С раннего утра я, Армандо и Анхелика диву дивимся трансформацией, происходящей в Даниэле: принял ванну, побрился, переодел дурно пахнущую майку, сменив на белую, поменял брюки на синие спортивные штаны (без участия меня и Анхелики), занялся силовыми тренировками для укрепления мышц, рекомендованные ему врачом, аэробикой на стуле, в том числе с использованием специальных резинок, всыпал в себя все лекарства, отбросил все травяные бальзамы, посчитав это, как он выражается, ерундистикой, приветливо встретил сиделку-доктора – минувшие дни он рвал, метал на неё и вовсе выгонял, – и она не меньше нас поразилась улучшениями его ментального здоровья. «Даже попросил Армандо подобрать ему костюм для двадцать третьего августа, дня, к которому он стремится побороть болезнь».

Плотно позавтракав, почитав литературу про комплекс нагрузок для инвалидов-колясочников, он снова берется за выполнение целей, поставленных им, на что мы все отговариваем его, говоря, что в первый день упражнения должны быть легкой степени сложности и не больше положенного времени, но, когда человек чем-то ослеплен, то ничто его не остановит. Главное – желание; оно доведет не только до цели, но и вытащит из любой депрессии.

За стеной я вслушиваюсь в его разговор с силой воли:

– Что ж я сразу не начал заниматься! Сейчас бы уже был, как огурчик. Вот дурак! Но я еще заявлю о себе миру!

Поставить вызов своей природе, своему организму – сложная задача. Но с таким упорством он добьется своего. Но ради чего он это делает? Он напрочь забыл о смертельном недуге, как только загорелся желанием жить… Но… совсем не с ясной головой я прихожу к тому, что он желает выздороветь для меня, но не для себя… Так же нельзя. Он не должен любить, когда любит. А если бы не было меня, то… смог ли он вообще бороться?

Я… наоборот, сильнее раскисла, исчерпала все отпущенные силы, чтобы переносить новые и новые страдания, занятая той же мыслью, что и Даниэль, и которая не отпускает меня – свадьба. Какая-то брешь образовалась во мне, сковывающая душу. У бедной узницы осталось только сердце, любящее донельзя, до боли. Как так: он ожил, а я сникла? Влияние одного и того же факта может по-разному отразиться на человеке. Один подымится из трущоб, узнав о нем, другой окажется в них.

Три дня. Всего-то три дня отделяют нас от свершения женской мечты, о которой девушки грезят, чуть ли не с самого рождения, представляя себя королевами в белоснежных платьях… Долгожданное явление – обручение подруги превратилось в то, чего я теперь страшусь, страшусь наступления этих минут, неизбежных минут.

«Ты стыдишься положения Даниэля. Тебя приводит в ужас, что другие узнают и посмеются над этим. Ты покажешься смешной в глазах друзей», – подсказывает разум.

Признаться, стыжусь. Я давно неосознанно почувствовала то, о чем менее секунды назад подумала. Пробирает смутное чувство, как я осмелюсь туда придти с ним. Я и калека. Какая жуть! Какое неравенство! На тебя показывают пальцем, шепчутся в сторонке, насмехаются, а в глаза говорят слова жалости. А Джексон? Как мне ему в глаза-то смотреть? А что же все подумают, увидев нас обоих, которые с детства вместе, а сейчас порознь? Как это вообще будет выглядеть? Как сделать так, чтобы стать невидимкой? Где бы отыскать такую шляпу, надев которую ты обесцветишься и станешь сторонним наблюдателем происходящего?

О чем я вообще? Не эгоистически ли так думать? Не унижаю ли я Даниэля, как человека, как мужчину? Унижаю. Если поразмыслить, что станет с того, что меня будут обсуждать? Обсуждают всё и всех. Мы живем в такое время, в котором каждое наше действие подвергается порицанию. Не так улыбнулся, не так поступил, не так сказал. Добрых людей остается все меньше и меньше. С чем это связано? Подумаешь, что в этот раз я буду входить в число тех, кого осудят. Неприятно, но должно ли меня это волновать? Я в ответе за свой выбор. И я постараюсь продержаться в тот день, не сломаться до конца, просто прожить мгновение, порадоваться за дорогих мне людей и как можно раньше уйти, поскольку боюсь, очень боюсь эмоционально не выдержать.

С чуть повышенным душевным тонусом от внутренних разговоров с самой собой, я сажусь на пол, перебирая вещи, в поисках наряда лавандового оттенка. Желание выглядеть превосходно все же держится во мне. Копаюсь, но вечерних, официальных для праздников нарядов нет, кроме домашней одежды и одних джинсов с двумя рубашками. Все платья, косметические приборы, которые превращают девушек в богинь, хоть и неестественных, остались на квартире Джексона. В сумасшедшей гонке я ничего не взяла с собой, и, уезжая на защиту проекта, я и подумать не могла, что больше не вернусь в то счастливое место.

Смотрю на наручные часы «Всегда улыбайся». 12-30. В такое время, вероятно, Джексон на работе, значит, я, имея ключи, могу доехать и забрать свои принадлежности. А если он там? А если он работает дома? Пересекаться с ним, я никак не должна. Иначе это будет противоречие самой себе. Заявила о расставании, о свободе, а сама приехала к нему. С другой стороны, почему я не могу приехать за своими вещами? Даже, если он и будет там, что из этого?

Предупредив Даниэля, что мне нужно купить торжественное платье, он свободно отпускает меня, но оговаривает со смешком:

– Таймер включён. У тебя ровно два часа. В это время я буду испробовать новые гантели, которые с утра дед принес из гаража.

– Только не напрягайся, – забочусь я и, спросив у Анхелики, какие приобрести продукты к ужину, обуваюсь и выхожу.

– Как скажешь, голубушка, – уже находясь в подъезде, слышу я раздающиеся отголоски. – Люблю тебя!

«Даниэль переключился на другую жизнь. Анхелика теперь плачет от счастья и боится, что рвение к победе над собой в нем прекратится так же быстро, как и начиналось. Армандо изумлен. Бодрым голосом он поблагодарил меня, когда Даниэль был в ванной, (считая, что изменения в нем пропитаны тем, что мы ночевали в одной комнате) но я ответила, что это ни при чем здесь и рассказала о свадьбе подруги. Оба не верили, что мысль о приглашении на свадьбу способна так повлиять на него. Четыре глаза с мольбой взирали на меня, чтобы я и в грядущую ночь осталась с ним и больше говорила, на что я не могла не согласиться… В такие минуты я не могу лишить злосчастного любви, одушевляющей и мотивирующей его… Когти жалости так вцепились в мое сердце, что не отпускают…» – записываю в дневнике, усевшись в машине.

В блеске ослепляющих солнечных лучей, улыбнувшись порыву нежного ветра, наполнившего душное пространство машины, надев черные очки, включив песню «I love you» Billie Eilish, я привожу в действие свой красный транспорт и мчу вперед с вспомнившимися словами, некогда говорившими моей любовью: «Вся душа моя в твоих глазах».

* * *

Я истошным взглядом обвожу балкон, чтобы удостовериться, что в доме никого нет. Движений никаких нет.

Живет ли Джексон здесь или уже перебрался в коттедж?

«Так сильно тянет к нему… Начни он касаться меня, уговаривать остаться с ним – отдалась и осталась бы с ним», – врывается мысль от сердца.

«Нет, Милана! Нельзя! Ты зайдешь, возьмешь нужное и покинешь кровлю, в которой уже не живешь. Обещания, в том числе данные самой себе, нужно сдерживать!» – вмешивается мысль от рассудка.

Через минуту погодя, набравшись духа, я выхожу и медленно пробираюсь, все с той же осторожностью. «Не приветствую я лифты – страшно боюсь в них застрять». Поднявшись пешком по ступенькам, запыхавшись, влажной ладонью я помещаю ключ в отверстие и приоткрываю дверь, прислушиваясь к шорохам. Жилище объято тишиной. Глядя во все глаза, навострив уши, я улавливаю только монотонные звуки старого холодильника, из-за громких стонов которого я просыпалась ночами. Размеренными шагами я крадусь дальше и прихлопываю за собой дверь. Голос Джексона проносится в моей голове; разрозненные обрывки воспоминаний наводняют разум. Встряхнув головой, прогнав лезущие мысли, я слегка взволнованно, наклонив голову, украдкой заглядываю на кухню, и, убедившись, что мебель и техника, как столбняковые, не используемые никем в эту минуту, живо иду в спальню, пока живущий не вернулся. По комнате кругом разбросаны вещи, при дневном свете, стелющимся по письменному столу, различимо большое скопление серого пыльного порошка, будто рассыпали сухое молоко, оттого воздух словно тяжел. «Когда же здесь убирали?» Кровать не заправлена, на раздвинутом кресле как ни странно есть тоже одеяло с подушкой. «Здесь кто-то еще живет?» По полу, у стола валяются какие-то помятые бумажки. Я делаю еще один неуверенный шаг вперед и наступаю на прозрачный пакетик с белыми кружочками. Присев, беру его в руки и осматриваю. Наркотический обезболивающий анальгетик. Я кладу его обратно на подлокотник седалища. «Джексон болеет? Для чего ему потребовалось сильное лекарство?»

«Чтобы снизить утрату любви», – кто-то отвечает внутри меня.

– А когда-то на заре любви всё виделось радужным, жизнестойким, неистребимым… Как же я была счастлива с ним! – Я сообщаю в воздух и поневоле прилегаю на кровать с удручающим выдохом и через секунду обнаруживаю под собой нечто колкое. Достаю из-под себя. Единственное, что является неистребимым в этих отношениях, затянувшихся на годы, – цепочка «Счастье в мгновении». Верчу ее в руках, произношу его имя шепотом и сердце замирает… Вспомнив все до мельчайших подробностей, возвращаюсь мысленно в тот день, когда мы повстречали друг друга и отдались воли чувств, не утратившихся сквозь годы. События разыгрывались в жаркий день. И солнце пылало огнем, и мы пылали огнем от страсти. Всё было, как в самом романтичном произведении. Свиделись через многие-многие годы и любовь, казалось, полностью увлекла их за собой, что не видели и не слышали они ничего, за исключением голосов сердец, твердивших о любви. И жизнь шла своим чередом, и жили они только любовью. Но отнюдь жизнь – не повесть о любви. Любовь ранит, терзает, разбивает сердце. И как бы две души не сочетались друг с другом, никто не убережет их от разлуки. И сама слепая стихия вмешивалась в течение наших болезненных отношений, но разрушали их раз за разом только мы сами.

Находясь в такой задумчивости, что и не заметить крупных слез, медленно скатывающихся по щекам, – до чего я дошла.

Если бы кто-то спросил меня: «За чем бы ты отправилась в поисках своего счастья?» Я бы ответила, не думая: «Искать свое любимое сердце… где бы оно ни было, хоть в самом непроходимом лесу или в холодной арктической пустыне».

Повернув голову на кресло, я всматриваюсь на постель, которая на нем разобрана. Совершается работа моего воображения.

– У него другая девушка? – против воли я продолжаю говорить вслух, а чудовищные предположения проникают и проникают в меня. – И почему ей не спать на кровати? Почему для нее особое место? И неудобно же на нем. Как можно заснуть полусидя?

«Как он мог так поступить со мной? Дав паузу одним отношениям, он завел другие».

«Ты же уже не его девушка. И он может делать все, что захочет. Ты сама ушла от него».

Разгневанная этой мыслью, я поспешно становлюсь на ноги и, только схватив подушку, чтобы с размахом кинуть её куда попало, срывая на неё свою злобу, я утыкаюсь глазами на скомканный носовой платок, валявшийся под ней. Передернувшись от всплывшего воспоминания, с колотящимся сердцем я наклоняюсь и руками дотрагиваюсь до пчелки.

«Папа, папочка, с Днем Рождения! Я так тебя люблю! Улыбайся чаще, пожалуйста!»

«Пап, ну почему ты молчишь? Тебе понравился подарок? П-а-а-а…»

И он ушел к себе молча, закрыв перед моим носом дверь рабочего кабинета.

Эта назойливая вещь второй раз попадается мне на глаза. Отбросив ее, но летая в детских воспоминаниях, я делаю два шага к окну и, опираюсь на подоконник, не отирая катившихся по щекам слез. Последний образ отца – изнуренный, измученный, похудевший телом – еще не стерся из памяти. Увидела его в зрительном зале и глазам своим не поверила. А как он подошел ко мне и позвал пройтись с ним… Никогда вдвоем я не гуляла с отцом. И он никогда не выражал такое желание. Не призрак ли встал тогда перед мною?

Бросив взор через окно на кресло-качалку, я замечаю, что на его спинку повешен твидовый коричневый пиджак, греющийся на солнышке. «Джексон приобрел? В такое-то пекло?» Я с усмешкой сквозь слезы трогаю эту плотную одежду, думая, куда он в ней собрался идти. Или снова скрывается от кого-то? Поднеся к лицу, я вдыхаю запах и тут же сморщиваюсь. Он совсем не пахнет Джексоном. Не только не пахнет им, но и сам аромат не из лучших. Вонь застарелого пота, впитавшегося в ткань, причем совершенно не в новую, как мне казалось сначала. Я поднимаю пиджак повыше, расправляя его, – размер явно больше, чем у Джексона, рукава вытянутые, по краям зацепки, будто кошка проверяла свои ноготки на прочность, а на левом рукаве – небольшая дырка, прожженная сигаретой. В смятении я осматриваю его, возникает странное ощущение, что где-то мне доводилось его видеть, но где? Положив его случайно обратной стороной, обратив край одежды вверх, из него выпадает футляр для очков, издавая громкий звук по деревянному полу. «Вот растяпа». Нагнувшись, гляжу, не поднимая предмет, и меня охватывает подлинный ужас. Настоящий душевный обморок. На синем очечнике с правого бока золотой прописью выведено «Н. Ф». С окоченевшими глазами, раздирающим скрежетом в груди, я в уме совмещаю улики, на которые попадал мой взор, и в голос утверждаю с такой уверенной и оробевшей интонацией, можно представить, что поймала с поличным жулика и сама же напугалась:

– ПАПА! – Слезы не удерживаются во мне. Отныне нет больше сомнений, кто является вторым жильцом под этой крышей.

Застрявшая в плену у резко менявшихся поворотов жизненных событий, во мне начинают разъедаться внутренности. Ни с чем не сравнимая глубина падения. Кому пришло в голову туго закрутить меня, как пружину, и затянуть в омут бесконечной тоски, конца которой нет?

Я теряю всякую способность к приисканиям намерений Джексона держать отца здесь, ибо, осознав, что они могут появиться с минуту на минуту, сбегаю вниз и влетаю, как очумевшая, в салон машины. Веду машину и, не доехав и одного километра, я сильно торможу. Не способная дать отпор клубку беснующихся мыслей, разбивающих меня в дребезги, в рассеянности внимания в зад моей машины чуть ли не врезается легковой автомобиль. Водитель сразу же пускает в меня парочку непотребных слов. Но я их даже не впитываю.

Отторгнутого принял Джексон. И живет с ним. Мозг беспомощен, чтобы переварить это, поскольку этого не может быть. ДЖЕКСОН И ПАПА? С недавнего времени, я стала усматривать, что отношение к моему отцу у него радикально изменилось. Он вызволил его из Сиэтла в Мадрид, встретился, сказал свои координаты, когда мы защищали проект, чтобы я с ним поговорила. И теперь я узнала, что он жительствует с отцом.

«Ты никогда не была лишней для него! Он любит тебя и ждет с тобой встречи».

«Милана, в моих обязанностях было это сделать. Когда-то ты сблизила меня с моим отцом и настала моя очередь… Я хочу, чтобы вы простили друг друга. Выдели ему время, дай сказать то, что ты должна знать».

А что я должна знать? Очередную ложь отца? Джексон не допустил бы этого. Но, о чем таком он узнал, что так поменял о нем мнение? Голова разрывается от вопросов. Хочется сбежать от действительности. Как же я устала ото всего!

Задумчивым взглядом засмотревшись на вывеску «Салон красоты», я с пылу, с проявившимися безрассудными мыслями, вознамериваюсь подстричься (челку давно следовало, чтобы не подобать породе собак – Скайтерьеру).

– Делаем каре, но не очень короткое. По плечи. Ровный срез. Челку длинную, по брови, рваную, не густую, с филировкой, – как только меня накрывают парикмахерским пеньюаром, я мгновенно докладываю мастеру, скривив рот в улыбке. «Улыбки без чувств. Сознание раздвоилось, что я уже ничего не соображаю».

– Вы уверены? – Интеллигентный с виду мужчина-испанец с черной бородкой оторопело глядит на меня. – До каре сантиметров сорок-сорок пять придется срезать?

– Абсолютно! – восклицаю я, укладываясь поудобнее, и закрываю глаза, отдаваясь в мужские руки, задействованные в процессе создания нового образа, вместе с тем прекрасно уясняя, что прическа ничего не изменит, но, может, поменяет мою внешность и сделает так, чтобы я была никем не замеченная, как тень. Я глушу все мысли об отце, о Джексоне, о Даниэле, о маме, о свадьбе, как двигатель. Я выбрасываю все из головы! Как же я жажду спокойствия, хочу ощутить это чувство отъединенности ото всех, но черная пустота отчаяния все равно подавляет, пробирается, как неуправляемая. Сколько в ней могущества! Ей подвластна смерть от любви. А во мне – смерть души! А не сделать ли эту причину, оправдывающей меня, если я не появлюсь двадцать третьего августа в приглашенном месте? «И платья-то я так и не взяла и не купила никакого».

Глава 55
Джексон

Близится конец лета. Круглые сутки, не жалея сил я погружён в работу, как и Ник. Какое-то однотипное существование, от которого, как от хронической невралгии, не знаешь, как избавиться. Подпитываешь мозг делами, уверенно делаешь попытки как-то жить, но спастись от тягостного чувства неопределённости, кажется, уже невозможным. Негасимая надежда на лучшее не перестает посещать меня, да только стоит ли на что-то надеяться уже?

С Ником мы стали жить по одному и тому же расписанию, которое за две недели стало уже привычным. Утро наше начинается без десяти шесть. Я пристрастился к зарядке по укреплению мышц рук (в Нью-Йорке я занимался с тренером в зале, был более ответственным за свое физическое здоровье, чем сейчас), Ник – к молитвам. Подвергается ниц перед иконкой, носящей им в нагрудном кармане пиджака, и на час уходит в молебные причитания. «Бог поможет нам всем простить друг друга и защитит вас с Миланой от неизвестности, таящейся за личностью, объявившей бойкот», внушал мне он. Своего мнения я не выдаю. Каждый по-своему переносит терзания в душе и лечит отравленные раны. Как бы я не был категоричен к его специфическому методу, но он очевидно действует, ведь за все это время семейка Гонсалесов не анонсировала интенции на меня. Но гадостное чувство страха только во мне удваивается.

В семь часов мы завтракаем и каждый идёт, куда положено: я в офис, почти, как в одиночную камеру, практически все коллеги улетели в Америку, но от своих кратковременных планов я не отступаю и как только дорешаю дела, а их осталось немного, то поступлю также (уже приобрёл билет в Нью-Йорк на двадцать четвертое августа). Мистер Ник отправляется же к Николасу, который взял его на место недавно уволившегося редактора. Он без раздумья согласился с таким, помнится мне, изумительным возгласом: «Я? Ты не ошибся? Я? Да! Да! Конечно, да! Сочту за честь!» Ему поручена главная миссия, как настоящий подарок судьбы, редакция книги его дочери от самого начала до самого конца. И заиграла жизнь в нём, как только он услышал это предложение, делился со мной Николас. Сможет ли она, дочь мученика, прочувствовать автора изменений в написанном ею, когда откроет раскаленную от внедренного эмоционального смысла, словно из печи, прозу?

«Он такой работяга, помимо рукописи Миланы взялся одновременно за двух других авторов, пишущих в жанре детектива. Весь персонал, который работает в этом филиале, восхищается его богатым писательским инструментарием», – отмечал Николас, как в первые дни работы хвалебно отзывались о Нике. Он приобрел расположение к себе незнакомых людей в такие краткие сроки. До чего профессионал в своем деле!

Полторы недели назад Николас услышал от него: «Пора бы возобновить и свою литературную деятельность». Что конкретно он хотел выразить под этим, так и неясно, но я не раз замечал, как в ночи, дома он что-то пишет, сидя в том же кресле на балконе, на который взял безлимитную бронь.

Встречаемся мы с ним в шесть вечера в одном и том же ресторане, где не только ужинаем, но и проводим светскую беседу, повествуя о прожитом дне. Посещения стали привычными. Вчера он с приподнятым настроением с оживленными жестами, редко показываемые им на людях (по себе он медлительный человек) глаголил, что ему остался день, всего лишь один день, чтобы поставить окончательную точку в романе его дочурки. Ежедневное общение с ним стало действовать на меня ободряюще. Наша часами длившаяся беседа пронизана самыми разнообразными темами. Стал я замечать за собой, что больше стал молчать, а Ник – говорить. Я думаю о жизни, а он говорит о жизни, о работе, о том, какие изменения внес в текст произведения, делающие отдельные моменты в наивысшей степени чувственными, какие заслуживающие внимания цитаты молодых писателей он выделял при прочитке работ, как он подготавливает набор фраз-синонимов для описаний… Общение в основном у нас складывается только в таких местах, а, находясь дома, каждый зарывается по своим уголкам, не видя, не слыша друг друга.

Мы стали друг для друга друзьями с добрыми помыслами. И пусть ему почти пятьдесят лет, а мне вдвое меньше. Его глубокомысленные рассуждения – мед для ушей. Если бы не он, кому бы я мог выворотить душу, с кем бы мог так откровенно обменяться мнением… Он так вовремя появился в моей жизни, будто послан самим Богом. «И заговорил я как Ник».

Со дня, когда всеми брошенный занялся рабочим процессом, окрепла в нем воля к жизни. Ухватился за верную ручку. Сравнишь его с тем человеком, который впервые заглянул сюда, и нынешним, и ответ сразу же приходит – другая личность. То, что писала дочь, стало для него спасительным кругом, помогшим ему всплыть на поверхность и не утонуть… В его мыслях больше уверенности, во внешности больше оптимистических начал, улыбок, а в груди – прочная надежда, убежденность, что в главный день, который наступит уже послезавтра, он помирится с дочерью и скажет ей слова любви и гордости, держащие им в себе всю жизнь.

Ожидание чего-то или кого-то удлиняет минуту до бесконечности. Я жду свою любовь, коротая вечера в обществе её отца. Я жду – свою душу, которая излучая свет, напоминала мне этим, что я живу, а он ждет – свое сердце, в создание которого вложил себя. Тот, кто зажигает нас, – обретает ценность. Уйди он, не подсветив фитиль нашей души, мы забываем, что есть настоящая жизнь, скатываясь глубоко-глубоко в подземелье.

Каждый вечер я включал «свои» звезды, следуя предназначению этого светильника. И взирая на светящиеся точки во Вселенной, я ворошу мысли о ней и который раз глазом натыкаюсь на все одну падающую звезду, реалистично мерцающую хвостом и, отойдя ото всех принципов и установок, в одиночку, чтобы никто не видел, загадываю, чтобы она вернулась… ко мне.

Как противоречиво! Снаружи злость, ревность, обида, а внутри – горечь разлуки и любовь. Сам говорю себе: «Забыть», а неосознанно зажигаю ночник, который подарила мне моя… уже не моя, но по-прежнему любимая. Вот странность человека! Кричит, что забудет свою любовь, обещая всему земному и небесному, а его взор продолжает цепляться за те вещи, что связывают с этим человеком. Отцепить не получается – слишком сильны цепи привязанности. Невольно так и горят руки прикоснуться к вещам, что остались с тобой от того, кого ты потерял. В ящичке, где до сих пор еще лежат некоторые ее вещи, на днях, я увидел духи. И как умалишенный, я шел в ванну, включал воду, создавая видимость, что буду принимать душ и, садясь на корточки, закрывал веки и, распыляя аромат одним пшыком, вдыхал всей грудью и ощущал ее рядом с собой.

Я столько лет не позволял себе приблизиться к ней, прилететь в Мадрид, чтобы найти, любить, лелеять возле себя, словно она – драгоценнейшее в мире существо… Я так долго искал этот запах, что всегда был ее на теле. Доходил до того, что объезжал все магазины и по описанию прикладывал усилия, чтобы найти, но все было безуспешно. И иметь перед собой этот флакон и пусть в таких условиях услаждаться его ароматом, который особенно часто я чувствовал на ее шее, прикасаясь к ней своими губами – труднопередаваемое словами счастье. Когда мужчине по-настоящему дорога женщина, которая больше не с ним, он никогда не забудет запаха, исходившего от ее тела. Он может забыть какие-то внешние черты, ее одежду, но не запах, принадлежавший только ей одной.

Напрасно ли или нет полагаться в моем случае на надежду? Я не знаю, чего я жду, но я уверен в одном – уехать вновь, значит еще раз совершить ту же ошибку и бросить её. Я не позволю себе этого сделать, пока не почувствую это сердцем.

Время – 17-00. Через час мы встретимся с Ником в Restaurante Marina Ventura.

– Слушаю, Николас, – отрываясь от проверки вступительных экзаменов на поступление в школу, проведённых в письменной форме и присланных мне в печатном варианте, я отвечаю на звонок и тут же предполагаю: – Решил уточнить, как проходит анализ работ? Я впечатлён от знаний, желающих проходить у нас курсы.

– Здравствуй… Эм… Джексон. – В тоне сквозит легкое волнение. – Я безмерно рад, но никак не поэтому побеспокоил тебя.

– Всё хорошо? Что-то с книгой Миланой? – Я мотаю ручку, перекладывая её между пальцами, заразившись от него напряжением.

– Нет-нет, с ней-то как раз всё хорошо. Я её известил, что совсем скоро будем печатать экземпляры, но вот…

– С Ником? Что с Ником? – Я рьяно поднимаюсь со стула, что пара ручек разлетается по сторонам.

– Да, – с беспокойством подаёт ответ. – Я стал усматривать за ним… как бы попытаться сказать… Сумею ли я объяснить правильно…

Поддавшись внезапному испугу, я перебиваю, даже не слыша его:

– Что? Николас?

Пару вздохов и выдохов слышится от него.

– Предупрежу, что это не изменяет моего уважения к нему и говорю это без тыльной цели…

– Говори уже по делу! – Я на взводе. – Были приступы? – выбрасываю я и прихлопываю открытое окно – звуки на улице мешают отчетливо слышать Николаса.

– Так они были и раньше?

– Были. Я могу узнать подробности?

– Да какие там подробности, Джексон… В начале недели я как-то хотел зайти к нему и перед тем, как постучаться, услышал странные звуки. Подумал, может, разговаривает с кем. Приоткрыл дверь. И увидел, как он, повернутый ко мне спиной, доказывает кому-то руками в воздухе и что-то бормочет. В смятении я тихонько спросил, можно ли мне войти, но он меня не заметил и всё говорил и говорил неизвестно с кем. В странном чувстве я ушел, а сегодня…

Я перебиваю, стараясь подыскать причину его изложения:

– Николас, ты хочешь сказать, что у него галлюцинации? Я опровергну это. Он религиозный человек, он часто читает молитвы, уходит в себя, так сказать. Я же живу с ним и время от времени слышу от него божественные мольбы. Для тревоги нет малейших оснований, – убеждающим тоном говорю я, но сам забиваю тревогу. Приступы за все это время не беспокоили его. Память порой подводила, когда я что-то у него спрашивал, возникали проблемы со зрением, ему приходилось использовать двое очков сразу, но он обосновывал изменения здоровья тем, что засиживается подолгу без перерывов, поэтому и голова иногда подкруживается и глаза плохо видят.

– Джексон, я ничего не хочу сказать, в любом случае я не врач, и было бы замечательно, если бы твои слова оправдались. Но сегодня тоже непонятное творилось с ним. Меня, правда, не было на месте, но моя ассистентка Кристина оповестила меня о его приступе сильного головокружения, сопровождаемого двукратной рвотой, потерей координации и полноценной забывчивостью. Он не смог ответить на простейшие вопросы: где он и кто он. – «Дьявол побери», – ругаюсь про себя и тру ладонью глаза. – С ним был и Чарльз, работающий в канцелярском отделе. Он может подтвердить случай. Они запаниковали и, как только начали оказывать помощь, тот отторг их… И через двадцать минут, когда они подумали, что тишина в его кабинете вызвана… – стихает на секунду, – понимаешь чем… он вышел обычным человеком, чуть покачивался, но вернулся через час и сел за редактуру в обычном режиме. Об этом я узнал от уборщицы Лоры, которая убирала, оставленные им зловонные лужицы, и он вежливо поблагодарил её за приведение рабочего помещения в порядок, извинился, назвав припадок отравлением. «Съел что-то несвежее утром, а когда меня рвет, то я не в себе. Плохо её переношу». – Утром мы ели омлет с помидорами, но у меня состояние не изменилось. – И, как сказала Лора, пылавшим от счастья продолжил писать. Не хотел я тебя тревожить, я могу и в эту минуту ошибаться, может, эти вспышки симптомов возникают по неопасным причинам, но хороший он человек и не мешало бы ему обследоваться у доктора.

– Я тебя понял, – задумавшись, отвечаю я тихим голосом, а сам нахожу в памяти похожие обстоятельства, в которых я оказывался с Ником. Помимо того приступа, после которого я не умер сам, два раза он показывался мне таким чудным, будто по-настоящему был не в своем теле и не знал, как его величают.

– Хочу принести извинения, что посмел тебя отвлечь, озадачил… – в затишье вносит он. – Не сказал бы, а вдруг случись что…

Я не придаю значения его словам, в мыслях решая, что в течение пяти минут должен быстро освободить стол и ехать за ним, чтобы успеть в клинику.

– Он на работе еще? – резко спрашиваю я.

– До конца его графика работы еще с полчаса времени, – спокойнее меня отвечает он. – Джексон, пока не забыл, мне пришло приглашение на свадьбу Питера и его подружки, что очень неожиданно. Вот какое событие ты ждал, чтобы не уезжать в Нью-Йорк. Супруга моя и дети с таким восторгом приняли это и…

– Николас, прости, но я должен идти. Передай, что я жду его у входа в издательство! – спешно бросаю я, сгребая листы на столе в кучу, и сбрасываю звонок. «Разберусь с ними потом».

* * *

В ожидании больного я звоню Тайлеру, чтобы тот подыскал виднейшего специалиста, к которому мы могли бы поехать прямо в ближайшие минуты. Тайлер перезванивает и передает, что прием у трех лучших частных докторов возможен только двадцать третьего и двадцать пятого числа. Не пойдёт это. Нам нужно как можно скорее. Отказавшись, рассудив, что поедем в любую клинику, чтобы узнать о состоянии Ника (подозрениями Николаса я взбудоражен), я завершаю разговор. Увидев Ника, выходящего из здания, шедшего, взмахивая коричневой сумкой, я определяю, что он чуть бледен и сильнее выглядит худоватым. Тяжело дыша и, спотыкаясь на ровном пути, он кое-как доходит.

– Джексон, добрый вечер! Зачем ты тут очутился? Чего не в Restaurante Marina Ventura? – радостно молвит он. Прикрывает то, что ему было плохо.

Мне не остаётся ничего другого, как отвезти его к первому свободному врачу. Так больше продолжаться не может. Мозгом прикидываю, что, если его галлюцинации, описываемые Николасом, оправдаются, то как бы не хотелось, придется госпитализировать его в психиатрическую больницу. «Не шизофрения ли, проявляющаяся как у Беллы?»