Согретая полымем ярким заката,
Стоит, зарумянившись, белая хата;
Под крышу взобрался подсолнух громадный,
Сияя, как солнца лубочный портрет;
Весь в золото садик вишневый одет
И блещет осенней листвою нарядной;
Вдали расстилается степь неоглядно —

Безбрежная ширь, необъятный простор,
Да небо над нею, как синий шатер.
Стара ты, убогая белая хатка!..
Давно ты поставлена: лет три десятка.
Ах, много с тех пор и воды утекло
И рухнуло зданий гораздо повыше…
А ты под своею лохматою крышей,
Которую вихрем и солнцем сожгло,
Жилище работы, жилище терпенья,
Гнездо человечье, растишь поколенья
Забитых судьбою и темных людей,
На каторжный труд обреченных детей,
Всё тихо: знать, хата осталась пустая.
Семья на току, все молотят с утра;
Народ дождался наконец урожая:
Веселая, спешная ныне пора;
Слезами и потом людским облитая,
На диво пшеница взросла золотая.
Все, все на работе…
А что там в углу,
Под грудою тряпок, лежит на полу?..
Там плачут и стонут…
То бабка больная
Да рядом в корзинке девчонка грудная;
То старый и малый, то лишние рты.
До них ли во время такой суеты?
Старуху с Петровок гнетет лихорадка,
Всё стонет… С душой расставаться не сладко.
Уж, видно, не встать ей. Ее причащали
И земского фельдшера два раза звали,
Да он не поехал… И правду сказать:
К чему ей, сердечной, мешать помирать?
Чего ей еще? Пожила, родила,
И сына и внука в солдаты сдала,
И так уже видела горя немало!
Довольно, небось уморилась, устала;
Всю спину с работы согнуло дугой,
Пора ее бедным костям на покой.
Вот бредит старуха: «Водицы, водицы…
Ох, господи!.. Ох! Христа ради напиться!..»
И в угол глядит, где стоят образа…
В глубокой морщине застыла слеза,
Девчонка в корзинке пищит что есть силы:
Знать, грязную соску из рук уронила.
Обида! Найти не сумеет никак…
А жить, видно, хочешь, голодный червяк?
Нишкни, теперь скоро дождешься ты мамки!
Она тебя любит, она там спешит;
Небось она – мать. У «мужички», у «хамки»
Душа, как у барынь, по деткам болит.
Жалеет… Придет… Обливаясь слезами,
К убогой корзинке твоей припадет
И к груди больной, иссушенной трудами,
Заморыша грязного крепко прижмет…
Нишкни, приучайся к нужде и лишеньям…
Чего, как галчонок, разинула рот?
Ты – русская! Знай, что на свете «терпеньем»
Прославился наш православный народ!
Вот смерклось. Вернулись – и, первое дело,
Мать бедную «детку» спешит накормить
(Сама голодна, а за ужин не села).
Ну, видишь, галчонок, знать, будешь ты жить
И вырастешь, станешь сильна и здорова;
Авось не сожрет тебя злая свинья,
Авось на рога не поднимет корова,
Авось не убьет тебя нянька твоя,
Бедовая нянька – малютка-сестра
(Ей пятый годочек и больно шустра);
Авось тебя минуют корь с дифтеритом
И вовремя фельдшер приедет хоть раз;
Авось тебе тятька не вышибет глаз,
С крестин, именин возвращаясь сердитым;
Авось не затреплет тебя лихорадка,
Авось не сгоришь вместе с белою хаткой
И тиф всю семью не повалит голодный;
Авось вся беспомощность жизни народной —
Крестьянское горе, беда и нужда —
Сойдут с тебя, девка, как с гуся вода,
Ты вырастешь, словно былиночка в поле;
Не бойся, не будешь ты мучиться в школе:
У вас ее нет верст на двадцать кругом
(Ступай-ка, ищи ее днем с фонарем!).
Минуют, пройдут твои детские годы —
Не долги они у простого народа…
И разом в работу тебя запрягут,
И скоро, как водится, «девку пропьют».
И станешь ты бабой. Известное дело —
Устанешь, завянешь, износится тело.
Ты вся изведешься, как бедная мать,
Придется ребят на кладбище таскать,
А после придется, как бабке в углу,
Без помощи сдохнуть на грязном полу.
И только святых почерневшие лики
Услышат рыдания, стоны и крики.
Судьба твоя: горе, работа, страданье,
Болезни, невежество, мрак и молчанье!
Зачем же, галчонок, так жадно сосать?
Не лучше ли с бабкой сейчас помирать?

26 августа 1881

Мои пациенты
^{Из дневника}

1

Как это сделалось? От них мне нет отбою…
Знахаркою меня считают все они;
Проведали, что есть лекарство кой-какое, —
Идут… Я не звала, – господь оборони!
Я знаю, что лечить их и учить опасно
И что невесело морошку собирать…
Что много городов, где холодно ужасно…
Всё знаю, – да идут; нельзя же их прогнать?
Нельзя. Написано в одной хорошей книжке,
Которую люблю, что я им всем «сестра»,
Что эти мужики, и бабы, и парнишки —
Меньшая братия…
Рабочая пора;
Но в праздники они ко мне приходят в гости.
Вот бабушка пришла. В чем держится душа?
Лишь кожа от нее осталася да кости,
А с молоду была, должно быть, хороша!
Жар лихорадочный во всем иссохшем теле, —
Дрожит под кофтою залатанной своей;
Ввалилися глаза, плетется еле-еле…
Недолго так страдать еще придется ей…
Лицо, как сеткою, подернули морщины,
Терпения, труда печать на нем легла.
«Ну, здравствуй, бабушка, – что надо?»
– «Дай мне хины,
Дай хины мне такой, чтоб горькая была:
Я, бачь, тебе яиц в гостинец принесла».
– «Ведь фельдшер есть у вас?»
– «Эх ты, чудная, право…
До хвершала семь верст! Да лытки задрожат,
Как он загавкает, что пес… Да и слащава,
Бачь, хина у него – все люди говорят…
Гостинец-то возьми!»
– «Голубушка… Не надо…»
– «Бери, пошто не брать! Ведь дашь лекарство ты?»
– «Я, бабушка, помочь тебе и даром рада».
Должно быть, можно брать у этой нищеты?..
Привыкла голь платить, приучена веками
Не ждать сочувствия и даровых щедрот,
Боится подойти с пустыми к нам руками
И даром помощи не чает от «господ»!..
Зачем рассказывать, зачем писать всё это?
Про баб, про мужиков известно всё давно,
И надоело всем, и критику-поэту —
Мосье Буренину покажется смешно…

2

Подходит шустрая, красивая бабенка.
«Я, тетонька, до вас… Резачке вот помочь
Не знаете ли чем? Измаяла робенка —
Не спит, не пьет, не ест, кричит и день и ночь.
Уж я и парила, и маком-то поила…
Пора рабочая! Как сделать, чтобы спал?
Я, барыня, двоих вот этак схоронила…
Уж знаю – не жилец… Смотри, как исхудал…
А я бы, милая, вас так благодарила, —
Хошь сделали бы вы, чтоб бог скорей прибрал…
Робенку всё одно – недолго до погоста…
Рабочая пора – вот горе-то мое!»
Всё это сказано наивно так и просто,
И доброе лицо такое у нее…
А на меня глядит живой скелет ребенка:
Он улыбается, он тянется ко мне,
Он просит помощи иссохшею ручонкой…
Улыбка страшная мне грезилась во сне
В ту ночь… Мне слышалось:
«Зачем же, тетя, яду
Нам с мамкой не дала? Дай, тетя, будь добра…
Ты слышала?.. Мне спать – спать долго, долго надо…
Ты слышала – у нас рабочая пора…
Голодных лишних ртов и без меня здесь много,
А там, на небе, есть прекрасные сады,
Где ангелы поют и прославляют бога,
Где нет ни голода, ни горя, ни нужды…»

3

Еще один больной. Он что-то под тулупом
Несет. «Вот, матушка, и я до вас – с рукой».
Он распахнул тулуп, и вдруг запахло трупом…
«Пора рабочая, а вишь ты – грех какой!
Уж только вылечи, не постоим за цену,
Бог хлебца уродил… Рука нужна для нас!»
Как я ему скажу, что узнаю гангрену,
Что нужно доктора, – скорей, скорей, сейчас?!.
Сказала… Он махнул здоровою рукою,
Взглянул в мои глаза с отчаянной мольбой,
С усмешкой бледною, помикнув головою,
Спросил: «А дохтур где?»
И поплелся домой.
Не к доктору идет… До города далеко,
А он шатается от ветра, как хмельной.
Кругом немая степь раскинулась широко
И колос клонится головкой наливной,
Прощаясь с пахарем…
Унылый, но покорный,
Идет он: «В животе и смерти бог волен,
А вот пшеничку – жаль!»
Под гнетом думы черной
Заныла больно грудь, – о хлебе думал он!..
И пробегала дрожь в его усталом теле,
И пожирающий огонь горел в крови…
О господи! да кто ж хозяин в гнусном деле?
Взгляни же ты на них, бог правды и любви!

4

Тумана саваном окутано селенье.
Сквозь ночи мрак густой, из желтых камышей
С болота крадутся толпою привиденья
В деревню сонную и носятся над ней.
«Мы избавители, мы посланные неба,
Мы помощь им несем, – поет незримый клир. —
Мы прекратим навек их муки из-за хлеба,
Дадим свободу им, забвение и мир.
Они боятся нас, но мы – благие силы,
Мы не мучители, не божий бичи,
Хотя и валим их в глубокие могилы…
Мы – исцелители, мужицкие врачи!
Зовут нас: дифтерит, горячка, лихорадка,
Холера, оспа, корь, голодный тиф, запой…
Мы взглянем – и уснут навек страдальцы сладко;
Утомлены они, пора им на покой!
А вы что дали им при жизни, люди-братья,
За целые века тяжелого труда?
Лишь право посылать вам горькие проклятья,
Когда их душит гнет, болезнь или нужда!
Спасем мы их от вас!..»
Раздался хохот дикий,
Шум крыльев, стук костей и погребальный звон,
Плач женщин и детей, стенания и крики, —
И я проснулася…
Какой нелепый сон!
Вновь радостно горит бессмертное светило,
Всё ожило кругом от неба до земли;
Желанье им служить проснулось с новой силой.
«Вставайте, барыня, больные к вам пришли!»

30 июня 1882
Деревня Веселая