– Мы все о нём и о нём… Нетрудно заметить – и у тебя вызревшая боль… Ты оставила работу, все дни с ним, с Мэри, – добрая улыбка коснулась его губ, а слеза покатилась по щеке. – Отстраненным голосом, или скорее обреченным, я ответила, что я не оставлю его одного, если что случится. Про свое состояние я не сказала ни одного слова.

– Нет, Милана, – с ласковой грубостью он оборвал меня и поджал на минуту губы, осмысливая что-то. – НЕТ! И ЕЩЕ РАЗ НЕТ! Я ДУРАК! Я САМЫЙ НАСТОЯЩИЙ СТАРЫЙ ДУРАК! Я НЕ ДОЛЖЕН БЫЛ! НЕТ! ЗАБУДЬ О ТОМ, ЧТО Я ПРОСИЛ! ЗАБУДЬ! – Я оторопело смотрела на него. – Тебя этой участью навсегда обременять нельзя. Ты только начинаешь жить. Ты и так отдаешь ему значительную часть своего времени, своей молодости. Тебе нужна другая жизнь!

Понурив голову, оставив в покое надкусанную грушу, я уставилась на задравшуюся кожу у основания ногтя, даже и не надеясь услышать такое от Армандо. Заусенец пульсировал, как сердце, но наболевшая грудь от разлуки с ушедшим «счастьем в мгновении» болела сильнее. Но я настолько настрадалась, – стали часто доставаться мне сокрушительные удары – что и не чувствовала даже боли. Я тронута была его мыслями, но уже не плакала, уже не лились из меня слезы.

– Ты должна уйти! Не сейчас, но со временем… Если у него не будет больше полноценной жизни, то это не значит, что и ты должна принимать такую участь.

Я упорно мотала головой из стороны в стороны, ибо знала, что, если так поступлю, не смогу спокойно, не виня себя ни в чем, жить. Выразить словами тогда я не могла это.

– Господь ниспошлет тебе счастье… Вот увидишь. – Пустой мой взгляд бродил по столу, а потом остановился на одной точке и тело замерло, услышав эти слова: – Твое доброе сердце чувствует Всевышний… Не быть тебе с ним, я это знаю. И сердцем вижу, отстранена ты от него. Но то, что ты помогаешь ему в такие минуты, – дар, который в тебе есть. Бог наделил тебя им. Ты через себя переносишь чужие беды, ты даешь минуты блаженства тому, кто прикован к коляске… Ты будешь счастлива, Милана. Обязательно будешь. За великие поступки каждый вознаграждается…»

Теплотой души этот человек напоминает мне любимого дедушку. Он чувствителен к переживаниям другого, видит сквозь душу, как, если ты изнуренный чем-либо, прикрываешь страдания гримасой радости. Но незаменимых нет.

С Даниэлем я остро познала, что есть муки бессилия.

Как-то вечером мама и Марк бывали в гостях. Пустопорожние разговоры развлекли всех, кроме меня. Человек обсуждает обстановку в мире, политических деятелей, гневит, кого придется, что жизнь не та, которую они желали. Какое значение таких рассуждений, бессмысленных рассуждений? Я в них не принимала участие, да и никогда не принимаю. Я ценю более глубокое общение с осмыслением того, о чем говорит человек. И со знанием дела. А то все говорим так, будто сами то врачи, то психологи, то политики.

Мама же задала мне тогда лишь один вопрос, когда мы остались наедине в комнате Мэри: «Веди себя приличнее. Привыкай к такому положению. Довольна новой жизней? Изменяй дальше и бумерангом всё вернется к тебе. Вся в отца». А когда мы сидели за столом, и я, молвив о себе краткой мыслью, что получила от издателя ответное письмо, что все изменения в рукописи одобрены и не за горами день, когда я смогу увидеть и подержать первый экземпляр книги в твердом переплете, полистать его и вдохнуть тот самый запах вот-вот изданного произведения, услышала от мамы при всех сидящих: «Кому нужны твои книги! Лучше работу ищи постоянную. На моделинге долго не продержишься! Это все же хобби. Вон сколько ты училась на психолога, так и найди стажировку, практикуйся, накопляй опыт!..» Думала ли мама, когда говорила об этом мне? И чем она думала? А ведь попала в самое сердце. Да я, может, живу ради книги, ради того мира, что я создала, в который с немыслимым чувством счастья прихожу каждый раз, когда открываю рабочий материал. Роман – моя жизнь, мое сердце, мое всё. Я неотделима от него. Время, которое используется другими халатно, я пишу мысль, раз за разом превращающуюся в целую историю. И это не работа. Писательство – это возможность отгородиться от независящей от тебя реальности и побыть в той, которую сотворила ты. И побыть, и посмеяться, и поплакать, и попутешествовать.

Писательство – это своего рода общение с психотерапевтом. Когда пишешь, равно, как и говоришь с кем-то, но высказываешься при этом исключительно прямо, откровенничая, не скрывая потаенных мыслей. А как раскрываются имеющиеся переживания, тревоги, неудовлетворенности в чем-либо, детские травмы! Углубишься, так и заметишь в написанном не только новую вселенную мечты, но и проблемы, которые отнюдь не лежат на поверхности, а располагаются прямо по центру. Может, особенность всех писателей – заложенные в них глубокие корни душевной болезни? И пытаются они освободить этот гнет путем какой-то истории, где в каждом герое есть часть того, что есть в нем самом. Это и какое-нибудь достоинство, и недостаток, который иногда тяжело себе признать, и эмоциональные расстройства, возникшие по разным причинам. Я уверена, почти каждый писатель любого жанра книги, хоть мистики, хоть романа о любви, касается детства персонажа точно так же, как и психолог на приеме. Детство во многом предопределяет будущую жизнь человека. Если складывается из таких компонентов, как любовь, забота, должное воспитание без применения мер насилия, то и качество жизни будет высокое, нежели у того, у кого было всё наоборот. Коснешься основы жизни, и откопаешь то, что не достает человеку уже взрослому. Больше критиковали и унижали в действиях и во внешности, не обнимали или делали это редко и только по заслугам, ругали, били, запугивали – все это есть источник неуверенности в себе, пониженной самооценки, зависимость от любви того, кто ее дарит, для пополнения запаса объятий, которыми будучи ребенком был обделен… Продолжать можно долго этот список, как один пробел влияет на формирование личности. Я читала, что могут быть и крайне негативные последствия, включая невольно сформировавшиеся расстройства, трудно поддаваемые лечению. Писательство как раз и помогает выявить эти изъяны, поразмышлять над ними, показать их на цепочке развития событий в лице героев книги.

Порой счастье я черпаю именно от самой только мысли, что уже совсем скоро поглощусь в иных явлениях, время в которых летит с такой скоростью, что на первый взгляд, кажется, совсем немного написала, а стрелки на часах показывают, что уже часы ночи. До конца своей жизни я буду благодарить Вселенную за эту способность в себе, способность выражать так свои эмоции. И всего-то используя карандаш и листок. В противном случае я бы не знала, что такое настоящее счастье, возникающее не только от того, что ты витаешь в существующих в тебе – в твоей душе – странствиях, а от чувства, что можешь поделиться этим с другими. И вот я услышала: «Кому нужны твои книги!» Видимо, настолько мама ценит труд своей дочери. И ценит ли вообще? Не вытерпев, я покинула их и ушла на прогулку, сдерживаясь от эмоций. Бродила я одна среди вечернего Мадрида и думала, как самые близкие идут против тебя, не видят то, что делает тебя счастливой. Сказать мне: «Не пиши книги!» – это то же самое, что сказать: «Отрекись от себя».

Несмотря на то, что я не бесчувственна к Даниэлю, но его неотвязные поцелуи начинают потихоньку раздражать. Неуклонно ослабевают усилия во мне быть ему и девушкой, и сиделкой, и другом, и психологом…

И все в нем есть, но… не хватает моей любви. Казалось, чего там? А просто так не получается любить. Любовь одновременно это и просто, и это сложно. Бывает враз вспыхивает, а бывает вовсе не хочет появляться. Сложись такие обстоятельства, что на месте Даниэля был бы тот человек, которого я люблю, то все было бы по-другому. Меня никогда не посетит мысль уйти от любимого, если его состояние здоровья будет не в лучшем положении. Когда ты связан душой и сердцем с кем-то одним, то ни за что не повернешь в чужую сторону и все равно вернешься к тому, чья улыбка будоражит больше, чем красота тела.

Жить бок о бок в одном доме и быть чужими друг другу. Какая нелепость, кто-то скажет! А такова моя нынешняя жизнь. А ведь с тем, с кем я на расстоянии сейчас, я предельна близка… «Расстояние… расстояние…» – волочу это слово в мыслях и вспоминаю вертящуюся на языке его фразу: «Возможно, расстояние между нами видится непреодолимым, но даже через сотни километров можно построить мост…»

– Любимая испаночка, я скоро приеду… – голосит Даниэль со спальни. – Я уже соскучился по твоим сочным губкам. – В его говоре уже нет места восторгу, даже произнося такие слова.

Близкие его отлучились в магазин, а я, пораньше проснувшись, почитала книги, способствующие успокоению, довела до конца выпускную работу по психологии и направила ее на проверку в комиссию. Боль ушла только на то мгновение, что я была занята делом, а сию минуту я понимаю, что ничего не изменилось. Сдается мне, что, порабощенная безжизненной любовью, я буду пребывать в вечном томлении. Криво усевшись на табурет, раскрыв окно, я машинально отламываю печенье, отправляя его в рот, и полощу горло глотком кофе. Тишина такая, что только слышно ложку, звякающую о стенки чашки. Занятая собственными мыслями, я и не воспроизвожу никаких слов.

– Ты почему оставляешь без ответа мои слова, испаночка?

Поворачиваюсь на голос. Заложив руки над головой, он ласкает взглядом мое лицо и через мгновение подъезжает ближе. От него исходит тот самый неприятный запах народных настоек, и я неловко силюсь выбраться из его объятий, но он сильнее меня зажимает руками. «У него не пальцы, а щупальца, которыми он связывает меня по рукам и ногам», – про себя думаю я. Он прикасается голой грудью ко мне, стискивая мою рубашку, раздевая в нетерпении насыщенными вожделением руками, что я выношу невмоготу и сопротивляюсь. «Позволь мне любить тебя…» – шепотом трижды приговаривает он. Сколь велико его плотское желание! Ненасытная его плоть оглушила, что он рвется напрямик, не в силах сдержать сладострастие, дабы вытащить на волю зардевшийся фаллос, испускающий самовольно огненные волны от плотского влечения, величиной с планету. С нарастающим отвращением, я горестно стенаю про себя и, как только могу, ускользаю от его жадных пальцев, уничтожая его бунтующую плоть, и отворачиваю голову, препятствуя оставлению на своем теле его горьких на вкус губ, покрытых растворенными остатками от принятых таблеток. Если ранее его любовь подстегивала мою жалость к нему, то теперь она снедает меня. Ноги хотят нести прочь. Укоренившаяся с юности отвага покинула меня. Когда-то я была смелой на самые смертельно опасные поступки, спасала Джексона, пылая с ним в горящем пламени, рискуя жизнью. А в настоящее время я сознательно отдаюсь ходу событий, но жертвуя не ради любви, как это было, а ради спасения души нелюбимого сердца. «И отпущения грехов, вызванных изменой, Милана. Не забывай. Впрочем, ты и сейчас продолжаешь обманывать. Скажи ему сейчас, что не любишь его. Спаси свое сердце…» – совесть морит, бьет кнутом по телу.

– Что это с тобой? – тягучим голосом спрашивает он, фиксируясь глазами на мне. – Где ответы? – Он страстно простирает ко мне руки, но я с таким раздражением к этому отношусь, к чему была равнодушной.

– Что? – переспрашиваю я, потупив взгляд, выдергивая себя из неосознанного раздумья.

– Что происходит?

С серьезным видом я напрягаю память, чтобы вспомнить, что он мне говорил до этого, но усилия напрасны, потому я ссылаюсь на головную боль и, поднявшись, делаю шаг вперед, но он, целиком отдавшись мысли, тлеющей в глубине его черных глаз, с необъяснимой жестокостью бросает:

– Сегодня тебе не отвертеться! Пока я набрался решимости и пока мы одни, я вот как скажу тебе. – Я напрягаюсь, смешавшись от неожиданности. – Чушь это всё! Головная боль у тебя уже который день подряд, который вечер ты неизвестно куда исчезаешь, три последних дня ты с кем-то разговариваешь по телефону по два часа. Ты со мной ничем не делишься! – Он почти кричит. – Я остаюсь в неведении о твоих новостях. – Несравненная точность. Отслеживает меня, неотступно следуя за мной по пятам? – Если уходишь, то приходишь поздно и оказываешься в комнате до полудня. Затворишься и сидишь там, занимаешься своими делами, будто меня не существует! Мне выделять ты стала мизерное количество времени, хоть и, по твоим словам, ты взяла отгулы! – Он заговаривает напрочь изменившимся голосом, гораздо громче, что не типично для него; психические изменения в период болезни стали в нем весьма броскими.

И чуть погодя выводит с недовольством:

– Ты вроде живешь здесь, но я часами тебя не вижу. Ты понимаешь все! Черте что происходит! Объяснись!

Раздается звонок моего телефона.

– Вот опять. КТО ТЕБЕ ЗВОНИТ? – вскользь сердито замечает он.

Он никогда не был таким внимательным к вызывающим меня абонентам.

Я вожу плечами, но краем глаза замечаю, что это Мейсон. В то время, когда я отключаю телефон, написав Мейсону, что созвонимся позже, Даниэль обругивает меня.

Что изменило его душевный настрой? Бьющаяся через край его откровенность вызывает панику. Что он хочет мне сказать произнесенной так запросто прелюдией? И кто знает, что им руководит в настоящие минуты?! Я беру себя в руки, чтобы удержаться от рвущегося ответа в злобной откуда ни возьмись раздражительности.

Его руки не находят себе покоя. Он их то задерет над головой, то сомкнет, то переплетет на груди. «Единственно движимые части тела, которыми он являет собой подвижность».

– Ты находишь множество поводов, чтобы слинять от меня! Объяснись, что это за такое? – Прикованный судьбой к земле насквозь пропитан горечью.

«Объяснись!» Не потерплю таких приказаний!

При этой мысли, к которой я постепенно возвращаюсь, я рассуждаю: «Ты не была бы обязанной с ним постоянно сидеть, если бы не связала себя обязательством по бесплатной выдаче порций сострадания. Так и не отходи от условий, на которые пошла сама».

Но налетевший на меня шквал упреков так и насильничает над сознанием, что невольно выскакивает:

– Как ты изволил выразиться? Так ты отчитать меня собираешься? Где я была и с кем я разговаривала, тебя не касается! – И уже через полминуты меня грызет досада, что я сказала ему с таким неодолимым безразличием к его чувствам. Ни смягчить резкость внезапно вырвавшимся словам. Я колеблюсь. – Точнее… – в замешательстве я поправляюсь.

С надрывающей душу ничего не выражавшей улыбкой, он тревожно приглядывается ко мне, чешет бороду, посылая грубый ответ:

– Вот как ты заговорила! Я понял, вот теперь я все понял! Наконец-то, хоть что-то не лживое я услышал за все дни… – Сердечное сокращение после таких слов усиливается. И тревожиться ему запрещено. Но и повесить на себя ореол сдержанности я не могу. Омерзительны стали следы его любви, оставляемые на моем теле. – Фальшивая нежность ко мне пронизана иными, не сердечными чувствами, а душевной жалостью! Твое присутствие зиждется на лживых чувствах! – «Он разгадал тебя», – подсказывает женская интуиция. – Ты не взволнована мыслями обо мне! – Даниэль молвит с упорством человека, поглощенного безотвязной мыслью, что я ощущаю в его тоскующем сердце. – Я постоянно выпрашиваю свою любовь, будто милостыню! Но я не нищий, я всего лишь хочу понять, когда придет конец этим выпрашиваниям. Мне же ничего, ничего не нужно, кроме одного теплого слова, взаимного поцелуя и объятия. Я редко получаю от тебя горячих поцелуев! Будто с протянутыми руками к тебе, а ты… Ты приносишь ощущение холода, леденившего грудь, и не желаешь открыть путь к своему сердцу!

Такова запоздалая буря. Молчал все дни и… в один миг вытащил то, что накопилось. Следовало бы мне обойти полным молчанием на его вопросы и сбежать на улицу. «Не складываются у меня разговоры в последнее время».

– Не…т… Почему? – Побледнев, я дышу тяжело и натужно. – Не нужно так… нет… – Я говорю, словно спотыкаюсь. «…Только ты его стимул. Последний. Не будет тебя, потеряем мы его», – внезапно в мозг врезаются слова Армандо. Я сделала решающий шаг жить здесь в порыве малодушного сострадания, не обдумав его. А могла я ответить тогда иначе Армандо? Нет. Навеки связанная. Сострадание пересиливает меня саму каждый раз, как только на моих глазах разыгрываются мучительные сцены полуживого страдальца. Я будто уже не принадлежу самой себе. Не умерла ли та Милана, та прежняя Милана?

– Нет? И ты хочешь сказать, что я не прав? – Я энергично мотаю головой в знак согласия.

Простояв с минуту в неутешительном раздумье, на меня обрушивается поток сочувствия, и я сочиняю с беспредельной мягкостью, с которой обращаюсь к нему всё то время, что ючусь здесь:

– Прости, я устала и сорвалась на тебе.

– Стоит только… – с укором начинает он говорить и замолкает.

– Только – что? – Я не свожу с него выжидательного взгляда.

– Стоит только мне заговорить о любви, как ты избегаешь меня, находя причину в головной боли, в том, что устала…

– Я нахожусь в обществе любимых книг, вот и подолгу сижу в комнате, читаю…

– А мое общество тебя перестало устраивать? Пойми же… ТЫ НЕ ПРОСТО ОДНА ИЗ ТЫСЯЧИ ТЫСЯЧ ЖЕНЩИН! – значительно произносит он, смотря на меня во все глаза. – Но твое каменное сердце даже не дрогнуло, когда я прикоснулся к тебе минутами ранее! Ты жестокосердна! Ты сожжешь мою душу! – безжалостно укоряет меня.

«И сейчас не дрогнуло». Испугавшись его прямого взгляда, я не сразу нахожу, что ответить ему.

Обостренное чувство собственной бесполезности одолевает меня.

«Согласившись с его словами, я окончательно сломаю его… Я не переживу этого… Он и так перестал верить в свои силы…» – помышляю я.

Что бы он сказал, узнав правду? А почувствовал?

– О, что за любовью я скован… – звучит заунывно от него. И уже взгляд отсутствующий, будто он принял смирение перед судьбой. Его эмоции, как волны, то повышаются до десятков метров, то снижаются. – Она доводит до безумия, изнуряет. И никак не уничтожить равнодушие женщины, лишенной порывов. Оставить пора навеки надежду! Господи, сделай так, чтобы я умер! Сделай!

Я нервно дергаюсь от его мантры, наслышавшись её по ночам…

И снова. Желание утешить его ширится во мне. Не зная, как прекратить в нем единоречие с выходящими страшными вещами, я пробую начать говорить мягкосердечно:

– Даниэль… – И через себя, с неохотой, будто меня из теплой кровати вытащили на мороз, чтобы я помогла старенькой бабушке-соседке занести сумки, проговариваю с волнующим приливом сострадания: – Любимый… всё не так! Перестань… – С ложью в сердце я предстаю перед его доверчивыми глазами. Горько. Тягостно.

– Что я могу предложить тебе, кроме любви своей? – Тон его голоса выбран чувством. Он произнес так, будто признался. И снова я это чувствую, и снова меня это начинает мучить. Порыв жалости. Нет любви в моем сердце, он прав. Одно лишь горькое и непрошибаемое сострадание. Никак не усыпить его! Будь оно проклято! – Безумие было всё это время тебе быть со мной…

– Что ты такое говоришь? Нет! – Я подхожу к нему вплотную и смотрю в глаза, изобилующие болью, оттого несколько раз говорю «любимый», но он словно не слышит:

– Что тебе мешает уйти прямо сейчас? Зачем здесь быть, если ты не любишь меня?.. – Его бьет нервная дрожь.

Вперив взгляд вытаращенных глаз, я обнаруживаю непостижимый провал в мозгу, заслышав такие вопросы, и, не подымая головы, стесненно вздыхаю.

– Любимый… – только и произношу я, прижимая его прохладные руки к своим щекам. И пытаюсь высказать убежденнее то самое слово, которое ласкает сердца, как любящая мама дитя: – Я люблю, люблю… – И что-то раскрывается в глубинах гулко бьющегося моего ретивого, и я не жалею – пусть и пустых – слов любви. Нет сил противостоять молящему взгляду. Но если он вонзит зонд в мое сердце, то узнает, что для любви к нему в нем нет и крохотного места.

– Мои ноги? Из-за них ты все еще здесь? – словно с иронией, усмешкой он подводит черту накаленного диалога.

И, сказав то, что стало для него больным – «ноги», он разражается рыданиями, переходящие то в причитания, то в скулеж, сочетающие в себе клятвы и проклятия на жизнь. Я пробую что-то сделать, но бесполезно. Он не отнимает кулаков от зареванного лица:

– Уходи… Не мучай меня! Я никому не нужен безногий! Никто меня не полюбит таким. Я не хочу быть тебе в тягость! Мне никто не нужен! Я сам справлюсь!

Я держу себя в руках, уверяя его в том, что он нужен мне, что я докажу, что люблю его, что я никуда не уйду, что вместе мы преодолеем все. В этот момент стучатся во входную дверь.

«Может, за мной пришел Джексон?»

«Может, Питер, узнав обо мне от Джексона, решил забрать меня?»

– Я открою, – тихо говорю я и стремлюсь бегом в коридор, чтобы быстрее возвратиться и надолго не оставлять Даниэля одного.

Открываю дверь. Никого нет. Один лишь сиреневый конверт лежит на коврике, на котором выделяется большой фиолетовый бант с прикрепленной к нему веточкой лаванды. «Это от Джексона. Он скучает. Он так скучает, как и я. Это любовное письмо?» Загоревшись мыслью, я быстро раскрываю его и нахожу сиреневый плотный листик, на первом обороте которого изображено лавандовое поле, ослепленное вечерними лучами солнца, а в клочках лазури плавают два имени – Питер и Жозефина. Поворачиваю лицевой стороной. В сердце из лиловых цветов написан текст. Я пробегаю по нему глазами:

Дорогие Милана и Даниэль!

Приглашаем вас на торжество, посвященное нашему бракосочетанию.

Мы будем рады видеть вас

23 августа в 16.00

в Замке Jalpí в Arenys de Munt.

Стиль свадьбы – французский прованс, романтическая лаванда.

С любовью, Питер и Жозефина!

Сильная тревога длится минуту, но и этого достаточно, чтобы все жилы обескровились. Попятившись назад при виде слов, начертанных на клочке цветной разляпистой бумаге, я прихожу в ужас. Меня будто осветили ярким лучом света, и я потеряла сознание на мгновение и вернулась. Мысли спутаны. Долгим напряженным взглядом я пожираю текст.

«Свадьба. Свадьба. Свадьба, – вновь и вновь звучит в моих ушах. – Что со мной произошло, что я забыла о ней? Потерявшись в нудно тянувшихся часах, я забыла о ней напрочь».

Я читаю строчки пригласительного билета третий раз. «Милана и Даниэль» и снова отскакиваю, как ужаленная.

Даниэль? Почему Даниэль? Как Даниэль?

Я и Даниэль? На свадьбе? Меня охватывает невыразимый ужас при мысли, что я буду там с ним и все узнают… «И твои друзья со школы». Страшно только вообразить это… А как на него будут глазеть все… проявлять жалость. «Милана, Миланочка, нам очень жаль…» Пламя сжирает оставшиеся кусочки души. С таким поворотом дел я лишаюсь последних сил.

Господи… Нет… Я не смогу… Как я пойду с ним? С обезножившим калекой? А Ритчелл? Она же не звонила мне столько дней, откуда ей стало известно о Даниэле? И… в сознание забрасывается ещё больше ужаса, как только я вспоминаю, что должна быть подружкой невесты, а другом жениха будет… Это… Я… Я не могу поверить. Тело потрясывает.

– Милана! Милана! – властно подзывает меня Даниэль и спустя пару минут оказывается рядом. – Ну, ты чего не отвечаешь? Можно спросить, что с тобой творится? И что ты держишь в руках? Что это? Кто приходил? – Даниэль с ревностной злостью продолжает: – Переменила предмет обожания? У тебя кто-то есть? – допытывается он.

Не оброняя ни слова, во мне начинает кипеть гнев на всё: на жизнь, на раздражающего меня Даниэля, на себя, что сделала губительный выбор, пожертвовав сердцем. Я сделалась ничем, я умертвила себя, я слилась с сыростью, с болезнью чужого, как будто своей, что остается смирено дожидаться счастливых минут. Но будут ли они вообще? Боязнь вдруг разразиться словами-признанья, истинного признанья, во мне увеличивается.

– Я что, тень для тебя? Я не существую, что ли? – Он подъезжает и становится напротив. – Кто он, говори? Ты скажешь мне, кто он? – Его сердце бьется жаждою любви, рождая ревность.

Я опускаю на него глаза, как только в ушах доносятся громкие звуки.

– Кто он? – Сиплым голосом я обращаюсь к нему с тем же вопросом, что и он ко мне.

– Тот, кто пишет тебе послания и занимает твои мысли!

– С чего ты взял?

– Ааа… – язвит он, – так ты ещё и не признаешься?

Без комментариев я отдаю ему свёрток.

Он читает вслух и, уловив отсутствие фальши, приходит в восторженное изумление, раздражаясь таким звонким смехом, которого я не слышала со времен ровной упорядоченной моей, казалось, новой жизни в Испании. Возгласы счастья и удивления продолжаются, а я стою и взираю на него с каменным лицом.

– Вот так счастье! Вот так событие! Но кто такая Жозефина?

– Ритчелл, – не сразу отвечаю я.

– Ритчелл? Твоя веселая подружка-хохотушка? – громко выдаёт он, пылая от радости.

Я дергаю головой.

– А чего же ты не рада? Брат и подруга через четыре дня сыграют свадьбу. Какое событие! Пит! Какой же хороший человек! Настоящий, искренний! Ну, чего ты стоишь как будто угаснувшая? Одни зрачки вон светятся только.

Знала бы, как сказать, то сказала. Но не объяснить это чувство.

– Ааа… – И его голос стихает, как и радость. – Ну да. Я и не подумал, х-а-х. Ты такая модель… вся из себя. Тебя сопровождать должен король, а не безногий. – Левый уголок его рта поднимается в кривой усмешке.

Он с порывом бросает на пол конверт и шумно выдыхает.

– Нет! – говорю я, думая о том, как сделать так, чтобы не пойти на свадьбу. Или мне, как и Джексону когда-то, выдать себя за другого человека? Накраситься поярче, подстричься покороче, одеться поскромнее. Но ведь Ритчелл и Питер… Это самые близкие для меня люди. Переодевание – все это ребячество. Я ищу спасения от самой себя, но от себя не сбежишь. А будет ли там мама? «Позвали ли ее?» А папа? Он же отец жениха… И уношусь я далеко, думая о папе.

– А я возьму и встану, – с немыслимым упорством произносит он. – Четыре дня – это девяносто шесть часов. Начну сейчас же! Буду заниматься каждый час! Я открою ту книгу, которую передал врач и возьмусь за занятия. Вот увидишь, я встану! Я не инвалид! И я докажу это! Смотри, – он начинает подниматься, делая неуверенное резкое движение, упираясь на локти, но его ноги сгибаются, и он с грохотом падает на палас. Я прихожу в себя, заслышав падение. Рядом лежащий Даниэль. Мысли увели меня в такую степь, где всё глухо.

– Ну зачем же… зачем ты это сделал… Нужно постепенно, по одному движению, а ты… – обессилено приговариваю я, помогая ему подняться, что мне не удается.

Приходят домочадцы.

Анхелика в своём репертуаре заводит тревожную песнь, отирая красные глаза платком, Армандо помогает внуку, который не перестаёт утверждать, что встанет, что всем ещё покажет, какой рекорд он сотворил.

* * *

После того, как все улеглись спать, я, отказавшись от прогулки с Мейсоном, изменяю своей привычке, чтобы побыть с Даниэлем. Нельзя назвать это сердечным сдвигом. Нет. Как человек, отдающий свое время обучению на факультете психологии, я, чрезмерно дивясь неожиданно пробудившегося мужского увечного голоса, полного жизни, вспыхнула желанием потолковать с ним. Разве происходит это так быстро? Разве появляется так надежда, что отлученный от настоящего в прямом смысле слова вытащил себя из смертельной плоти, что пометила на нем крест?

Я сижу в кресле, а воспылавший к жизни – напротив, в своём кресле. Кресло для него своя тюрьма.

– Я не знаю, что это, Милана, но во мне разразилась борьба, – безмятежно делится он, сам удивляясь. – Я хочу бороться, я хочу победить самого себя, я хочу жить, как и прежде, когда встретил тебя. Я понял, как хочу полноценно жить с тобой, как хочу создать с тобой настоящую семью. Я сделаю это, я смогу!

Есть ли взаимосвязь между тем, что он увидел весточку своей мечты, которая сбудется у его приятеля, и его изменениями в себе? Не это ли спровоцировало в нем такие мозговые процессы, которые привели его к решению о противостоянии с самим собою, со своим несчастным уделом? Охватил глазом желаемое и воспылал, как фонарь уличный.

Загадки жизни! Когда ты близок к гибели душевной, в один миг, всего лишь в одно мгновение что-то может моментально достать тебя из подвала, куда зайти-то легко, а вот выйти… и поменять сознание. Какая-то одна деталь, одно происшествие, факт, смена обстановки могут эмоционально перевернуть существо с ног на голову, но повлиять двояко: либо окончательно и бесповоротно разрушить, либо воскресить так, будто нежильца обрызнули «живой» водой.

Ладонью откинув со лба волосы, я киваю в ответ и полуулыбаюсь.

Завидев, что я не иду на контакт, безмолвно выслушивая, он, кинув последний взгляд, катит коляску обратно. Но раз уж отчасти и я тот мотылек, который помогает ему не упасть, да и мне, замурованной в любовной темнице, так хочется к кому-то приложить свое плечо, – неважно, кто займет эту роль, – я прошу его:

– Не уходи! Обними! Обними покрепче, как ты это хотел сделать! Останься! – Глаза на него не поднимаю.

Засияла в калеченом искра жизни.

И так просиживаем мы в объятиях друг друга до рассвета. Он изливает всю человеческую нежность. Любящий, почувствовавший вспыхнувшую надежду на любовь, не скуп на слова любви. Он покрывает меня ими и, не смыкая глаз, ласкает без устали прикосновениями смуглой кожи ладони, скользя по щекам, шее, спине, чередуя прикосновения поцелуями, проникнутыми бархатной любовью, и я засыпаю у него на коленях, ощущая себя крошечным комочком.