Двери отворили, рады ребятишки…
Елка вся огнями залита до вышки;
Елка – чудо-диво из волшебной сказки.
У счастливцев малых разбежались глазки;
Прыгают, смеются, ушки на макушке,
Мигом расхватали новые игрушки.
Мальчик на лошадке молодцом гарцует
В кивере уланском… Девочка целует
Куклу из Парижа, очень дорогую,
В завитом шиньоне, модницу большую,
С синими глазами, шлейфом и лорнеткой
(Ну, точь в точь, без лести, с Невского лоретка).
Обнимая куклу ручкой белоснежной,
Девочка ей шепчет в поцелуе нежном:
«Лучше этой куклы в свете нет, конечно,
Ты моей любимой будешь вечно, вечно!..»
От больших, должно быть, девочка слыхала
Это слово «вечно» – и его сказала
Кукле-парижанке важно так и мило.
На ребенка с куклой я гляжу уныло:
Жалко мне чего-то стало вдруг и больно…
О судьбе обеих думалось невольно.
Девочка и кукла! Ах, как вы похожи!
В жизни ожидает вас одно и то же.
Куколка-франтиха, предстоит вам горе,
С красотой своею вы проститесь вскоре:
Шелковое платье, сшитое в Париже,
И шиньон изящный, модный – светло-рыжий,
Мигом всё растреплет милая вострушка
(Страшно и опасно в свете жить игрушкам)…
На чердак вас стащат с головой пробитой, —
Кукла-парижанка будет позабыта…
Девочка-шалунья в золотых кудряшках!
Лет через десяток и тебя, бедняжка,
Кто-нибудь обнимет, говоря, конечно,
Что любить намерен пламенно и вечно…
Чьей-нибудь игрушкой будешь ты, наверно, —
Только ненадолго… вот что очень скверно.
Молодость, надежды – будет всё разбито…
Старая игрушка будет позабыта…
Елка догорела. Мальчик над лошадкой
Преклонил головку и уж дремлет сладко,
И с улыбкой счастья пробежала мимо
В детскую малютка с куклою любимой.
Да с чего же я-то хнычу понапрасну?
Может быть, обеих встретит жизнь прекрасно!
Ведь не всех же кукол дети разбивают…
А счастливых женщин – разве не бывает?..

<1878>

Оправданный

Посвящено Д. А. Ровинскому

И судят и рядят. Пред ними худой,
Больной горемыка-парнишка
Весь бледный стоит и поник головой.
Конечно, не вор, а воришка.
И речи юриста карающий звук
Беднягу громит что есть духу…
И сетка улик сплетена… И паук
Поймает неловкую муху.
Они говорят, говорят, говорят —
Так сильно, так гладко и важно.
В ответ им зевают, кряхтят и сопят
Двенадцать усталых присяжных.
Всё стихло. Они принесли приговор
И громко прочли: «Не виновен».
Вот усики злобно крутит прокурор
(Не может он быть хладнокровен)…
А что же преступник?.. Небось им поклон
Отвесил и в пояс и в ноги…
Но нет… Он прощением словно смущен.
Он плачет… О чем? – об остроге.
Ну да… об остроге. Ведь теплый приют
И хлеб у него отнимают —
Простили его и свободу дают…
Свободным его величают.
Свобода?.. ему?.. это – холод, нужда,
Бесхлебье и нищенство снова…
Насмешкою скверной звучит, господа,
Бедняге то громкое слово.
Слеза за слезой накипала в глазах
Воришки. «Зачем оправдали? —
Вертелся вопрос на дрожащих губах. —
Куда мне идти?» Все молчали,
Но вдруг волосами проворно встряхнул
Оправданный; вмиг ободрился,
Лукаво и смело на судей взглянул
И низко им всем поклонился.
Нашел он: «В кабак я отселе пойду, —
А там уж известна дорога…
Мне добрые люди укажут… найду…
Прямую – опять до острога!»

<1878>

Два мальчика

Посвящено Е. Ф. Юнге

На море тихо, на солнышке знойно,
Берег как будто бы дремлет спокойно;
Не шелохнутся на дереве ветки;
Лишь между камней, как малые детки,
Мелкие резвые волны играют,
Словно друг друга шутя догоняют.
К морю купаться бежит цыганенок,
Смуглый, красивый, здоровый ребенок;
Так и горят воровские глазенки,
Смуглые блещут на солнце ручонки,
Кинулся – поплыл… Движения смелы,
Точно из бронзы всё отлито тело.
Славный мальчишка, хоть нищий, да вольный…
С берега смотрит с усмешкой довольной
Мать молодая в лохмотьях картинных,
Глазом сверкая под массою длинных
Взбитых волос, незнакомых с гребенкой…
С гордостью смотрит она на ребенка,
С гордостью шепчет: «Хорош мой галчонок!.,
Я родила тебя, мой цыганенок!..»
В мягкой коляске заморской работы
Возят вдоль берега жалкое что-то,
Бледное, вялое… В тонких пеленках,
В кружеве, в лентах – подобье ребенка.
Личико бледное, всё восковое,
Глазки усталые, тельце сквозное.
Видно, что смерть уж его приласкала —
Песенку спела ему – закачала.
Он под вуалями спит как в тумане,
Рядом плывет в парчевом сарафане
Мамка-красавица с грудью продажной
Белой гусынею, плавно и важно.
Барыня знатная, мать молодая,
Их провожает, глубоко вздыхая.
Смотрит в колясочку взглядом печальным,
Смотрит на море… По волнам зеркальным
Смелый мальчишка с веселой улыбкой
Плавает быстро, как резвая рыбка.
Барыня знатная завистью тайной
Вся загорелась при встрече случайной.
Думает: «Боже мой, боже великий!
Вот ведь живет же зверек этот дикий…
Счастие дал ты цыганке косматой.
Нищая, нищая, как ты богата!»
Жаль мне вас, барыня! Знаю, вам больно,
Но ведь у вас утешений довольно…
Всё у вас есть; всё, что счастьем зовется;
Нищей цыганке того не дается…
Даны зато ей здоровые дети, —
Изредка… есть справедливость на свете.

<1878>

Перелетные птицы

Из Ришпена

Вот грязный задний двор, совсем обыкновенный;
Конюшня, хлев свиной, коровник и сарай,
А в глубине овин под шляпой неизменной
Соломенной своей, – тут для животных рай.

Тут вечно ест и пьет бездушная порода;
На солнышке блестит навоз, как золотой;
И дремлют сонные канав и лужиц воды,
Омывшие весь двор вонючею рекой.

Вдали от мокроты и жирной кучи черной,
Там, где навоз просох и так овсом богат,
Хозяйка-курица разбрасывает зерна,
Гордясь семьей тупых, прожорливых цыплят.

Отец-петух сидит повыше на телеге,
Доволен, жирен, сыт, – свернулся он клубком;
Он спит блаженным сном, он утопает в неге
И сонные глаза завесил гребешком.

Вон плавают в пруду мечтательные утки,
На тину устремив сентиментальный взгляд,
И с селезнем своим раз по двенадцать в сутки
О радостях любви законной говорят.

Рубином, бирюзой на солнце отливая,
На крыше высоко, под золотом лучей,
Нарядная сидит и радужная стая —
Семья породистых, спесивых голубей.

Как войско стройное в своих мундирах белых,
Пасется в стороне красивый полк гусей;
А дальше – черный ряд индюшек осовелых,
Надутых важностью и глупостью своей;

Здесь – царство, гордое своею грязью, салом,
Счастливый скотский быт разъевшихся мещан;
В помойной яме жизнь, с навозным идеалом;
Здесь щедрою рукой удел блаженства дан!

Да! счастлив ты, индюк! И ты, мамаша-утка!
Утятам скажешь ты, наверно, в смертный час:
«Живите так, как я… Не портите желудка…
Я – исполняла долг… Я – расплодила вас!»

Ты – исполняла долг?.. Что значит «долг» – для утки?
Не то ли, что она весь век в грязи жила
Да, выйдя на траву, топтала незабудки
И крылья мотылькам со злобою рвала?

Не то ль, что никогда порыва вдохновенья
Не грезилося ей в тупом, тяжелом сне,
Что не было у ней неясного стремленья
На воле полетать при звездах, при луне?

Что под пером у ней ни разу лихорадка
Не растопила жир, не разбудила кровь,
Не родила мечты уйти из лужи гадкой
Туда – где свет, и жизнь, и чистая любовь…

Да! счастливы они!.. Не трогает нимало
Их ни один живой, мучительный вопрос,
И в голову гусей отнюдь не забредало
Желание – иметь другого цвета нос…

Течет в их жилах кровь так плавно, тихо, мерно,
И где ж волненьям быть, когда в них сердца нет?
Лежит у них в груди машинка с боем верным,
Чтоб знать, который час и скоро ли обед…

Да! счастливы они! Живет патриархально,
Спокойно, весело и сыто пошлый род…
Он у помойных ям блаженствует нахально,
По маковку в грязи, набив навозом рот.

Да! счастлив задний двор!.. Но вот над ним взвилася
Большая стая птиц, как точка в небесах…
Приблизилась… Растет, плывет – и пронеслася,
Нагнав на птичник весь непобедимый страх!

Вспорхнули голубки с своей высокой крыши, —
Испуганы, они валятся кувырком;
Увидя, что полет тех птиц гораздо выше,
Уселися в пыли с цыплятами рядком.

Вот куры от земли приподняли головки;
Петух, со сна, вскочил и, с гребнем набоку,
Застукал шпорами, как офицерик ловкий,
Воинственно крича свое «кукуреку!»

Что с вами, господа?.. Да будьте же спокойны!
Чего орешь, петух?.. Не докричишь до них!..
Молчи… Они летят на берег дальний, знойный,
Не соблазнит их вид навозных куч твоих.

Смотрите! В синеве прозрачной утопая,
Далеко от земли, от рабства и цепей,
Летят они стрелой, ни гор не замечая,
Ни шума грозных волн бушующих морей.

На эту вышину вам и глядеть опасно.
Да… многие из них погибнут на пути
И не увидят край свободный и прекрасный,
Где грезилося им свой рай земной найти.

У них, как и у вас, есть также жены, дети…
Могли бы жить они в курятнике, как вы,
Блаженствовать… Но им милей всего на свете
Мечты – безумный бред их гордой головы!..

Истерзаны они, и худы, и усталы…
Зато им наверху как дышится легко!..
И дикий рев стихий не страшен им нимало,
Их крылья всем ветрам раскрыты широко!

Пусть буря перья рвет, пусть злятся непогоды,
Пусть ливень мочит их, сечет холодный град, —
Согретые лучом живительным свободы,
В волшебный, светлый край отважные летят.

Летят к стране чудес, к стране обетованной,
Где солнце золотит лазури вечной гладь,
Где вечная весна, где берег тот желанный,
К которому вовек вам, пошлым, не пристать!

Смотрите, петухи, индюшки, гуси, утки!
Смотрите, дураки, – да разевайте рот…
И, может быть, судьба в насмешку, ради шутки
На плоские носы швырнет вам их помет!

10 марта 1878