, взяв с собой Нессельроде?

Князь помрачнел, сцепив пальцы, сверкающие глаза расширились: он свято почитал своего учителя и ненавидел «заморского пигмея», преклонявшегося пред всем англицким и пред австрийским канцлером Меттернихом. Талант этого политика, как был убежден Осоргин, состоял в умении, не высунув голову, вовремя шепнуть: что случится на следующий день, на следующей неделе, на следующий год, затем, не краснея, объяснить, почему этого так и не произошло.

− Чего же теперь ждать, Николай Петрович?

− Пожалуй, уже дождались. Торжествует британец: выгрыз английский пес свою правду − республиканцы изолированы полностью. Со дня на день их миссия покинет Санкт-Петербург несолоно хлебавши… Да и под меня подвели черту. Впрочем, дипломат, пеняющий на злые языки, похож на капитана, пеняющего на море… − Румянцев сжал кулаки.

− Значит, вчерашний выпад Уолпола…

− Да, Алеша, да…

− А что Булдаков?

− А что дробина слону? Бодрится Михаил Матвеевич, кипит. Да боюсь, так и выкипит… Остальные тоже не лучше: ходят, словно в воду опущенные. Тут не молитва нужна, голубчик, а дело.

− Приказывайте, ваше сиятельство! − глаза Осоргина блистали преданностью.

− Экий ты быстрый, голубчик, готов кота в мешке купить. А ежели за мой приказ тебе придется в полуношный край отправиться, северное сияние созерцать?

Офицер думал недолго, лишь перекинул ногу:

− Да и за вчерашний мой дивертисмент грозили каторгой! Хрен редьки не слаще. Не запирайтесь, Николай Петрович, сказывайте.

Канцлер замер на миг, а потом будто выстрелил:

− Карта тебе выпала, капитан, гнать лошадей в Охотск, а оттуда чрез океан в форт Росс.

− В Охотск? В Калифорнию?..

− Ты что ж, в отказ? − Румянцев в сердцах треснул каблуком по паркету.− Только не хитрить! Отвечай решительно и немедленно, Алексей Михайлович.

У Осоргина на душе заскребли кошки. «Охотск − это же редкой масти дыра: ветродуй с тоской, да и только! А форт Росс… И того хуже». Слышал он в РАКе от очевидцев, что, дескать, форт Росс − это мечта самоубийц: индейцы, пираты, дикое зверье в избу лезет, как к себе в нору, зато люди там становятся крепче булата. Да, дорога к форту Росс шла до Охотска всё же по тореной земле, хотя и под разбойничий свист, а дале по голым нервам: впереди океан. Там Господь заканчивал свой путь и свои услуги предлагал Люцифер³³.

Алексей лукавить не привык, оттого сознался:

− Душой не растаял от радости, ваше сиятельство.

− И на том спасибо,− граф тяжело сел подле, приобнял за плечо.− Вот это,− он неожиданно извлек из белого камзола пакет и даже понизил голос,− ценой жизни, но след доставить на американский континент и вручить лично правителю форта Росс господину Кускову. Срочность доставки бумаг гарантирует нам в южных колониях мир с испанцами.

− Вы говорите с такой уверенностью, Николай Петрович, точно события уже назрели,− слова выскочили раньше, чем Алексей успел прикусить язык.

− Увы, факты − упрямая вещь. Последние рапорты полны набата: есть случаи резни, кои способны для Отечества разлиться в новую большую кровь. Помнишь, наверное, 1802 год?..³⁴ То-то и оно… А государь глух на ухо, хоть убей.

Князь внимательно посмотрел на Румянцева. Ритм речи графа, убедительность и весомость фраз − всё было как обычно, вот только таящаяся в голосе органная нота да хрипотца, ровно горло старика забила мокрота… Алексею вдруг стало не по себе, но в следующий момент по жилам его точно разлили шампанское: «Эх, ради такого дела готов гнать лошадей хоть к черту на рога, не то что в Охотск!»

− Однако здесь царский вензель? − офицер с любопытством вертел пакет.

− И слава Богу, держал на черный день… Вот и сгодился.

− Выходит…

− Да, голубчик, решился,− скулы Румянцева обострились.− А что прикажешь делать? Ну, да пусть о сем, Алексей Михайлович, ваша голова не болит, то на моей совести… Все-таки я еще канцлер, а не садовник.− Он молодо встал и зачастил по кабинету.− Память у тебя, я знаю, вечная, что в судовой журнал вписать, то и отрадно. А в нашем деле, тем паче, запись должна быть вот здесь,− старик коснулся указательным пальцем своего высокого лба.

− Отъезд завтра. Не понял что? Да, завтра − крайний срок! Выйдешь из города, князь, у Средней Рогатки тебя будет дожидаться дюжина казаков и лучшая дорожная тройка. Всё сие не позже девяти утра, Алексей Михайлович, чтоб по темноте. Так что «зарю» придется сыграть с петухами… Оттуда погоните в Новгород, потом на Торжок до Москвы,− Румянцев погрозил Осоргину,− ни часу задержки! А уж по «Владимирке» прямехонько через Урал в Сибирь.

У Алексея нехорошо кольнуло в груди: знал он этот столбовой тракт, крепко убитый арестантскими котами³⁵ и политый горючими слезами.

− В Охотске на тамошнем рейде вас будет дожидаться двухбатарейный фрегат «Северный Орел». Под началом капитана Черкасова ныне отправлен он с насущными надобностями для русской миссии к японским островам. К твоему прибытию в Охотск, Алексей, все формальности с судном будут улажены через вестовых. Не кипятись! О сем я похлопотал заранее: господин Миницкий, командир порта, препоны чинить не будет. Имя мое да царский вензель тому порука. Что же касается меня,−Николай Петрович надул щеки,− в то время, как вы будете действовать на океане, я тряхну сединами здесь. Нельзя британцу воли давать, ой, нельзя! Хуже всякого турка за грудки возьмет и ярмо наденет! Да мы тоже не в хлеву родились, голубчик, потели в ученых храмах… Пусть знают: есть еще у русака порох в пороховницах!

Разговор шел на французском, но граф Румянцев, большой охотник до русской словесности, частенько переходил на родной язык, а когда обида душила пуще, помогал себе народными восклицаниями.

− Сверх казенных денег хочу свои дать,− старик ловко запустил руку в ящик серебряного стола и извлек сверток, похожий размерами на коробку из-под бразильских сигар.

Осоргин вспыхнул и хотел возразить, но граф опередил:

− Не возьмешь − обидишь по гроб… Держи!

− Слушаюсь, ваше сиятельство! Всё будет исполнено в срок! − звучно заверил капитан и по-военному склонил голову.− Имеете что-нибудь еще приказать?

− Имею! − Румянцев плеснул звонком − ливрейный лакей ласково внес хрусталь и шампанское.

Граф хлопнул об пол разлетевшийся сверкающей росой опустошенный фужер и сырой щекой прижался к Осоргину.

− Господь с тобой, Алеша… Держись, голубчик! Держись!

Князь путался в чувствах: и горечь разлуки, и гордость за возложенную честь, и боль за опального канцлера…

Со слезами на глазах и усах он по-сыновьи обнял Николая Петровича, точно желал влить в него, безутешного, свою молодость и пыл.

− Обещаю, ваше сиятельство, не пощажу своих сил, всё, что смогу!..

Глава 10

Уж было за полдень, когда князь Осоргин вышел от графа. Перед глазами рисовались перспективы одна другой краше. Голова была не своя, предстоящая миссия пьянила почище старого русильонского вина.

На Англицкой набережной было на удивление тихо в тускло-серебристой дымке наступающих сумерек. До самого Медного всадника будто всё вымерло. Дворцы и особняки вдоль Невы устремлялись в прозрачную даль торжественной воздушной полосой. В серой акварели неба боролись с порывами ветра редкие чайки, отчаянно державшиеся черных окон незамерзающей воды, и плач их чем-то тоскующим и обреченным пропитывал промозглый воздух.

Алексей туже натянул треуголку, бросил удивленный взгляд вправо-влево… Обычно тут кипень стоит праздная, слышится рокот сродни морскому, да только не прибоя, а дружной дроби копыт и колес. И, право, не до смеху: успевай беречься, не то собьет, затопчет прогулочный экипаж, и имени не спросит.

Истомившийся «барским приколом» Прохор недовольно стучал яловыми сапогами вдоль гранитного парапета набережной. Карета стояла тут же с белым горбом снега на крыше.

Захлопнулась дверца, сбивая искристый навис липкого снега. Прохор разобрал прозрачно-оледеневшие, негнущиеся вожжи, гикнул страшливо, и ясеневые полозья завизжали.

Как только экипаж истаял в снежной пыли, с Галерной, мимо особняка Фонвизиных, хлопая плащами, угрюмо вынеслась шестерка всадников и устремилась вослед.

* * *

У Петровской площади − там, где в летний сезон грудь Невы на манер портупеи перетягивал наплавной мост, что укладывался мастеровыми на шлюпы,− по зиме укладывался санный съезд.

Прохор ожалил кнутом четверку бусогривых,− стыдно барской карете в хвосте плестись. А за оконцем экипажа шум-гам да веселье − народ догуливал Рождество.

Алексей прижался к стеклу − тут и сани, тут и коньки, тут и пьяные от морозца барышни, чьи щеки маком цветут без румян, и пестрые шатры разбиты, полные снеди и вина − пей, гуляй, душа − мера!

Звенят голоса, летят русские тройки в наборных сбруях, с огненными медными бляхами и кистями с колокольцами под резной дугой коренников, с бубенцами да пестрючими лентами на шейках пристяжных.

«Эх, накатаются черти − бьюсь об заклад, зазвенят под ночь в Стрельну, к цыганам!» − с завистью подумал Алексей.

А посередине Невы-матушки в четырехаршинных ледяных сугробах, точно строй петровских гренадеров в зеленых мундирах, выставлены на погляд привозные красавицы ели. Все, как одна, в пять маховых саженей ростом да в лентах веселых и при бумажных шарах. Крутятся бесом, фыркают пламенем да искрами фейерверки с шутихами. Временами нет-нет, да и мелькнет жандармская бляха −вокруг почтительная прогалина, а за ней опять толчея: тут и бархат, и атлас, и медведь на цепи вприсядку, опоенный медовухой.

Карета князя, обгоняя прогулочную неторопливость мещанских кошевок, въезжала на Васильевский остров, ко-гда по проезду прогрохотали кони преследователей. Будто живые клинья, рассекли они праздничную толпу, собирая проклятья, сыпавшиеся, как блохи, в хвосты их лошадей.

* * *

Когда замелькали простуженные шеренги домов Василь-евского, градус настроения Осоргина резко упал. То ли сказывалось щемящее чувство скорой разлуки со всем родным и близким, желание догулять Рождество с любимой, то ли еще что… Словом, сидел он, уткнувшись носом в уютный бобровый ворот, слушал канканное перещелкивание кнута и крепко печалился.

«Вот ведь… с утра еще град Петров виделся куда как славным − лучше не хочу, а нынче…» Морщась, он стянул перчатки и, раскуривая подарок американского посла Адамса − иллинойскую трубку, задержал взгляд на оконце и помрачнел пуще. Все было не так и не этак. На узких, крепко просевших деревянных тротуарах глаз не радовал поток гуськом спешащих людей. Там старуха с клюкой при ветхой корзине, согнутая чернопудовой судьбой; там на перекрестке казенный мужик туповато горстит в раздумьях бороду до пупа. Долгополый армяк и татарский кушак выдают в нем дремучего провинциала. Придерживая треуголки, оскальзывается чиновничья рать: нотариусы иль адвокаты, один черт, судейское племя, и лица, лица, лица… И все держится нарочито независимо, дышит жаждой деятельности вперемежку с отчаянностью нищенской долюшки, с пьяной улыбкой уходящего Рождества да тревожным блеском в очах: «Что ты готовишь, год четырнадцатый?»

Князь зевнул. В хриплом галдеже церковного воронья слышалась ему тяжелая поступь судьбы, звенящая для одних серебром червонцев и воли, гремящая для других железом ворот долговой тюрьмы и цепями каторги.

«Ах, Петербург, Петербург! Блеск и нищета, величие и простота − затерянный среди волчьих лесов и ржавых, точно изъеденных оспой, чухонских болот… − он как-то невесело улыбнулся и заключил: − Умей жить в согласии с собой, и жизнь будет светлой».

Мимо проплывала Восьмая линия, до Смоленского погоста еще далече, а за окном смеркалось, близилось времечко уличных фонарей.

Грешным делом, Алексей уж было пожалел, что велел Прохору воротить коней на Васильевский, но тут же осек себя строго: «Что ж это, брат? Дружбу предавать вздумал? Не в зазор и честь свою заявить. Чай, забыли у Преображенских лицо твое. Столкнешься где… не признают, и то за дело!»

Обмякнув сердцем, он вновь принялся заряжать трубку провансальским табаком: не мог никак после разговора с графом прожечь горло − решение канцлера, чего лукавить, было, что обухом по голове.

На Восемнадцатой линии, куда лежал его путь, доживала свой век безутешная вдова Анастасия Федоровна Преображенская − матушка его дражайшего друга Andre. Друга светлой поры детских проказ и ершистой юности, вымуштрованной под барабан в славном кадетском морском корпусе при Кронштадте.

Ныне Андрей Сергеевич службу нес там, где Великая Держава Российская распахивала миру свои восточные врата, куда на завтрашнем брезгу обязана была зазвенеть дорожная тройка Осоргина.

Князь высморкался в платок − подъезжали. Через десяток домов должно было проклюнуться Смоленское кладбище. Он улыбнулся. Улыбка получилась нервной, насилу выжатой. Память перелистывала страницы последнего письма Andre содержания отчаянного и злого.

Нужда гнула друга в три погибели. Ему еще не поспел срок озаботиться избавлением родового наследства от крыс и тлена. Неувядшая матушка Анастасия Федоровна покуда пребывала в уме и здравии. Она принадлежала к той породе русских женщин, кои во вдовстве уж не живут, а так… доживают, и это свое доживание ощущают, точно вину перед покойным мужем.

Беда, как понимал Алексей из писем друга, гнездилась в ином. Не ведала Анастасия Федоровна о нуждах единственного сына, понеже целиком уповала на заботу Российско-Американской Компании о своих птенцах. Но с течением лет цедились серебренички все скупее да неохотнее, ибо у Компании расходы поднимались, как у кухарки квашня в кадушке. «Эх, воинская лямка! − Осоргин дернул желваками.− Кто с тобой беды не бедовал!»

Оттого Andre, злясь на известные степенства, привыкал считать гривенники, не пренебрегая и счетом полушек. Весточки маменьке он слал редко. Анастасия Федоровна крепко серчала на его нерадивость, он − на ее обиды. Гордыня гордыней, а пришлось Андрею Сергеевичу отписать-таки прошение маменьке, да заодно и князю Осоргину. Пятый месяц компанейские офицеры перебивались без денег, закладывая последние фамильные вещи.

«Приезд мой,− рассуждал Алексей, ставя сапог на снег,−будет для него манной небесной. Погоди, дружище, не за горами избавление. Дольше мучился».