– Я сам решу, с чем мне остаться!
– Я позволю себе высказать личную оценку, чего не делал раньше… Ты знаком с моим отношением к личной жизни другого человека.
– Ну, – грубо выкидываю я.
– Чем ты против брака с Беллой? Чем ты её не примечаешь? Что тебе далась эта Милана? Еще с малых лет рядом с этой простоватой добродушной девчонкой ты склонен терять голову. Питая к ней глупые придуманные чувства, пронизанные привычкой, ты прилип к прошлому и не желаешь расставаться с жизнью, направляющей тебя в никуда! Верх абсурда, что ты уцепился за нее!
Он ещё больше накаляет мой гнев.
– Мне никто кроме неё не нужен, понятно?! Так было раньше и так будет всегда! – Я затеваю спор с ним, не скрывая своих убеждений. – Глупая, добродушная? Пусть она и беспредельна добродушная, но не лицемерная, как дочка магната!
– Джексон! При выборе пары, запомни, нужно проявлять расчетливость и избирать даму сердца по критериям, отвечающим за имущественное и материальное положение, а не только взирать на положительные качества. Белла для тебя по всем параметрам подходит. И её ты полюбишь. Она даже краше той худой и изворотливой, как змея.
А с Беллой жизнь будет сказкой. Меня коробит его обращение со мной. Он не знает, чего желает мне, не имея не малейшего представления об этой девушке.
Тайлер продолжает утихомиривать меня, но я сейчас в такой ярости. Никогда не ожидал услышать от отца подобное. Его слова объясняют мне всё – его истинное отношение к Милане. И к ее семье.
Нетерпение сметает во мне все силы, и я беззастенчиво-откровенно призываю его задуматься:
– А ты не забыл, дорогой папа, что благодаря Милане мы поддерживаем с тобой общение?
– Молчать! Я ничего не забыл, как и то, что её папаша уничтожил мою жизнь! – Я не удивляюсь его нескромному ответу. Возомнил себя настоящим праведным отцом. Я выскажу всё. Я выскажу всё, что подходит быстро к глотке.
На Ника жалко смотреть. Как человек, который силится сдержать вырывающиеся, пропитанные томительными годами чувства, ему тяжело это воспроизводить (суждение дотронулось ветки того, о чем душа его безустанно болит) и его уводит Тайлер за пределы кухни. Шуршание пачек таблеток слышится через плотную стену. Но я не прекращу ни за что этот разговор без еще одной правды, которую отец варварски ограждал от моего слуха.
– Уничтожил? – Он собирается перебить меня, но я не дам себя сбить и истошным голосом отпираю забор лжи: – В таком случае, папа, я позволю задать тебе личный вопрос. А не ты ли отбил его девушку? Не ты ли убегал с ней тайком? Не ты ли утаивал свою новую девушку от его глаз? Не ты ли? Ты предал дружбу! СОВЕРШЕННАЯ ТОБОЙ ОШИБКА ЛИШАЕТ МЕНЯ ЦЕННОГО! – Крик вырывается из глубин души. – А родители! Ты всегда скрывал, что у меня есть бабушка и дедушка! Наговаривал на них всякие гадости! Но я найду их и доберусь и там до правды! И ты МНЕ говоришь про Беллу? Полюбишь её, сказал мне отец. Ты хочешь, чтобы я всю жизнь мучился от несчастной любви, как и ты? Ты этого мне желаешь? Родной отец. – Я слышу его сдавленное дыхание. – Да ты даже не знаешь, что Белла больна шизофренией, и ты хочешь, чтобы я согласился на этот чёртов контракт, лишь бы укрепилось мое материальное положение?! Да к чёрту это! К чёрту такое укрепление, если я буду выть от этого, как волк по ночам. Не ожидал! Играл добренького, когда встретил Милану, нагромождал ей в уши, как искал нас… Ты ушёл, когда у тебя был сын, который нуждался в отце! И меня не волнует, что ты узнал о Питере. Ты забыл про меня тогда! Напрочь забыл! А сейчас позволяешь, появившись в какой-то промежуток времени, говорить мне, как лучше и как хуже, и что отцу нужно все рассказывать. Уже поздно. Раньше надо было воспитывать и думать о будущем сына!
Вот это да! Со мной происходит нечто, точно изливается водопад слов, поток правды, устоять против которого я не в силах. Накипело! Высказал отцу, что хранил только внутри под замком.
– И это не всё… – Разум отказывается мне служить, чувства вырываются наружу и меня прорывает: – Да, я, быть может, и совершаю ошибки, но не предаю, не отказываюсь от любви, а выбираю её… ЕСЛИ БЫ НЕ ТВОЙ ПОСТУПОК, ОТЕЦ! – Ощущаю, как мои руки становятся ледяными, бледными и неугомонно трясутся, я кладу телефон на стол и продолжаю в экран: – ЕСЛИ БЫ ТЫ НЕ НАЛЕТЕЛ КОРШУНОМ НА НЕВИНОВНУЮ НИ В ЧЕМ МАМУ, НЕ ОТНЯЛ БЫ ЕЁ ИЗ-ПОД НОСА СВОЕГО ЛУЧШЕГО ДРУГА, ТО НИЧЕГО БЫ ЭТОГО НЕ БЫЛО, ЭТОГО ПЕРЕЛОМНОГО МОМЕНТА В ДУШАХ ТЕХ, КТО НИКАК НЕ ПРИЧАСТЕН К ПРЕДАТЕЛЬСТВУ! И пусть я останусь без гроша, пусть этот толстосум поставит красную печать на моей карьере… я сделаю всё лишь бы сберечь дорогое. – Я громко сглатываю и приканчиваю последним ударом: – Есть ещё кое-что… Послезавтра твой второй сын, – и подмечаю, – неродной сын женится… Твой выбор, тебе решать, быть там или нет, но, помни, он нуждается в твоей, – выделяю голосом, – …поддержке…
Слова, откровенные до грубости, прогремевшие, как удар, вызывают и во мне испуг. Не сказал ли я лишнего? А не все ли равно: сказал я об этом сейчас или сказал бы потом?
Тишь да гладь. Ни единого звука не раздаётся по линии собеседника.
Отец жив вообще?
Звонок не завершен.
Прислушиваюсь несколько секунд.
Неожиданно, с поспешностью, неслышно проскальзывает Ник, которого Тайлер пытался успокоить и отвести от опасных для его здоровья переживаний, и выхватывает телефон, задыхаясь и твердя в трубку:
– Джейсон, мы многое пережили с тобой… – И без того в нервном возбуждении я еще больше начинаю волноваться за Ника. – Жизнь обоих не была лёгкой, но давай покажем нашим детям урок, простим друг друга за всё, что сотворили… – Я подзываю Тайлера, чтобы тот принёс чудодейственные препараты Ника, боясь, что ему станет совсем плохо после таких признаний. – Прости меня, друг… Прости за всё… – Его голос так сильно дрожит, отчего мое сердце так болит. – Так уж суждено: на два мужских сердца было только одно, нежное и хрупкое. Глупыми и влюблёнными мы были… Во имя нашей дружбы, во имя волнующего события, на которое мы обязаны явиться, я предлагаю перемирие. – Он захлебывается в словах, ему не хватает дыхания. Он так судорожно вздыхает, будто с этим вздохом уходят его последние силы. Мое сердце усиливает эту состязательную гонку, что я сам еле перевожу дух в небеспричинном изумлении. – На всё воля божья, друг мой, значит, должно было этому случиться: любимая девушка родила нам двоих прекрасных сыновей, вызывающих в нас чувства гордости… Кому, если не нам, отцам, пожелать молодым не совершать тех же ошибок, которые совершили мы…
Отец не издаёт ни писка, ни малейшего всплеска голоса. На глазах Ника выступают слезы, родным платком он судорожно протирает глаза. Потрясённый, тронутый от слов Ника, я взглядом – но он даже не смотрит на меня – призываю ему садиться. Он опускается по воле своего состояния, впихивая в себя еще одну горсть таблеток. Тайлер, у которого налилось кровью лицо, находящийся в таком же стрессе, что и я, складывает руки за спину, и взирает куда-то в потолок закрытыми глазами, приподняв голову. Первый раз я вижу слезы на эмоционально крепком человеке. Он так растроган, так взволнован, что топорщатся жилы на его шеи. При виде его мокрых глаз меня самого окутывает невольный трепет. И его взяли за душу слова, произнесенные чистосердечно несчастным, тяжело раненым жизнью.
Ник делает ещё одну попытку, чтобы услышать обратную связь, и сотрясающимся голосом произносит:
– Мы не знали, что так всё обернётся. Я не виню тебя, сам напортачил немало. Но давай признаем, что любовь твоя к Питеру, а моя к Джексону, как бы ни было, объята настоящими отцовскими чувс…
– Не нужно продолжать, – придушенным голосом за всё это время высказывает отец. Нетрудно догадаться о недосказанном конце фразы Ника. – Я приеду… – Он так быстро говорит, что я улавливаю только первых три буквы предложения, и отключается.
Безмолвие сохраняется среди нас троих на протяжении долгих пяти минут.
Какие мысли посещают в эти часы отца? О чем он подумал, когда услышал искренний монолог друга, просящего о прощении? Что он почувствовал? Я говорил с ним с таким нескрываемым злорадством, даже не думая. Трудновато тормозить рвущиеся слова, взлетающие из эпицентра боли в душе. Я сбрасываю ему адрес места в сообщении, в то же время допуская кошмарную картину встречи «роковой четверки». Кто меня тянул за язык соглашаться на объединение презирающих друг друга, сложившихся личностей, в Семейный альянс?
– Ник, как вы? – переживает Тайлер, глядя, как Ник сидит, не шелохнется, прижав одну ладонь к глазам. Когда к его очам подступают слезы, он прячет лицо. В очередной раз он вспомнил прошлое, вспомнил свою любовь, вспомнил и грудь его заболела, затрепыхались оживившиеся старые мгновения, мгновения любви и мгновения разлуки и поплыли перед его глазами. Уже давно пробило восемь вечера. Вдруг он молча встаёт и стремится к выходу.
– Вы куда, мистер Ник… – Я махом следую за ним. – Куда вы? – Он натягивает старые кеды. И я тут же: – Я с вами.
Поднявшись в полный рост, за все это время он взирает на меня красными глазами:
– Я прогуляюсь и вернусь. – И старается сказать без малейших признаков волнения: – Один.
Он уходит, оставляя дверь распахнутой.
Доверившись внезапному очертанию ужасающих мыслей, я подзываю Тайлера и умоляющим голосом даю команду:
– Ему нельзя быть одному в таком состоянии. Проследи за ним, пожалуйста.
– Я и собирался. – Он как будто бы что-то хочет сказать.
– Говори, – принуждаю я.
– Джексон, вот сказал бы ты отцу лично обо всем… – уныло высказывает Тайлер.
Без придирок и упрёков я соглашаюсь с ним. Погорячился я. Знаю. Сознаю свою вину, но остановиться я никак не смог.
– Уже лишне говорить о том, что свершилось. Тайлер, и… дружище, – меняю я, – спасибо за то, что… за всё…
Он приподнимает уголки губ и приветливо, даже успокаивающе хлопает меня по плечу.
– Я сам поговорю с Марией, тем более имел с ней знакомство однажды. Разговор при Нике с ней закончится еще хуже…
Поблагодарив его за полную готовность помочь, он уходит, сообщая, что вернется с Ником через час, окажет ему – всем, чем может, – психологическую помощь. И перед тем, как прихлопнуть дверь, он просит меня заварить какого-нибудь успокаивающего чая для всех троих.
Глава 56
Джексон
Эту ночь не описать… Она была невыносимой. При свете дня мысли становятся другими, притираются… А часы ночи сильнее располагают к острым думам. А не обманываю я себя видимостью занятия? И думается, что днем тоска, томительное ожидание чего-то уходит. А ночью… Я жадно ловил каждый звук, сквозняк, прислушивался к разговорам за окном. Разглядывал потолок, обводил глазами черные тени, смутно появляющиеся от проезжающих автомобилей отсвечивающими фарами. Я был, как сторож, пожирая горящими зрачками и обострившимся слухом любые шорохи. Под страхом пребывая день ото дня, мы ищем самые рискованные меры, на которые не пошли бы в обычные житейские будни. Поднимали мы до ночи вопрос, что делать нам, и уговорили меня двое разумных, что бежать, не убежишь никуда и нужно, как бы я не хотел, езжать к нему, проведать его дочь, проявить – хотел бы этого или нет – сострадание и предложить – попытаться искренне – оказать помощь в лечении Беллы, любыми способами. Кроме брака, естественно. Мысль была Ника. «Раз он так озабочен болезнью дочери, то, чтобы сгладить его гнев, нужно основываться на этой зацепке. Сам по себе знаю, что для отцов здоровье дочерей куда важнее денег, мести, ненависти… Предложи помогать ей, куда-нибудь уехать с ней, ненадолго, но разговор направь именно в это русло…» – рассуждал Ник и Тайлер согласился с ним. У меня остался один день, сегодня, чтобы обдумать, с какими словами я приеду к ним ранним утром послезавтра, и как буду действовать, если Брендон будет угрожать мне. «Тайлер поддержит Ника и отведет к врачу, пока я займусь решением своей дальнейшей жизни». И если все получится, то со временем я могу быть не только освобожденным от обязательств, но и поощрен. «Держи друзей близко к себе, а врагов еще ближе»35, – указал мне Ник. «А приедет сюда, то еще лучше. Скажешь, о чем мы проговорили, но только без криков, шума, шантажа. Охранная бригада будет по времени перемещаться от этого дома к дому, где живет Даниэль и Милана», – эту мысль, внушившую слабую надежду на то, что не только я под крылом и защитой, но и Милана, и что мы сдвинулись с мертвой точки на пути к примирению меня с Гонсалесами, не дающими спокойно жить, сообщил Тайлер.
Вот прояви я больше упорства, то Милана была бы со мной, в Сиэтле. Как я мог изначально её отпустить в Мадрид? Ведь тогда бы мы не разлучались вовсе, и не было бы никаких препятствий к тому, чтобы в настоящие минуты быть вместе. Не было бы и этого Даниэля.
До чего же глупо изо дня в день тешить себя мыслями о ней? Навязчивые представления, как всё могло бы быть иначе, вьются вокруг шеи и душат меня. Ты хочешь сбежать, ты хочешь уйти с головою в омут спокойствия. А потом понимаешь, только бы не оставаться одному в пустой комнате наедине со своими мыслями. Но как бы я не скрывался, как бы я не пытался… Надо положить этому конец! Надо изменить свои мысли, разорвать надежды и покончить с идиотской привычкой думать о прошлом. Я решительно брошу это. Обещаю самому себе! Нет ничего мучительнее таковых любовных терзаний! Я должен сфокусироваться только на том, как сделаться равнодушным и не показать завтра ожесточённую внутреннюю борьбу с чувствами. Как же давно я не услаждался блаженством душевного покоя!
В следующую минуту мне приходит сообщение – да так громко, словно звон колоколов.
Милана Фьючерс за долгое время выложила новое видео-стихотворение.
«Не читать! – приказываю я себе. – Не смотреть! Нужно положить этому конец, изгнать из сознания всё, что может хоть косвенно указывать на любовную занозу».
Но в такие мгновения мозг работает со скоростью света, память нагромождает воспоминание на воспоминание. Не отогнать счастливые видения прошлого! Оглушаешь себя сном, а затем, раскрываешь глаза, а мысли всё те же, не испарились. Обостренными чувствами я был наделен, когда как-то прочёл её стихотворную прозу «Полубезумец с пылкою страстью…», что позволил выйти из себя.
А если в ее новом произведении заложен ответ на все мои вопросы: «Скучает ли? Жалеет ли о своём решении? Всё ещё любит ли?»
Мысли не желают угомониться. Палец, как на автомате, нажимает на все всплывающие поочерёдно картинки, убирает рекламу и доходит до нужной публикации. Моментально я нажимаю на кнопку включения, механически закрываю глаза и раскрываюсь, чтобы впустить этот нежный голос и через секунду под ударами сердца даю волю зрению, перепроверяя слова стиха, которые, как мне кажется, всего лишь послышались мне.
* * *
Вы ко мне нисколько не остыли
И тщетно прячете влюбленный лик.
Я знаю, вы ничего не позабыли,
Как на заре любви вы отдалились мне вмиг.
И пусть вы полузакрыли очи,
Как только я взглянул на вас.
А сладость запретных наслаждений в часы ночи,
Пылкими вздохами отзывалась в нас.
Вкушая ваше частое дыхание,
Слыша манящий призыв груди,
Вы пускали хмельное обаяние,
И под этой пыткой я не мог от вас уйти.
Той ночью звезды для нас светили,
Затапливая рассудок опьянением,
О как горячо мы друг друга любили,
В огне заката, сгорая от упоения.
В ваших расплавленных золотом глазах
Я ощущал всю силу любви,
А жаркие поцелуи отзывались на небесах
И зажигались на небе огни.
С последним вздохом увядших цветов,
Испепелив мою душу дотла,
Вы посмели бросить любовь,
Когда прошлая рана чуть зажила.
Мы простились в последний раз
В предрассветном небе ангелы рыдали.
Я удерживал вашу руку, с трудом держась,
Но вы, исчезнув, ни слова не сказали.
Вы ко мне настолько жестоки
Вам нисколько меня не жаль,
С дрожью в пальцах я пишу вам эти строки,
Когда на дворе лето, а в душе – февраль.
Отбираю отдельные фразы: «Вы нисколько ко мне не остыли», «О как горячо мы друг друга любили», «Той ночью звезды для нас светили», «В предрассветном небе ангелы рыдали», «Вы настолько ко мне жестоки», жгущие мою грудь. Глупое безрассудное сердце так и кричит: «Она написала от мужского лица. Она написала обо мне, про меня… про мои чувства. Она осознаёт всю тяжесть моих страданий, она вернётся…»
Я до того люблю ее, что проживаю день ото дня с ней, даже когда ее нет рядом.
Надоело! Как же надоело становиться на вершину и глядеть то в одну сторону, ожидая её, то в другую, желая покончить с однотипными терзающими мыслями и свернуть на твёрдую землю. Со стуком кулака я отбрасываю от себя всё, что может быть связано с ней, и чуть ли не бросаю телефон, который удерживается на краю стола.
Измученный терпением, я запутался в клубке событий. Невыносимо нам будет завтра: делать вид, что мы так отстранены друг от друга! И под никакими внешними реквизитами не скроешься! Я уже притворялся когда-то дурацким мексиканцем, но хватит с меня клоунских забав!
Это будет самый счастливый день и одновременно самый несчастный. Брат нашёл свою любовь, а я её потерял. В моей душе действительно февраль – холодный, дождливый, ветреный. Моя любовь, длинною в жизнь, не привела нас обоих к нужной одной тропинке.
– Человеку опасно бесконечно думать в полном уединении, – голос Ника врывается в мою голову. Он входит наутро на кухню.
– Доброе утро, – я мгновенно поднимаюсь, придаю живость своему телу, эмоциональности лицу, но он, приложив руку на мое плечо и проскользнув ею до локтя, усаживает меня на место. – Мы сейчас будем завтракать, я что-нибудь сготов…
– Джексон, тебе совсем не нужно притворяться. – Он садится напротив и берёт мои руки через стол. – Мы не говорили со вчерашнего вечера. Подсказывает мне сердце, что Брендоном наполнен твой разум. Обеспокоен, что мы не перебрались в гостиницу и остались здесь? Хоть мы все и сошлись на том, что непременно после свадьбы Питера ты поговоришь с ним и его дочерью, ты, естественно, испытываешь страх. Но Тайлер же сказал, что поговорит с Эндрю и заранее предупредит о строжайшей системе охраны гостей. Беспокоиться, что он будет там, не стоит. Мой мелкий друг по несчастью, – я чуть улыбаюсь, – после свадьбы нам обоим следует разобраться – мне в своём здоровье и сходить к врачу, а тебе куда серьезнее разобраться с опасным противником… Или с отцом вдвоём явиться к нему на работу, уж с ним он не тронет тебя, да и мне спокойнее будет. А Милане я попытаюсь обо всём сам сказать, завтра… Она тебя поймёт… – Не знаю, к чему он это повторяет, будто меня после того, как они вчера вернулись с Тайлером и не было. Может, и для своего же успокоения? А Милане пусть расскажет. Я доверяю ему. «Пусть обо всем узнает. Вдруг, она изменит свое решение?»
– Мистер Ник, всё вы так говорите, но этим я не озабочен. Если только самую малость. Как будет, так и будет. Незначительное обстоятельство. Мы сгоряча вообразили, что он примет нас… чувствую, все будет по-другому. Не из тех он людей, которые пойдут на уступки.
– Хм… Ты все думаешь о ней? – И на мое молчание прибавляет вопрос: – А она будет с тем самым мужчиной?..
Самый страшный для меня вопрос.
Я пожимаю плечами. Если и он там будет, что маловероятно (Питер не смог бы так поступить со мной), то я последую примеру Ника, ведь мне останется только как молится всем богам, чтобы я смог удержать себя в руках.
– Я всё думаю о ней… – И киваю медленно под каждым словом.
– Ох, Джексон… – вздыхает Ник. – Ты совсем, как я когда-то. На своём веку познал, что нет ничего страшнее терзаний от любви. Так убивался, когда Мария ушла к… – Он не договаривает и следом начинает другую мысль: – Я даже продумывал, как украсть ее тайно, увезти за тридевять морей, но понял, что, пока она сама твёрдо не решит вернуться ко мне, то и не к чему искушать себя… Любовь, что мы носим в сердце и лечит, и калечит… А душа живёт и умирает вместе с любимой. Если нет её рядом, то и не чувствуешь себя живым. И расстались вы, а что-то держит тебя мыслями о ней, не даёт покоя… И это что-то есть чувства. Сколько я прожил после разлуки с ней, столько я и любил ее. И время не заглушило крики сердца, Джексон. – Я заслушиваюсь, что и не примечаю, что не ответил, так как в голове постоянные мыслительные цепочки. – А где наш ужин? И где Мария?
Как будто что-то щёлкает во мне, и я резко смотрю на него:
– Вы что, вы чего… это… Что вы… – не могу подобрать выражение, разглядывая его ухудшающееся положение. Он придерживает голову и охает от головокружения. Взбудораженный, я мигом наливаю ему стакан воды, плескающейся в разные стороны, и подношу к посиневшим губам.
– Пейте! Господи! Ведь говорил же, нужно было еще в тот вечер идти к врачу! – бессмысленно ругаюсь я на его стоны от боли. – Мистер Ник, давайте таблетки, давайте я принесу. – Я нахожусь под воздействием паники.
Он выпивает стакан воды и, мгновенно улыбаясь, минуту спустя продолжает:
– На чем я остановился?
У меня бьётся нерв над глазом в такт сердцу. Что это было?
– Не пон-ял…
Он ведёт себя неоднозначно, нарочно не подавая вида.
– Я же что-то говорил, так? – Его глаза бегают по кухне.
– И долго вы будете делать вид, что будто ничего и не было? Я же вижу, вам плохо, и вы скрываете это!
– Ничего я не скрываю, Джексон. Просто закружилась голова, с кем не бывает.
– С кем не бывает? – Я на взводе. – Да вы не понимаете!..
– Всё я понимаю. Давай сделаем вид, что этого словно и не было. К врачу я обещал сходить.
Я громко выдыхаю.
– Так же нельзя, поймите. – В моём голосе и злость, и негодование, и жалость к нему. – Сейчас вам как?
Он широко-широко улыбается.
– Гораздо лучше. Это небольшое головокружение, от которого я теряюсь в пространстве, но всё хорошо. А давай я что-нибудь сготовлю?
С приятным удивлением я продолжаю:
– Вы умеете готовить?
– Немного научился у матери. Что насчёт яичницы по-мексикански? – Совершенно без шуток спрашивает Ник, ещё больше удивляя меня. Чего он до этого не сказал, что умеет готовить?
– Звучит аппетитно. Удивляете.
– Я и сам удивляюсь, Джексон. Мы многое о себе не знаем. – Видя, что он ищет глазами коробку с яйцами, которые я купил вместе с другими продуктами позавчера, я помогаю ему в поиске:
– Они в холодильнике, на второй полке.
– Да-да.
В молчании он приготавливает завтрак, который мы съедаем за обе щеки.
– Миссис Энн любитель готовить специфические блюда, – ощутив остроту в горле, отмечаю я. – Но её блинчики с вареньем – это что-то с чем-то… Как они поживают после?..
Вопрос о родителях накладывает отпечаток грусти на лице у Ника.
– Я признался им во всех своих грехах… У матери в тот же вечер случился инфаркт, успели спасти… Майкл, отец, не отходя от её постели, сказал мне: «Было лучше, если бы ты вообще не приезжал и все было бы по-прежнему. Заявляешься раз в год и звонишь раз в месяц, хоть и живёшь не так уж и прям далеко от нашего дома…» Отец, ты знаешь его, строгих традиционных нравов обозлился, обвинил меня в том, что за мое враньё меня сама жизнь покарала. Я упрашивал прощение у него долгими месяцами, но он ни в какую. Обижен был, ходил подле меня и взгляд не бросал, ни единый. Да что взгляд… Устроил молчанку. – Он открывает мне истинную природу чувств. – Я пытался всякими способами заслужить прощение, мне это было необходимо. Я был один, совсем… И мне нужна была эта поддержка родительская… Как бы ты не был согласен с родителями, но их мнение для нас важно, и пусть мы не показываем этого… «Не только я виноват в случившемся, – я говорил с ним тогда, когда он молчал со мной, – и я же не хотел своим поступком обидеть вас с матерью». «Как ты можешь так говорить? – отвечал мне он в ответ. – По твоей причине разрушилась семья. Ты мужчина, на тебе лежит вся ответственность. Но только ты позволил этому свершиться, разломить взаимоотношения ложью, как ты мог, не такого мы тебя воспитали! В кого ты превратился, ты только посмотри. Как бомж шастаешь по улицам в этих протертых грязных брюках, обросший, постоянно с бутылкой в руках…»
Я задумался. А ведь и правда, я стал одиноким, как бродячая собака. Тяжело давались мне изменения, я уже рассказывал тебе. Без опоры трудно двигаться дальше. И стоило ли? Степенно я стал заниматься делом, любимым делом, и находил в себе силы, чтобы не только себе на хлеб заработать, но и на то, чтобы мать положить в приличную клинику. Впоследствии ей сделали сложнейшую операцию на сердце. – Он потупляет голову, а его губы произносят: – Четверг. Пятнадцатое мая. Я стою над дверью операционной, слыша то её крики, то стоны от боли, а потом тишину. Мертвую. Жующую нервы. Знаешь, Джексон, в ту секунду, которую я запомнил навсегда, до конца жизни, я осознал ценность родителей. Когда живёшь без родителей, то по-особенному смотришь на мир. А в постоянных делах, работах, заботах о детях, будем честными, забываешь чаще звонить матерям, а уж быть у них и подавно. А они переживают, пусть и находятся вдали от нас. А потом настают минуты, в сознании что-то круто меняется, когда ты понимаешь, что когда-нибудь родных ты не увидишь, не услышишь… И я тогда понял, всё понял. Не только совершил я ошибку с ложью, но и редко звонил и редко ездил в родное гнездо. – И в довершении он умещает всё самое важное в десяток слов, преподавая мудрые наставления: – Всю жизнь мы ошибаемся и всю жизнь учимся на своих ошибках. Никогда не знаешь, как правильно поступить. Джексон, я же не просто так толкаю тебе об этом… Вчера ваш с отцом разговор… Мягко говоря, как же… как же сказать… Да, ты говорил так, как есть, но… обращение в такой форме с отцом…
– Но вы же сами рассказывали… – незамедлительно вставляю я.
– Рассказывал. Джексон, но указывать на его ошибки и гневить его во всём – нельзя. Прости ему всё. Все мы ошибаемся. А он – твой отец. Ты же не хочешь снова потерять с ним контакт?
Я машу в стороны головой, одновременно не понимая, как Ник имеет такую силу, позволившую ему прощать, прощать даже то, что, кажется, невозможно простить.
– Однажды мне уже довелось испытать на себе злобу, обиды, которые не дают жить, и я призвал себя к тому, чтобы перестать иметь требования к другому, не давать личных оценок, а принимать человека таким, каким он есть на самом деле…
– Вы сильный человек… Любимое дело помогло вам изменить себя?
– Кардинально изменить.
– Вы скажете, что вы пишите?
– Не думаю, что… – Он поднимает глаза кверху. – А в самом деле, чего я не могу сказать… – Он взвешивает как бы слова.
Мне приходит сообщение, и я отвлекаюсь от нашей беседы.
– Ответь, если нужно.
– Да.
Сообщение от Питера. «Привет, брат. Мы приехали. Я заселился в гостинице, в Ареньс-де-Мар. Сейчас встречаю гостей, столько дел перед важным днем, что не смогу выполнить свое обещание о нашей встрече. Есть возможность подъехать пораньше завтра? Скоро Ритчелл к вам с Миланой заедет».
– Это Питер. Предлагает завтра раньше подъехать и помочь ему, – говорю без вопросов от Ника и отвечаю Питеру одним словом: «ОК».
– А я подъеду с Тайлером, – мыслит Ник.
Я глубоко вздыхаю, неотступные мысли о Милане сжигают сердце. Что предпринять?
– Как рвётся к ней моё сердце… Ничего не могу с собой поделать, – обращаюсь к нему с откровенностью.
– Она вернётся, вот увидишь. Ты – тот, кто забрал девичью честь, ты – тот, кто стал её первым мужчиной, ты – тот, кто показал ей, как можно любить и любить на расстоянии… она не забыла эти ощущения и не забудет, потому что я видел собственными глазами, как она смотрела на тебя, танцуя… Просто так не смотрят на человека. – Мои щеки розовеют. Умудрённый жизненным опытом вселяет в меня уверенность и воодушевляет.
Если человек и может забыть какие-то мысли, незначительные моменты ушедших событий, но в галерее воспоминаний никогда не умирает память чувств…
– Спасибо вам за всё, спасибо… Мне и без того неловко, что занимаю ваше время своими страдальческими рассуждениями и делюсь тем, чем не делюсь ни с кем. – Я благодарен, я так благодарен ему. – Вы возмещаете мне то, что у меня было отнято – вера в меня со стороны отца, матери…
– Так же, как и ты, мне, Джексон. А сейчас пора работать. Мне нужно завершить важную вещь, и если я справлюсь… – Он замолкает на полуслове. – Напомни мне утром о том, что я тебе должен передать кое-что, по рукам?
– По рукам.
– И… – Он поджимает губы. – Не попросишь Ритчелл до начала свадьбы отдать Милане ту белую коробку, которую я оставил у входа? И… и… анонимно.
– Безоговорочно. А что в ней?
Он улыбается. Судя по банту, оплетающим коробок, он хочет сделать подарок дочери.
Я не расспрашиваю его и не снижаю его душевный покой вопросами, и сам ухожу за работу, повторяя тексты песен.
Отвлекшись мыслью об отце, я мысленно сравниваю его с Брендоном и Ником. Брендон – суров, хладнокровен, но с дочерью он меняется и становится мягким, ласковым. Для него никто, порой даже супруга, не представляет такой важности, как больная дочь. Держит гнев на всех, но как только заговаривает с дочерью, то словно другой человек. Ник же с виду безразличен к дочери, не показывает чувств, но любит ее больше всего на свете. Сентиментальный, рассудительный, стремящийся к честности в отличие от того же Брендона. А мой отец… видимо, он проявляет – если у него она есть, конечно, – любовь через заботу о карьере. Никогда он не говорил прямо о чувствах отца к сыну, только формальное общение. Особенность его натуры не допускает таких сантиментов.
Звонит Ритчелл, узнавая, где я нахожусь. Я сообщаю, чтобы она заехала к нам для срочного дела – передачи посылки от тайного санты.
Я выхожу к двери, с радостью встречая её. Отвечая взаимностью, она заходит, и мы перебрасываемся несколькими фразами о делах каждого.
На дворе – 16-30. Брендон не дал о себе новостей.
Ник храпит, лёжа лицом вверх, ушёл спать раньше, чтобы долгожданное событие наступило скорее. С поражением можно смотреть, как он ждет, ждет всем телом и душой. Подготовился, что скажет дочери. Настоящий отец! Я поступаю также и ложусь на кровать, которую он не занял, мучаясь все в том же кресле. Засыпая, как только лишь соприкасается моё тело к подушке, во мне происходит полное растворение сознания. Но уже через час я просыпаюсь от сонливого бреда.