Три с половиной мира

– Не понять тебе этого, дикий старик. Есть у нас такое понятие – Родина!

1.8.

Жизнь Маухи была долгой. Даже с тех пор, как его соплеменники подметили, что вождь явно задерживается на белом свете, прошло уже очень много времени. Ёти как будто забыла о нем, или же готовила дело, срок которого никак не наступал. Он устал ждать своей очереди, бесконечно прислушиваясь к песням Великой Матери. Её голос ласкал и утешал старика, но ничего не требовал, не поучал и не звал. Сложно ощущать себя любимым сыном, будучи самым старым на белом свете. Седой увядающий старик, как трухлявое бесплодное дерево, сухое и изгрызенное внутри, он готов был упасть, чтобы освободить место. Потухшими глазами шарил вокруг в поисках оправдания собственного существования, но видел лишь известные наперед дни и людей. Годы шли, один за другим наслаиваясь на клубок событий, Маухи путался в воспоминаниях о былой любви, крови, рождениях и смертях, и удивлялся – насколько прошлое сложнее и многообразнее грядущего. Лишь изредка выныривая из пыльного мешка собственной памяти, озирался вокруг, беззлобно ворчал на ближних, окликал дальних и терпеливо дожидался того дела, для которого он все еще есть.

Он говорил с мертвыми и пытался выведать у предков свое предназначение. Ушедшие смотрели на него из каменных глыб, сочувствовали и может быть даже скучали… Предполагали, что мать Ети сейчас просто занята: слишком много хлопот вокруг Города. А еще она спешно доделывает болото.

Маухи уже бывал на том месте. Два или три лета назад. Недалеко, дней пять ходьбы. Тогда новый карстовый провал в лесу уже наполнился водой и бурно зарастал однолетними водорослями. Старый вождь обошел будущее болото за пару дней, поразмышлял, зачем оно здесь нужно? Как запас перед засухой? Могильник на случай мора? А не все ли равно… Он решил больше не спрашивать не о чем. В свое время все прояснится. Улыбался, задаваясь вопросом: не похож ли он сейчас на юнца, умудрившегося обидеться на целую планету?

Когда до Вечного Маухи дошел слух что в болото с неба упал корабль, он далеко не сразу увидел в этом начало конца. В прежние времена подобное случалось часто, пока горожане не угомонились. Старик лишь ухмыльнулся, предположив что Мать попросит железяку из болота достать. Для чего-то ведь оно нужно ей, это болото…

Но было что-то еще, какая-то упущенная новость. Маухи прислушался: соплеменники занимались своими делами, предки привычно бубнили о давно минувшем, лес притих, готовясь к осени. Может быть, это звери или птицы обсуждают свои проблемы? Старик решил подойти ближе к комху и попытаться через камень заглянуть в звериные души. Сначала обратился к Сё, которых с возрастом стал уважать более других высокоорганизованных обитателей леса. Муравьиная матка, будучи на сносях, не о чем не знала и знать не хотела. Он перебрал нескольких солдат, находящихся дальше других от муравейника, но тоже ничего не нашел. У него только разболелась голова в попытках разглядеть хоть что-нибудь через фасеточные глаза. Тогда Вождь напросился полетать с орлом и они кружили над бескрайним зеленым морем до самого заката, заболтавшись обо всякой чепухе. Вернувшись в себя, перекусив и уже готовясь ко сну, Маухи вспомнил о долгоухах.

Он не любил их. Возможно потому, что эти мелкие шустрые лесные бездельники были слишком похожи на людей. Они болтают не умолкая и настолько глубоко увлекаются своими проделками, что достучаться до них почти невозможно. Вот и сейчас долгоухи ухахатывались, живо обсуждая новое слово в своем постоянно меняющемся наречии: «Зайт-цы». Слово и вправду звучало на редкость глупо, особенно если попробовать произнести его вслух. Маухи уже решил было плюнуть и лечь спать, когда в голову ему пришло что долгоухам вовсе не обязательно было собираться в одном месте, чтобы поржать над фонетической оказией.

Стоит ли говорить, что любовью к долглухам Маухи так и не проникся. Ведь зайцам даже в голову не пришло хоть кому то сообщить о том, что пилот рухнувшего в болото корабля выжил.

***

Когда они сидели на поляне, Маухи смотрел на обездвиженного Олекму и удивлялся: как целая бездна душевного уродства может скрываться в столь тщедушном теле? Он напомнил ему щенка… Маленькую безобразную собачонку, жалкое подобие своих предков – волков. Кто-то, исходя из своих прихотей, возомнил себя умнее природы и селекцией закрепил, многократно увеличил пороки и слабости. Зачем? Для чего эта щенячья преданность и готовность беспрекословно исполнять команды? Старик осторожно заглядывал в память пришельца и содрогался от ужаса. Он видел целый мир искусственно выведенных злобных монстров. И они действительно убили свою планету. В это было трудно, почти невозможно поверить…

Молодые соплеменники, неспособные видеть настолько глубоко, но так же чувствовавшие к чужаку необъяснимую неприязнь, отгораживались от нависшей угрозы смехом. Тупой в своей глупой уверенности, пришелец считал отчего-то, что его умение управлять небесной лодкой делает его лучше, сильнее, мудрее Маухи. Чужое, уродливое мышление. Представитель выродившегося, никчемного народа. Как раки, запертые в обмелевшем русле, они сожрали все и всех. Давятся и грызут теперь друг друга вперемешку с собственными испражнениями. И ждут дня, когда солнце прикончит их.

И все же Мать Ёти упорно не давала чужаку издохнуть. Она вела его совершенно точно, хотя тот и норовил постоянно усложнить свой путь. Даже Лес расступался перед ним, желая поскорее изрыгнуть из себя жалкое подобие человека. Вечный Маухи всем своим естеством ощущал нависшую опасность. Да, впервые в жизни ему было по-настоящему страшно, и он готов был бежать, нести пришельца на своих ослабевших руках, лишь бы поскорее выпроводить его из Леса. Ведь именно пришелец был источником заразы, способной отравить души как живых, так и мертвых.

Скала Рикай была уже совсем рядом. Глубоко под ногами она поднималась с каждым шагом, щекотала пятки, так что волосы на ногах вставали дыбом. Голоса предков из одиноких теней становились сумбурным хором. Те, кто ушел недавно, приветствовали путников. Древние же, уже почти слившиеся с Ети, наблюдали с любопытством, спорили меж собой – чьи это отпрыски идут к ним на встречу. Называли себя, насколько помнили и узнавали. Каждый из когда либо живших рядом с другим таким же, как чешуйки в броне дракона.

Дракон времени, – легенда, которую нет нужды пересказывать. Всегда одним боком к живущим ныне, отблеск на чешуе, луч, радугой преломляющийся в мимолетной реальности настоящего. Лишь живущим в нем дана сила и возможность.

Все мирское чуждо мертвым. Каждое дело, каждый шаг и каждая капля крови ложатся в раз и навсегда определенное место. Их сла́ва не имеет для них значения. Они сделали то, что должны были и не могут добавить к свершившемуся ни слова, ни смысла. Живущие сами найдут мудрость в былом, если смогут. Ушедшие же будут смотреть на них и станут просить Ёти не оставить жизнь потомков пустой.

Души умерших пронизывали тела живых, истосковавшись по своим, подгоняли и притягивали к себе. Мудрые хозяева и благодарные дети леса, всей земли, девять отцов и сыновей, и с ними десятый, чужой. Предки пытались понять его, но наблюдали только призрачную тень, подобие живого. Или же жизнь настолько не похожую, что не было в ней ничего, кроме жалости. Как любопытные дети, нашедшие выброшенную волной на песок медузу, разглядывают, тычут палочками, тщетно силясь понять чуждую им природу пришельца из другого мира, и выдумывают план, чтобы вытеснить, столкнуть, вернуть несчастного к жизни в родной, подходящий для него мир.

Гул, гомон, вибрация… Удивление, недовольство, брезгливость. И вот уже призрачное полчище понеслось мимо, к другим телам и новостям. Незримое движение, танец, марш, круговорот. Каждый шаг к центру вовлекает, затягивает как в сердце урагана. Туда, где вся его мощь внезапно замирает кристальной торжественностью. Где переплетаются все пути, начала и окончания, вопросы и ответы.

Сжимаются зубы, пальцы и сердца. Самый главный и простой вопрос вертится на языке и слезами катится из глаз. Место, где так же невыносимо тепло и уютно как в материнском лоне, где каждый обрывок воспоминания навечно впечатывается в родовую память. Что я для вас? Кто я без вас? Вспышка, эпизод в бесконечном ряду перерождений? Воин на страже, хранитель и продолжатель рода, исполнитель предначертанного, вершитель высшей воли? Ласковый и внимательный сын, вернувшийся к основе? Довольна ли Ты? Правильно ли растолкован твой голос? Пропустишь ли ты меня к предкам, где разум мой растворится в твоем, и обретет покой?

Бренность телесная перед громадой черной скалы. Рука, что тянется к матери, моля об утешении. Старик, наедине с вечностью…

Упругая податливость камня, вздох облегчения и надежды. Близость, сменяющаяся единством…

1.9.

И кончилось все как-то внезапно… В тот самый момент, когда безумный старик, полезший обниматься с памятником, выудил откуда-то каменный ножик. Поглазел на него, утер слезы с соплями и побрел обратно в лес. Олекма к скале подошел следом, щупал долго, глазенками хлопал, а только ни единой трещинки в камне так и не высмотрел. Вот как нарочно они это… Обернулся к лесу, а там уж из под каждого куста бабы с дитями лезут. А откуда взялись? Неведомо. И вот во всем так…

Это на них безумство находит, от того, что листья свои жуют беспрестанно. У наших-то, у крепостных, тоже есть охотники до этого дела. Те только плесень рыжую по тайным углам разводят, да жрут. И тут уж считай на сутки, али подольше еще, рассудку как не бывало. Ходят по коридорам криво, на стены натыкаются, бьются, валяются по полу. Мычат еще, и разговаривают будто с кем, кого нету. И боятся всего. Соседям забава – тоже не падают едва от хохоту.

Олекма не едал плесени. От нее моча рыжеет на неделю, и если отцы прознают – не видать полетов тогда до смертушки. Да и вообще никакой приличной работы. А дикарям никто не указ, да и работать не надо. Вот и одурманиваются от нечего делать. Оттого и подозрительность у них повышенная. Вот, считай с полудня накрыло-то их. Глазенки остекленели, ручонками кругом поводили, будто щупали чего, или отмахивались. Бубнили все про себя, улыбались глупо, как если в штаны на людях напрудив. И с каждым шагом дурь-то крепчала. И у Олекмы в голове тоже бардак сызнова проступал: шум эдакий, как в коридоре, который к стадиону ведет. И орет толпа-то, и беснуется… Наши победили? А встряхнешь головушкой, так отступает, и снова тишина. А вышли из лесу – отпустило совсем. Дикари так и шарахаются тупо, а Олекма вот ничего. Покрепче видать.

А бабы и тут дуры. Хоть бы одна удивилась чуть, Олекму-то увидав. Даже обидно чуток… Каждый день что ли к ним в гости цивилизованные люди заходят? Ан нет, совершенно взглядом не цепляются, топчутся по своим делам, на детишек покрикивают. Тащат из лесу обломки сухие в кучу, шалашики городят на отшибе. Баба, она видать везде баба, и дело ее бабское: бытовать да бедовать. Мужики-то вон к памятнику пошли.

Ну как тоже – памятник? Те же самые комху, камни живые. Только здоровенные, ростов в пять. И расставлены кружком. А на которые еще и сверху плиты засунуты. Это уж явно не дикарей работа, куда им. А только видят тоже, что построить эдакое чудо, так это тебе не в пупу царапать. Уважают, неспроста приперлись.

И сила в них общая, великая. Не чета лесным булыжникам. И хоть не знаешь даже, кто сотворил-то экую мощь, а все равно проникаешься. Есть стало быть и на этой планете разум, и безоговорочное уважение к нему всякий цивилизованный индивид испытать должен. Вот найти бы тоже отломочек-то какой, да нацарапать на видном месте: что был тут, дескать, Олекма, случайный путник, скиталец. Доберутся же люди и до этой глухомани когда, так может прочтут…

И будто увидал он тех людей-то… Только нечего им было на скале читать. Принялись они тогда в память Олекмину заглядывать, рыться да блуждать в закоулках, словно с фонариком.

Вот Мамка в кубрик принесла. Лампочка на потолке тусклая, похрустывает временами от сырости. Тетки соседские знакомиться пришли. Мать, ясно, кышкает. Тетки ворчат. А надобно ли это помнить?

Вот ползать сподобился. А недалече уползешь по кубрику. В одном углу кровать, под ней барахло и грязно. В другом стол, его из под книг еле видно. Мать ударила по жопе разок, когда Олекма одну изодрал. Следом рыдала навзрыд долго и ласкаться лезла. Прощения все у кого-то просила.

Потом совсем сына забросила, как бегать стал в коридоры. Придет поздно после ужина, глянет мельком на отпрыска и опять в книжки нырк. Разве что про успеваемость спросит. Обидно иногда становилось: других-то пацанов хоть и лупят чаще, а и обласкают хоть на неделе раз. А может – доверяла просто, как взрослому.

Потом еще авария была. Диверсанты с Луны умудрились на пластиковой фабрике газ взорвать. Сволочи гнусные. В казарме пусто совсем стало, меньше десятка баб вернулось. Ребятенки двое суток, считай, толпились в общем месте, а потом выть стали. Пришли Отцы, ругали страшно выживших баб, что диверсантов проглядели, и увели детей… Да кто ж знает куда.

Другой раз повадился к матери мужик. Вот уж где пересудов было! Ну еще бы, часто ли взрослого мужика в казарме увидишь? Да еще выяснилось потом что он из «размороженных» тоже. Вот и частил к матери прежнюю жизнь вспоминать. Притулится на кровати одним полужопием, сидит молча долго. Эдаким крючком совсем завернется, хотя и долговяз, головушку двумя руками подопрет. А руки все в коростах рыхлых да сыпучих, жуть. Куда только медицина смотрит? Был бы ребятенком, а хоть даже и рожавшей бабой, так и зашибли бы давно за такое в темном закоулке. Нет же, уберегло уважение. Не лишку поди таких осталось, кто еще довоенную жизнь повидал. Останавливали в коридоре его, спрашивали:

– Скажи, дяденька, а ты выселенцев-то видал? А правда ли, что у них роги и хвосты есть?

А он пятится и сказать ничего не хочет. Бровки только на лоб лезут, и ручонки поганые трясутся. Бестолковый, что с него взять…

И вот сидит, сидит все в гостях-то, а потом как прорвет его. Жалуется вроде, только слова все такие, что не разобрать:

– Я же юрист, Софья Викторовна! На кой черт меня вообще в анабиоз отобрали? Ведь тогда еще ясно было, что это совершенный апокалипсис, что провалилось все к Аиду. Какой закон? Какие права? Слово «конституция» из всех справочников вычеркнуто! Честное слово, я проверял. У них же теперь главное мерило – эффективность и целесообразность. И я решительно затрудняюсь определить что страшнее… В чем цель? Ради чего работает эта жуткая пропагандистская машина? Я даже не о Луне теперь… Это еще греки придумали, что наличие воображаемого врага необходимо для существования тоталитарного режима. И про эмиграцию я давно уже не мечтаю, пройдено. Я молю вас, Софья Викторовна, не надо этой вашей снисходительной улыбки. Я о другом: в этой борьбе за выживание, за существование, как же так вышло, что мы утратили все человеческое? И это вовсе не философский вопрос. Это вовсе не грань между Homo sapiens и разумным животным. Это целая историческая пропасть, вершина, с которой все рухнуло. И разбилось вдребезги… Я не могу так. Я не в силах наблюдать, как под предлогом сохранения вида они играют в генетические пазлы, просто смахивая неудавшееся со стола. Меня выворачивает от пафоса их псевдопатриотических заявлений. Неужели они действительно верят, что можно выжить, готовясь к новой войне?..

И вот такой ахинеи от ужина до отбоя. Мать не спорила, не поддакивала, но слушала вроде… Сидела на скрипучем стульчике развалившись, да в коридор через приоткрытую дверь глядела. Тоже странность: только когда мужик приходил – дверь-то нараспашку держала, а так запиралась всегда. Хвасталась разве нарочно перед соседками, что мужик в гостях? Ну и кто бы ее любил еще после эдакого.

А потом помер он от чего-то. Сам вроде… Не пожилось. Да и толку от него было чуть. Ученый, тоже мне. Грибы на ферме растил…

И главный в жизни день вспомнился, ясно. Выпускной.

На стадионе было душно. Вентиляция не справлялась с запахом пота десяти тысяч зрителей, спортсменов, воинов… Олекма нервно шарахался в толпе товарищей по летной учебке, толкаясь локтями. То и дело вываливался в коридор, чтобы хоть немного вздохнуть, тут же рвался обратно к узким воротам выхода из подтрибунного помещения, когда толпа наверху взрывалась приветствием. Что там опять? Марш? Поединок? Казнь? Речь? Когда же наша очередь? А как настал момент, – так коленки-то и заподкашивались. Да не у одного его, похоже.

Как будто из тени вышел… Прямо кожей отчетливо момент прочувствовал, когда уперся в затылок Отцовский взгляд с верхней ложи. Нельзя под этим взглядом дрогнуть, оступиться. Надо до места дойти, строя не нарушив. Нужна бравая резкость в движениях точно вслед лаю команд. Скрипят выпускники парадной формой, грохочут начищенными ботинками. И замирают на своих местах, откуда сойдут уже другими…

Пахнет от отца-политработника чем-то… Торжественностью должно быть… Или же судьбой самой, если бывает у судьбы запах. Медленно, словно смакуя, идет он за спинами выпускников, сверяя номера с записями в тетрадке. Чует его Олекма. И опасливо ему, что вдруг Отец побрезгует дланью своей олекминой спины коснуться из-за того что пот сквозь казенное сукно проступил? Потому что знает Олекма, что с избранными будет, но не знает, что станет с оставшимися…

Отшатнулся от прикосновения как от удара тяжелого, вывалился из строя воспоминаний.

– Дегенерат! Близится твое время. Встань и иди.

1.10.

Маухи хотел все сделать правильно в последний раз. Это казалось ему даже важнее, чем в первый. Нужное место, правильное время, необходимая жертва. Каменное лезвие почти нежно коснулось шеи, устремилось с упругим нажимом, прорвало, раздвинуло, нащупало артерию, разрезало сосуд с вязким щелчком. Тело в его объятиях вздрогнуло и напряженно затихло, готовясь к агонии. Теперь плотнее обхватить ногами, сомкнуть руки на груди, растянуть, уткнуться лицом в шею за ухом. Лежать, принюхиваясь, вдыхая полные легкие вытекающей жизни.

Рывок, судорожный всхлип, упругий удар, еще… извивается, выворачивается, сбрасывает с себя, растрясает остатки живого, и затихает наконец.

Маухи раскрыл объятья и сел на колени рядом с телом, потянул его, чтобы перевернуть на спину. Обездоленная душа путалась в руках и лезла в глаза. Решил переждать немного, отдышаться. Пошел к ручью, ополоснул руки, сунул лицо в воду, чтобы смыть с бороды кровь и налипшую палую листву. Когда приподнялся, увидел свое отражение в розовой воде. Рябь скрадывала морщины и он казался чуточку моложе. Это был добрый знак.

Приподнял круп, подставил под него колени. Без спешки, аккуратно взрезал собравшуюся ниже пупа складку. Улыбнулся, пошутив сам с собой, что оставшиеся на левой руке пальцы можно уже и не беречь особо. Сунул их внутрь, преодолевая трескучее сопротивление подкожного жира, двинулся вверх. Мясо на краях шейного разреза все-таки успело набухнуть кровью. Поморщился. Распорол рукава, но обрезать насовсем не стал, чтобы позже туша не соскальзывала со шкуры. Решил немного раскрыть грудную клетку и проколоть диафрагму, – кишки так сдвинутся и проще будет возиться в паху.

Ну что, пора вскрывать брюхо. По чуть-чуть, стараясь не повредить выпирающие завитушки кишок. Ровно настолько, чтобы не раскатились раньше времени. Протолкнуть руку внутрь, без лишних нажимов нащупать мочевой пузырь и прямую кишку, обхватить уверенно, чтобы не вылилось. Вырезать по кругу, вынуть внутрь и отбросить в сторону.

Одышка навалилась. От работы устали и заныли руки. Сунул их в жар между ломтей печени, передохнул.

Туша лежала перед ним распустившимся бутоном. Душа напоследок обожгла холодом темя старика и ушла к воде. Можно разделывать на куски.

Он делил позвоночник ниже ребер, когда идущие за жертвенным мясом окликнули его: «Можно ли?» На мгновение Маухи отвлекся, каменное лезвие наткнулось на кость и из него выкрошился небольшой осколок. Совсем по детски испугавшись что кто-то заметит, постарался думать как можно тише. И через мгновение ругнул сам себя. Как глупо…

«Да, теперь уже можно».

1.11.

Деревяшки, что бабы натаскали из лесу, дикари подожгли нарочно. Олекма по привычке, выработанной частыми пожарными тренировками, подскочил было метнуться за огнетушителем, но опомнился тут же. Выматерился, стал озираться исподлобья, но никто на него пальцем не тыкал, что он огня боится. Ну и ладно, сам тогда сел глядеть.

Солнце скатывалось в ту же сторону, куда текла река. С солнцем ясно все, оно на месте висит, это планета крутится. А вот река течет почему? Уклона не видать вроде, а вот поди ж ты! Несется вода стремительной мощью, тащит с собой камни, мусор и грязь, деревья даже. Неужто самотеком экая силища рождается? А куда? Для чего? Столько энергии за зря пропадает… Быть бы дикарям умнее маленько, так приспособили бы хоть колесо какое с лопастями… Научить их что ли?

Хотя зачем им, бестолковым? Копошатся вон вокруг пламени, еще веток суют чтобы не тухло. Улыбаются, довольны всем… Маухи с мужиками мертвечину из лесу приволокли, принялись ее дербанить. То шерсти клок в огонь бросят, то кровью перемажутся… Придурки. Резали мясо в куски, складывали на каленые камни. Тут уж с Олекмой странное случилось: запах от жареного мяса такой густой да ворожный пошел, что самому захотелось! Хоть и минуту назад еще с омерзением понял, что дикари ужинать мясом станут. А как нанюхался ароматов – заранее обидно стало, если обнесут. Кровью-то он не дал себя измазать…

Не обнесли! Девка молодая большой кусок на листьях подала. Ухмыльнулась. Задницей еще повертела, отходя. Да как будто не видали мы… Хотя ничего такая. Тощая только, но здоровая, и зубы все на месте. Тьфу ты, пропасть! Вздумалось Олекме, как он теперича со стороны выглядит: грязный оборванец, мясо жрет, да еще и на девку дикую загляделся. Стыдоба! Оля гимназистка виновата, сбила Олекму с панталыку.

Но съел мясо-то. Так и нет вроде ничего плохого в том: те же белки да жиры, что и в нашей еде. Непривычно просто… Одно дело пасту из миски ложкой черпать, другое, если гусеницу с ветки в рот совать. Хотя на грибных фермах тоже червей не давят, а собирают и уносят куда-то. Может и у нас в столовых в пасту мнут, не поджаривая даже?

А вот со зверя мясо есть – тут уж другое что-то. Приволокли тушу разделанной и без шкуры уже, так что не видал Олекма, каков зверь живым был. И привиделось в кусках сходство с анатомическими картинками. Ну или казнят когда четвертованием – похожие куски получаются.

Запыхтели все нажрамшись, позадумались каждый о своем. От реки холодом веет, от огня жаром. А посередке люди сидят и на небо заглядывают. И ничего им теперь не надо. Правильно Отцы говорят: человеку должно голодным быть, не то обленится. Скажет, что и так сойдет, и стремиться перестанет… Уж Олекма не таков! Теперь вот совсем немножечко полежит, дождется, когда тяжесть в пузе рассосется, и сказку Маухину дослушает. А после решать станет – как через реку перебираться.

Великий дракон путешествует по нити времени, пересекая вечность из края в край. Меж его крыльев натянута сеть, которой он тащит все сущее.

Приближаясь к концам нити, он складывает свои крылья и подбирает сеть. Так все сущее сливается воедино, чтобы рассказать самому себе о былом, и обдумать события, произошедшие в пути.

Это есть великий суд. В миг, когда дракон разворачивается, вся Вселенная сосредоточена в одной точке. Время останавливается и перестает существовать.

Развернувшись, дракон взмахнет крыльями и вновь разметает сущее клубами пыли.

Из пыли будут облака, из облаков будут звезды. Появятся новые Матери, и будут новые люди.

И людьми станут те, кто будет помнить, что у нити времени есть оба конца.

Мать тоже рассказывала сказки. Иногда. Про зверье в основном всякое. Про зайцев тех же, лис, волков, медведей, чебурашек и крокодила, которого звали Геннадием. И люди в сказках вроде были какие-то, но помнилась Олекме только баба-Яга, которая жила в отдельном мобильном кубрике и пакостила, что твой диверсант-лунатик.

Электричество пропало как-то раз. Дней пять крепостные безвылазно сидели, потому что ни шлюзы, ни лифты фабричные не работали. Бабы сперва радовались нечаянным выходным, кинулись на хозяйство. А только много ли нахозяйничаешь, когда тусклый светлячок аварийного освещения сам теплится едва? И жрать охота опять же. Сгрудились всей казармой в досуговой. Там светлее чуть, да посвежее от центрального вентиляционного канала. Сидим. Дети канючат, бабы их лупят. Оно и понятно – самим тошно.

А Мать и говорит: давайте, мол, сказку расскажу. Вначале фыркнули на нее: заколебала, дескать, рассказами своими и поучениями… А потом заслушались, да покрепче чем радостного диктора из телевизора.

Сказка была про брошенную крепость «Теремок». Разное зверье на восстановление отправлено было. А потом нагрянул выселенец медведь… Так вроде было.

Сказки видать для того детям и рассказывают, чтобы к жизни готовить. Добро есть добро, к кому его ни прикладывай; хоть к людям, а хоть и к зверям. И зло тоже есть. На том и стоим, что различить умеем.

Так бы еще чуток полежал, да надо дела справлять, которые после еды бывают. А коли поднялся, так уж и к реке решил сходить, покуда не стемнело совсем. Памятник можно было и насквозь пройти, натоптаны тропинки узкие меж громадных колонн, но не решился отчего-то. Даже мимо идешь – мерещится все тоже непотребное: что выслеживает тебя кто, или ухватить даже норовит. Нет бы – живые дикари так разглядывали, с интересом… А то – камни. Так что мимо мы пройдем, надежнее так-то.

Споткнулся о мысль свою, замер на полушаге… Кто это – Мы? И где оно? Нету тепереча никакого мы. В самой далекой дали осталось, которая случается только, ибо неведомо где. И есть теперь только Я – Олекма. И ведь не страшно ничуть. И нет в душе смятения, что некому теперь Олекмой командовать, что все самому придется за себя решать. И показалось ему даже, что не такая уж беда – одиночество. Вполне можно справиться, до поры когда найдешь способ вернуться.

Над самой кручей сидела прежняя девка, что мясо подавала. В сторону что-ли отойти, река длинная. А в какую сторону тогда? А чего там в стороне? А если муравьи опять? Да что за дурь-то?

Пошел рядом сесть. А бездна-то раскрывается внизу с каждым шагом, да гул от воды крепчает. Так и не решился до краю дойти, поодаль притулился. Сидят, молчат, заглядывают каждый в свое никуда. Девка и не встрепенулась даже, сидит как статуя, а Олекма ерзает. Подумать только – тупость какая: сидеть рядом, на воду глядеть да помалкивать. Неловко так, чего не скажи – все не к месту.

– Чего они хотели от меня?

Девчонка лишь слегка повернула голову, но в глаза смотреть не стала. Сидя на краю обрыва и свесив ноги над пропастью, она подставляла лицо и все тело клубам мельчайшей водяной пыли, вздымающимся над бурлящим внизу потоком. Набухшие капли скатывались по коже и срывались обратно в бездну.

– Хотели узнать, что ты слышишь.

– Могли просто спросить. Я все слышу. Почти. У меня специальное устройство есть, которое помогает понимать. Вот здесь, на голове. Видишь?

Теперь она вообще не шелохнулась. Ну и ладно, не очень-то надо.

– Ты или очень смелая, или очень глупая.

Улыбнулась. Искренне в своей надменности.

– Как хорошо ты сказал. Это твои слова?

– Нет.

– Почему ты сказал их?

– Потому что однажды этот берег подмоет и он обрушится. Однажды – это значит в любой момент. И если это случится сейчас, то ты умрешь.

– Все умрут в свое время. Сначала надо жить. Смелость нужна для жизни. Не та смелость, что есть в тебе. Ты не знаешь своего пути. Боишься упасть, и все равно ползешь. Это очень похоже на глупость.

– А вы, стало быть, самые умные, да?

Налетел ветер и Олекма мгновенно промок. Усилием воли он сдержал дрожь и подобрал под себя ноги, обхватив колени руками.

– Нет. Мы такие, какие есть. Как и вы, впрочем. Только вы сами себя не любите.

– Тебе-то откуда знать, кого я люблю? И что это значит вообще? Кого еще любить, ежели не себя?

– Любовь – это единство, даже если любовь к себе. А вы себе не нравитесь. И постоянно пытаетесь быть, казаться не такими, какими рождены. Хотите быть лучше. Красивее, сильнее, умнее… И так самозабвенно мечтаете об этом, что начинаете верить. Верить, что вы уже самые красивые, сильные и умные. Лучшие. Вот только ваше мышление от этого становится плоским как тень.

– Ну и ну! Вы, грязные лесные дикари, не надоумившиеся даже жопу прикрывать, будете меня мышлению учить? Да и с чего вы вдруг вздумали, что знаете меня? Кучка оборванцев! Я представитель великого народа на пороге светлого будущего!..

– Это тоже не твои слова.

– Зато чистая правда! Нас знаешь сколько? Почти полтора миллиона, по данным последней переписи! Мы непобедимая технологическая сверхдержава! Хотя о чем я, тебе все равно не понять. Вы тут даже до колеса еще не додумались. На севере-то есть колеса? У горожан?

– Есть.

– Слова Отцам! Что ж вы у них не научитесь?

– Нам незачем куда-то ехать, мы на своем месте. А чему научился ты?

– Я? Я пилот-штурмовик! Я один из тысяч воинов, стерегущих в небе покой своего народа!

– От кого?

– От кого надо! От уродов разных.

– Что значит «урод»?

– Ну-у… Больные всякие, которые нам зла желают.

– Почему они желают вам зла?

– Как почему? Я же говорю – уроды! Завидуют! И злятся, что они вот уроды, а мы – нет.

Понесло Олекму невзначай. Ну а чего они все время умничают? Кому – кому, а девке вообще не престало рот открывать. А она туда же.

– Ты тоскуешь по своей земле. Там тебе должно быть очень хорошо?

– Нормально. Раньше еще лучше было, говорят.

– А что случилось?

– Так я же говорю: уроды виноваты. Не захотели нормально жить как все, развязали войну. А у нас оружие знаешь какое?! Это тебе не каменным ножиком махать! Все спалили почти, пока сопротивление не сломили окончательно, не обезвредили всех. Вот так вот и вышло все по уродски: ни себе, не людям. В одном мы ошиблись: надо было перестрелять их всех, и дело с концом. Так нет же, великодушие победителей проявить решили – выселили на Луну. А они на Луне очухались маленько, и по-новой пакостят.

– Что такое Луна?

Олекма задумался… Не так просто оказывается объяснять простые вещи. Но решил себя в руки взять и хоть что-нибудь девке растолковать. Как маленькой. Как Отец…

– Вот ты хоть знаешь что планета, вот эта самая штука под ногами, она круглая?

– Ну-у… Почти. Немного сплюснутая с полюсов.

– Ладно, уже неплохо. Так вот! У моей Земли есть еще спутник. Поменьше шарик, который вокруг вертится. У вас такого нет, а у нас есть. Это Луна.