щелкали счеты, вращалась планета,
и не сходилось конечное сальдо.
Дальнее время, начало начала,
стертые знаки забытого мига,
необратимость того, что умчалось,
но отразилось в бухгалтерской книге.
Так и живу по привычке, иначе
мир не докажет свое постоянство.
Все мы наполнены космосом, значит
я говорю не в пустое пространство.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Я обо всём папу с мамой спросила.
В детстве сама я немало видала:
шахты и уголь, рабочую силу,
крышу сарая, бельё, даже сало,
мусорник, двор и бутылки горилки,
слева подсолнухи, справа картофель.
В мир же явил себя не на подстилке,
а на кушетке роддома мой профиль.
Предки мне этот роддом показали.
Внутрь на экскурсию даже сводили.
Напрочь вопрос прояснить отказали,
как и зачем они дочку родили.
Так и живу я, ответа не зная,
Мучаюсь, сидя в своём кабинете.
В мыслях об этом – туманность сплошная.
В поисках мыслью брожу по планете!
Люди в округе счастливые ходят:
Этим вопросом себя не изводят.
В детстве им предки ответ подсказали,
как и зачем они деток рожали.
В поисках знания я докопалась
Даже до старой бухгалтерской книги.
Космосом книга сия оказалась,
в ней не понять нифига, кроме фиги.
Так и осталась одна я в пространстве
(пусть не в пустом, а из множества хлама),
кто не узнал о былом хулиганстве:
как и зачем родила меня мама.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Звук непонятный, оркестровый
ползет по улице ночной,
мир на пороге катастрофы,
а мы в палатке овощной
скупаем яблоки и груши
на сотню тысяч лет вперед.
О, это звук, влетевший в уши
и перекрывший кислород.
Какие дивные фактуры
мелькают в сводке новостей,
жаль, я фанат литературы,
а не общественных страстей.
Запретный плод – такая малость —
модель познания Земли,
а сколько нам еще осталось,
не знает даже Аттали.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Про Аттали однажды я узнала.
Мне стало интересно – я прочла.
Впитав идеи, их в статью загнала1
И с личными стихами сопрягла.
А тут ещё фактуры привалило:
Из каждого земного утюга
Общественная страсть ключом забила
(Навальный с темой царского дворца).
Галактика готова развалиться
(Оркестр играет похоронный марш) —
Её спасать мне надо торопиться.
…Но вдруг передо мной встаёт торгаш.
В себя пришла и поняла: в палатке
Сама средь груш и яблок я стою.
Я замерла в одной крутой догадке:
Быть может, подложили мне свинью?
На входе – «Овощи», ни буквой больше.
А я тут кучу фруктов нагребла.
Модель земного шара ясно тоньше
(Был дома глобус – не уберегла).
В висках опять стучит: плодом запретным
Не груша, а лишь яблоко звалось.
Да! Смысл содержал в себе конкретный
Лишь образ яблока… Тут не срослось.
Литература лишь авторитетна!
И тонны груш не влезут в хилый воз
(Не существует груш новозаветных),
И Аттали для мира – не Христос…
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
В банке сказали: возьмёте монету
сильно не трите, водите легко,
там под полоскою серого цвета
вы обнаружите новый пин-код.
Вышла из банка. На детских качелях
мальчик качался, скрипели болты,
рядом в «Харчевне» чиновники ели,
терли салфетками жирные рты.
Птицы летели, собаки бежали,
дворники метлами землю скребли.
Вписаны эти мгновенья в скрижали,
или же в ливневый сток утекли?
Город как город. Сроднился с планетой.
Город-инфекция. Город-налет.
Если стереть его крупной монетой,
взгляду откроется новый пин-код.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Разбогатела я, выйдя из банка,
Выдали ломаный там мне медяк
И подсказали, что, мол, россиянка,
Грош этот не для похода в кабак:
– Эта монета с особенным свойством.
Если найдёте полоску на нём,
Трите! Однако слегка, без геройства,
А руководствуясь женским чутьём…
Тру я теперь по утрам и в обеды,
По вечерам, а порой и в ночи.
Я терпелива, я не привереда.
Не выдаётся пин-код, хоть кричи.
Может, мне ложную дали монету?
Я на деньге полосы не нашла:
Аверс и реверс похожего цвета,
Чувствую, скоро натру добела.
Серого нет… Я пойду прогуляться.
Может, вложиться монетой в обед?
По дорогим ресторанам пошляться?
Ба! Там уже мой банкир-мироед.
Я увидала его чрез окошко.
С другом-чиновником в глотку пихал
То ли гуся, то ль куриную ножку —
Жирной рукой (но не мне) помахал.
Впрочем, меня в ресторан не впустили,
Стоило только швейцару взглянуть
На медячок… Тут таких не кормили.
Да и банкир мой успел ускользнуть.
Боже, какая вокруг красотища!
Птички летают и песни поют.
Пёсики бегают, дворники рыщут,
И заодно и асфальты скребут.
Город с пин-кодом и не отвертеться.
Город-инфекция. Город-налёт.
Стоит, не жмурясь, вокруг оглядеться,
Прёт отовсюду, маячит пин-код.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
О траве и о детях
я над землею
на самом высоком
живу на каком-то
самом последнем
выше лишь балки
чердачных подпорок
пусть – маломерка
пускай без балкона
но все-таки небо
темное темное
ночью такое
что хочется плакать
хочется думать
о чем-то простом
о траве и о детях
что еще делать
когда проживаешь
на самом последнем
ВЛАДИМИР БУЕВ
Тоже о траве и о детях
время однако
пришло реноваций
сносить будут много
очень надеюсь
что новую хату
смогу получить я
мне надоело
смотреть прямо в небо
и жить без балкона
крохотна комната
негде поставить
кроватку с коляской
хочется деток
приходится думать
о травах однако
что ещё делать
когда реноваций
тебе не дождаться
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Это муж мой, он тысячу лет
меня лямкой жалеет,
надевает железный браслет
и ведёт к батарее,
это снова какой-нибудь он
восседает на муле,
он устал, он ведёт легион
электрических стульев —
бородач, воскрешённый старик,
басурман горбоносый,
я жена твоя, вот мой парик,
оторви мои косы —
это сон о прохладе ручья
тишину обнажает,
потому что я ночью ничья —
ни своя, ни чужая.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Дома у нас домостроя гнёт.
Впрочем, бывает хуже.
Муж мой садист, меня вечно бьёт.
Я всегда безоружна.
Вдруг в батарею лицом уткнёт,
вилку в розетку включит:
ток электрический сунет в рот.
Целыми днями мучит.
Мне б развестись или в суд подать,
иль настучать в ментовку.
Сколько ещё предстоит страдать,
сил не сменив расстановку?
Косы мне муж-басурман дерёт.
Я ему позволяю.
Душу секретный мотив грызёт:
жизни такой желаю.
Я не его, а сама своя.
Радую мир тишиною.
Муж мой – садист, мазохистка я.
И потому не вою.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Городские сезоны приходят вразброс,
подмосковным властям потакая,
атрибуты зимы – реагент и мороз,
а в руке карамель ледяная.
На неоновых вывесках новый завет —
боги шлют распродажи и скидки,
это поиски счастья, которого нет
ни в одной безлимитной кредитке.
Вот поэтому хочется выйти во двор
и вдохнуть отраженного света,
чтобы рухнуло небо, как ржавый топор,
на скамью муниципалитета.
Вот поэтому снег, глянцеват и медов,
одеялом лежит златотканым,
слово «вечность» сложилось из теплых носков
в темноте, на полу, под диваном.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Год не двенадцатый, а первый.
Вернее, двадцать первый год.
Но там, и сям играли нервы.
Но там, и сям вставал народ.
Два века спутать невозможно:
век девятнадцатый – одно
(была столица бездорожна);
в век двадцать первый – всё не то.
Французы до сих пор икают,
но вот сегодняшний мороз
московской власти потакает:
на реагенты вырос спрос.
Вот потому-то снег медовый
и глянцеватый, как журнал.
…Пока зима. Уже готовы
бордюры к лету… Не финал.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Слоняясь по жизни, по тесным квартирам,
таская грешки в багаже,
себя как предмет наблюдений за миром
рассматривать скучно уже.
А дождь интересно рассматривать. Выйдешь,
бывает, и смотришь на дождь,
туда, где водою содеянный кипеж
не выстелешь, не зачерпнешь.
Забыться бы напрочь, предаться бы лени,
все листики перелистать,
зарыться бы носом в охапку сирени
и розовым воздухом стать.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Себя рассмотрела я всю до песчинки
То лупою, то в микроскоп:
до каждой пылинки, росинки, личинки.
…Мне также помог телескоп.
Себя я до Хиггса бозона ударно
кромсала. Молчу о других
частицах невидимых элементарных:
стабильных и куче иных.
Но нет же, Нарциссом я вовсе не стала.
Нарциссихой? Тоже не путь.
Свою наблюдательность я развивала,
постичь чтобы самую суть.
Пусть трещинки на восхитительном теле
Впечатались в память мою,
я вдруг заскучала… Дожди зашумели.
Как вовремя! Их рассмотрю.
Дожди гармонируют с познанным телом
(у всех в багаже есть грешки).
Вот только сегодня совсем оголтело
клепает дождь в лужах стежки.
Содеянный кипеж мне тело улучшит,
Я воздухом стала сейчас.
Я – запах сирени, который удушит
всех тех, кто не верит в рассказ.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,
как из консервной банки, в которой взбесилась рыба.
Сверху простое небо из голубого крепа
и облака, как горы, или, верней, как глыбы.
Улица, выпрямляясь, между домами тонет,
сбрасывает осадок, скапливает целебность,
плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.
Улица – это нежность, внутренняя потребность
выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо,
сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром.
Я не пойму причины, это необъяснимо,
планы осмыслить город кончились бы провалом.
Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,
сбросив соображений драное полотно,
как, домофоном пикнув, входит моя соседка,
как через три минуты вспыхивает окно.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Автомобили ездят, людям гулять мешают.
Хуже всего, что громко гадостный рэп включают.
Рада бы слушать Баха, Листа или Вивальди,
Верди, вот только с рэпом вы от меня отстаньте.
Моцарт, Стравинский, Шуберт, Шуман, Шопен, Чайковский —
этих готова слушать даже сейчас чертовски.
Катят автомобили, не разбирая шляхов.
Прямо по тротуару с шумным крутым размахом.
Улица вьётся змейкой, много домов вдоль змейки.
Если бежать быстрее, можно найти лазейки.
Стала совсем родною улица под домами.
Станут дома моими с внутренними дворами.
Я пригнала к подъезду. Мне помогла лазейка.
Рекомендует с книгой сблизиться мне скамейка.
Я открываю книгу. Глаз мой-алмаз – серёдка!
Тут побывала рыба, если точней – селёдка.
Планы осмыслить город стали сплошным провалом:
чтоб завернуть селедку, я б обошлась журналом.
Вот подошла соседка. Этой известна тайна:
рыба скакала в доме – книга и стала крайней.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Приближается снег —
неугодный, бесспорный и резкий,
красота – это смех;
что сказал бы о нём Достоевский?
Небосвод голубой
растворился в сугробах, а значит,
посмеемся с тобой;
посмеемся, а после поплачем,
а потом помолчим,
наблюдая симптомы болезни,
космос неизлечим —
снегопады от боли облезли,
оттого что во сне
я несу тебе нежность кротовью,
и пораненный снег
заливаю, как йодом, любовью.
Потому что зима,
потому что не выдали лета,
потому что сама
в этот каменный панцирь одета.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Достоевский сказал…
Впрочем, он бы сказал и другое.
Он бы всем написал,
что событие «снег» – рядовое,
что не только весь мир,
но себя не спасёт снег весною,
посему дезертир,
и не станет для неба мечтою.
Небосвод голубой
морем красок ещё помаячит,
посмеёмся с тобой;
посмеёмся – а значит, поплачем
над судьбою снегов,
разболевшихся, кожей облезших.
Год пройдёт без стихов —
мы увидим их снова воскресших.
Между зимами всем
обязательно выдадут лето.
В нём гулять без проблем
можно голым, но можно одетым.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Погода ни на что не повлияла —
не рухнул дом, не смыло тополя;
верблюжий дождь похож на одеяло,
которым укрывается земля.
Недалеко от облачного слепка,
под солнцем, над заводами, внизу,
ворона, мимолетная прищепка,
промокший воздух держит на весу.
Водой богато место у карниза,
но быстро уменьшается моток —
двугорбый ливень, шелковый и сизый,
уже пройдёт в игольный водосток.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Верблюды дождь в пустыне обожают:
бредут в песках. Мелькают миражи.
Двугорбые прекрасно понимают,
что у дождей различны типажи.
Пескам пустынь не привыкать к засушьям.
Верблюд, однако, дождь не всякий чтит,
а тот, что заслужил побыть верблюжьим —
лишь он в двугорбом счастье пробудит.
Иные виды ливней и осадков
не трогают верблюдов ни на грош.
Животные горды и для порядка
лишь сплюнут, но не начудят дебош.
Какой же дождь является верблюжьим?
Не тот, что в слякоть превратит песок.
А тот, что воздух, как холодным душем,
промокшим сделает, лупя наискосок.
Такой, который мягким одеялом
двугорбого укроет с головой,
который цветом сизый, а не алый,
наощупь – шёлк, разбавленный водой.
И чтобы выйти, наконец, в верблюжьи
двугорбым ливнем дождь обязан стать.
…Дом при такой погоде был контужен,
а тополя пришлось потом срубать.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Ощутив себя в ячейке
временного промежутка,
я сидела на скамейке
и ждала свою маршрутку.
Словно брошенные стразы
окна ерзали огнями —
я обдумывала фразы,
что звучали между нами.
Городская суматоха
вобрала меня всецело,
мне сначала было плохо,
но потом похорошело.
Мне и вправду стало легче
возле зарослей левкоя,
потому что время лечит,
даже краткое такое.
Вскоре выкатился глобус,
над водой большого пруда,
а потом пришел автобус
и увез меня оттуда.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Я сидела и болтала
не ногами, а устами.
Я с собою обсуждала
и делилася мечтами.
На скамейке восседая,
Я обдумывала фразы:
вот нужна тут запятая,
тут не клеится, зараза.
Я обдумывала фразы,
чтоб саму себя уверить,
в том, что окна – это стразы,
и самой себе поверить.
Каждый чих могу прославить:
хорошо мне или плохо.
Может душу продырявить
городская суматоха.
Вдруг внезапно понимаю:
не с собой веду беседу,
а что с окнами болтаю,
как с подругой иль с соседом.
Мне сначала поплохело,
а потом похорошело.
Время в молодости лечит
(стариков оно калечит).
Должен быть счастливым глобус:
наконец пришёл автобус.
Год прошёл, как сон пустой —
я автобус жду другой.
Я жила себе, жила,
а потом я умерла.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Времени бег несносен,
выйдешь из дома ночью —
хлынула горлом осень
из тишины сорочьей.
Ауди у газона
воет как та белуга,
люди внутри салона
слушают Мишу Круга.
А ведь недавно, часом
ранее псом юлило
лето, свиное мясо
на шампурах дымило,
хлопал заряд в салюте,
и пузыри пивные.
Кажется мне, что люди —
это огни ночные,
часть одного проекта,
знак одного недуга —
вымрут однажды те, кто
слушают Мишу Круга.
Явится утро ранне-
желтое листовое.
Годы уходят, а не
время, как таковое.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Только успел родиться,
вот и уже в могиле.
Средства, чтоб сохраниться,
не существует в мире.
Время пока невинно —
ауди подорвалась:
тронулась с места чинно.
Бац – и в меня вписалась.
Хлынула горлом осень.
Круг заиграл по кругу —
сразу мне стал несносен:
воет, как та белуга.
Следом за Кругом Мишей
марш церемониальный
траурный старый слышу.
Боже! Как аморально!
Явится утром ранним —
жёлтым всё то, что снилось.
Годы теперь в тумане.
Время остановилось.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Хочется вслепую, коридорами,
тихий путь проделывать, но вот:
магазины пахнут помидорами
и летит по небу самолёт.
Умереть? Рассыпаться? Раскаяться?
Выпить водки? Песню сочинить?
Самолёт на землю опускается,
тянет сверху солнечную нить.
Городок высокий, как поэзия,
поднимает к небу корпуса.
Как по мне, так это не профессия —
столбиком банальности писать.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Хочется в богатстве жить царицею.
Впрочем, нет! Владычицей морской!
Но опять затеян с продавщицею
спор о помидорине гнилой.
Магазины пахнут помидорами
все без исключенья с этих пор,
даже те, кто торг ведёт фарфорами,
или сделал на декор упор.
Как от смрада помидор избавиться?
Он уже и дома в ноздри бьёт.
Умереть? Рассыпаться? Раскаяться?
Водку кушать сутки напролёт?
Выбор сделан: я решаю каяться,
Небеса молю – Господь поймёт.
Вот и новый повод, чтоб отчаяться:
в небе тянет нити самолёт.
Так хочу из тухлой помидорины
вылепить конфетку и стихи.
Чакры, к сожалению, зашторены.
В столбиках – банальности одни.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Пока зима над улицами кружится,
обзавелась я истиной простой —
однажды эта матрица обрушится
и станет достоевской красотой.
Представьте: ни березки, ни величия —
одна лишь мировая пустота,
лишь гроздь рябины виснет для приличия
на ветке неразумного куста.
Измятыми, кровавыми туристами
взорвутся мегаполисы вот-вот,
и глобалисты с антиглобалистами
сольются в задушевный хоровод.
Затворники сомкнутся с Шестипалыми
и будут космос крылышками длить,
и даже коммунистам с либералами
однажды б