Кукуруза зреет в огороде,
голосит соседская коза,
да перины сохнут на природе.
В переулке солнце пролилось
и детишки в лужицах играют,
дед Иван вколачивает гвоздь
в лестницу, приросшую к сараю.
Золотая внутренность моя,
космос, оплетённый виноградом —
без тебя я фантик, чешуя,
бабочка, разорванная «Градом».
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Чем, скажи, тот гимн животворящ,
что дрозды за речкою поют?
Соглашусь, что этот гимн блестящ,
но у лифта должен быть дебют.
Помнишь ли, как грозный царь Иван
крёстное знамение на лоб
наложил себе (самообман),
лифт открылся поскорее чтоб?
Вот что в жизни бытовой мирской
крест животворящий вытворял
Что сверчки да леший с бородой!
Это чёрт поэта обуял!
В огороде ль, в хате, у реки,
бес попутал. Может, там коза?
Нахлобучь-ка на нос ты очки,
Чтобы сделать зрячими глаза.
Борода есть у козлов и коз.
Мекал кто ж, разбрасывая яд?
Громыхнуло, затрещал мороз.
…Чёрт наслал сюда и град, и «Град».
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Ползёт, рубинов и неровен,
туманов мантию влача,
как лепесток, как выплеск крови
из-под удара палача.
Многоэтажные детали,
навстречу окна оголив,
во всю длину горизонтали
смиряют солнечный прилив,
и бьются, словно волноломы
в проем заоблачный, косой,
в травы изящные наклоны,
овеществленные росой.
Пион. Сочащаяся язва.
Неон. Нечаянность. Не сон.
Он кем-то был рассветом назван
и поутру произнесен.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Ползёт… куда ползёт, не знает,
а кто – узнаем лишь в конце:
хотя бы это утешает.
Вся суть стиха – в одном словце.
Метафоры танцуют енькой,
но все прижались к городам.
Однако и по деревенькам
он тоже ползает, мадам.
Многоэтажные детали
смиряют солнечный прилив,
но избы тоже в бой вставали,
своих задов не оголив.
Не только зад не оголяя,
но не щадя его ничуть,
встречали избы блики рая.
…Рассвет вползёт в любую муть.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Как-то огонь разжёг
опытный стекловар,
дунул в стеклянный шелк —
и получился шар.
Катимся, колобки,
прыгаем на ходу,
это не по-людски,
дедушка-стеклодув.
Брызжет слюной лиса,
волк разевает пасть,
в этих глухих лесах
как бы нам не пропасть.
Мы от тебя ушли —
песни хотели петь,
но на полях Земли
нас ожидает смерть.
Сети паучьей нить,
вязкая грязь болот —
как же нам сохранить
хрупкую нашу плоть.
Видишь ли, знаешь ли
ты, наполняя нас,
как по ночам болит
твой углекислый газ?
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Парится стекловар,
дует в свою дуду:
в трубку вдувает пар,
а не дудит в трубу.
Дар свой за сотни лет
наш стеклодув развил
и не один секрет
в деле своём открыл.
Он ведь, и правда, -дув,
а никакой не -вар.
Сложно, в веках заснув,
нынче сбывать товар.
Тысячу лис, волков,
столько же колобков
выдаст за день завод,
как стеклодув за год.
Спрос и ушёл к другим
массовых дел спецам.
Горек такой мейнстрим
истинным мастерам.
Выдать штамповку за
вещь уникальную
может, смотря в глаза,
рожа нахальная.
А стеклодуву – боль,
если сей мастер крут.
если пацан не ноль.
…Эры дурней грядут.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Гибискус красный утомленно
стоит, склонившись к монитору,
над батареей раскаленной
сквозняк пошатывает штору.
И кажется, что в этой нише,
в житейском, удаленном шуме,
когда-нибудь родится Ницше
и сообщит, что Бог не умер.
И восстановится из пыли
посуда с ручками из стали,
дуршлаг, салфетница, бутыли,
черпак и прочие детали.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Сквозняк так долго мучил штору,
что посторонний влез в квартиру.
И сразу двинул к монитору.
Мой новый комп он хочет стырить?
Глядь, не шагает, а витает:
не человек – фантом бесплотный.
Не монитор его прельщает —
цветок у компа благородный.
Гибискус утомлённый красный
стоит, склонившись к монитору.
Что делать? Крикнуть громогласно?
(да и пора бежать в контору).
Иль, может, подарить фантому
гибискус утомлённый красный?
Стоп! Всё понятно и слепому:
метанье бисера напрасно.
Ведь не свинья в квартире. Ницше!
Он о кончине Бога скажет.
Гибискус тут – как третий лишний.
Сверхчеловек отныне княжит.
…Когда я через час очнулась,
ни монитора, ни посуды.
Я поняла, что обманулась:
тю-тю цветок. Фантом – паскуда!
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Грабли с прохода убрать не забыли?
Все ли перенесено?
Что вы там делали?
– Жили да были,
мокли, ходили в кино.
Сорные заросли уничтожали,
камни бросали в мешок,
сеяли, веяли, редьку сажали.
Боже мой, как хорошо —
близится вечер, открыты ворота,
светится окнами дом.
Жизнь состоит из любви и работы
под непрерывным дождем.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Метаморфозы прошли в кинозале!
Все ноу-хау – старьё.
Нынче с героями
фильмов в реале
про бытиё и житьё
поговорить можно смело и просто,
камни забросить в мешок,
редьку сажать, удобряя компостом.
Боже мой, как хорошо!
Зал и экран – всё отныне едино.
Вместе с актёрами я,
пусть отдыхаю, сама героиня:
в фильме работа моя.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
Ода стрижке
Раньше ведь как – вымоешь голову и целую вечность сушишь
волосы феном, но тонкие пряди, как у последней клуши,
ложатся неровно, электризуясь, тянутся за расческой,
жить не хотелось с ужасной такой прической.
О, это были недели ломки от лба до низа,
и не спасали от боли ни сладкое, ни телевизор,
тело горело в реале, во сне, в астрале,
и никакие средства от этой напасти не помогали.
А стоило лишь подстричься, мир заиграл лучами —
шея открыта, образ объемен и завершен плечами.
Не слушался волос раньше, словно из пакли соткан,
а нынче проснулась, прическу взъерошила – и красотка.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Наголо так налысо!
Я настрадалась за жизнь свою бренную лет этак множество,
с самого детства стараясь сложить из причёски художество.
И в парикмахерских города все меня жуть как боялись.
Лучше надзора была я: халтурщики поувольнялись.
Но совершенства найти я нигде не могла для макушки:
три и четыре слагала, и пять этажей плюс верхушка.
Спать неудобно бывало, мучалась, не высыпалась,
но поутру всё равно шевелюры приличной не оставалось.
Кто же мне мысли подал всмотреться получше в лица великих
женщин, побривших затылки, при этом совсем не безликих?
Стюарт, Высоцкая, Роуз, О’Коннор, Спирс Бритни,
и Самбурскáя с Закировой – все лысовидны.
И уж Кожевникова убедила финально: не зря она Маша.
Эта уж точно под дудку врагов не запляшет.
Тут же взяла я машинкой под нолик побрилась,
чтоб красота моя больше под слоем (роскошных) волос не таилась.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Дни не размножаются в неволе,
только лишь становятся сутулей,
а вчерашний день упал за поле,
словно сняли снайперскою пулей.
Утром за окном явился новый,
подвывая мусорной машиной,
томный, нерабочий, бестолковый,
с постной и подвыпившею миной.
Он такой же точно, как вчерашний,
будто нарисован под копирку —
будем на своей балконной башне
трепетать от птичьих перечирков.
Но уже, непасмурный и броский,
взят всевышним снайпером на мушку.
Посмотри, как в небе светит Бродский —
солнце в рыжеватых конопушках.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Что воля, что неволя – всё равно.
Из детской сказки фраза всеохватна.
Однако если мыслью рождено
семейство образов занятных,
то дням длиннее быть или короче
не суждено, к иным пусть целям рвутся.
Пусть станут до горбатости охочи,
а то прямохождением займутся.
Незаурядные диковинные цели
охотников заправских привлекают.
Ведь круть: не просто дни стемнели
иль просветлели – людям подражают!
Охоты экзотической любитель
выходит в чисто поле. Он не уток
и не гусей банальный истребитель:
набить он хочет днями свой желудок.
И вот вчерашний день упал за поле.
Охотник был удачливым и метким.
Убивец будет царствовать доколе,
коль одарен он этим даром редким?!
Вот дальше полетели дни как утки,
их снова из ружья: Бах, Бах, Бах… Моцарт!
А это – мусорка-машина в промежутке
ночных часов и утренних прорвётся.
И снова полетели дни за днями.
Ну, наконец, непасмурный и броский.
Не Бах, не Моцарт – слава богу, Бродский!
Весь конопатый, кожа – пузырями.
P. S.
Уж коль явился рыжий-конопатый,
то не убил он дедушку лопатой,
а почирикал как-то бестолково.
…И не чирикал вовсе – выл басово.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Дуреет город от духоты,
а в сквере, в его тиши,
стоит скамейка у той черты,
где видно, как хороши
ее металлические бока
и крашеная ламель,
и я на ней посижу, пока
солнце идет на мель.
Вечерний город похож на труп —
не дышит. Но голосит
над ним завод. Из кирпичных труб
сыпется диоксид.
Вечерний город велик, могуч.
Медлительный самолет
летит туда, где обломки туч
сгрудились в кислород.
А я сижу. От чужой ходьбы
город истоптан весь,
и думаю: «Боже, что, если бы
скамейки не было здесь?»
Возможно, тут же до темноты
калужниц расставил строй
закон замещения красоты
правильной красотой.
Спокоен город в яслях своих,
деревья стоят кругом,
дымятся сумерки, будто их
гладили утюгом.
Иду домой. По бокам – кювет,
вымощенный внутри,
и стелют под ноги рваный свет
первые фонари.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Как жаль, что задохнутся все.
кто пропустил тот сквер,
где я присела у шоссе
после дождя в четверг.
Скамья была ещё мокра,
но жизнь стучала в ней.
И пламя моего нутра
зарделося сильней.
Противогаз надела я,
ведь город как сдурел:
толпа остервенелая
впадала в беспредел.
Метаться поздно: трупами
завален город весь —
дымит одними трубами,
ссыпая в небо взвесь.
Гляжу я ввысь: вот самолёт
спастись успел, взлетев.
Обломкам туч не нужен счёт —
у этих свой напев.
Случилось что бы, Бог, скажи,
коль не было б скамьи?
Стоять пришлось бы мне в тиши
одной и в забытьи?
Скамья и сквер меня спасли.
Теперь пойду домой.
На город сумерки сползли,
но это не впервой.
Сгустилась тьма. Ни зги кругом.
Кто фонари зажжёт?
Мой стан в кювет, боюсь, ничком
случайно упадёт.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Запределен четвертый этаж,
беден в окнах подольский пейзаж,
черен город в белесом тумане,
выйдешь в утренний шум налегке —
шевельнется синица в руке,
воробей затрепещет в кармане.
Эти птицы прибились ко мне,
поселились в моей тишине,
я зерном их кормила, жалея.
Я им матерью доброй была,
но зачем мне четыре крыла,
если воздух воды тяжелее.
Не нужны мне ни свет, ни заря,
ни рябина среди пустыря —
я все тяжести безднам вернула.
Ни воды, ни земли, ни огня,
лишь две птицы и их трескотня
на каштане замерзшем, сутулом.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Много лет с этажа на этаж
я таскала тяжелый багаж,
налегке никогда не ходила.
Руки заняты были всегда,
а синица без тени стыда
мою кисть своим клювом долбила.
Их, синиц, налетало гурьбой.
Я умела терпеть и отбой
каждый день каждой птице давала.
Я ждала и ждала одного
журавля в небесах своего,
кто спустился бы с неба, как сало.
На земле не бывает чудес:
мой журавль не спустился с небес.
Я поклажу свою побросала.
Вот теперь я хожу налегке.
Почему же всё пусто в руке?
И вторая рука пострадала.
Все синицы умчались вразлёт,
ни одна мне в ладонь не нырнёт.
Воробей лишь уткнулся случайно.
Пирожок из руки умыкнул.
Не успела поймать – ускользнул.
Я осталась ни с чем тривиально.
Но зато я хожу налегке
без тяжёлой поклажи в руке.
Я летаю – и это буквально.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Когда-то икона стояла в углу
и мирно лампада горела,
а бабушка Мотря тянула иглу,
пока на дворе вечерело.
Сшивая куски разноцветных тряпиц,
она Вседержителю пела,
а он, любознателен и светлолиц,
смотрел на полезное дело.
Сто лет пролетели. Небесный Собес
Всевышнему пенсию выдал,
но мы никогда не останемся без
картинки, где светится идол.
Великий айтишник нас в ужас поверг —
поверишь ли, бабушка Мотря,
отныне в фейсбуке сидит Цукерберг
и смотрит, и смотрит, и смотрит.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Всё было, поправлю, немного не так.
Я версию сделаю точной.
В истории я не особый мастак,
Но есть под рукою источник.
Всевышний действительно сто лет назад
У Мотри в мозгах воцарялся.
Хоть в избах горели мильоны лампад,
Один над страной возвышался.
Вот тут и пропущен огромный кусок.
Его б я отважно добавил.
В Россию приехал крутой мужичок,
Который прикольно картавил.
Вот именно он, а не некий Собес
Отправил на пенсию Бога.
Отправил и… в идолы лично пролез
(Не все дождались эпилога).
Я б снова концепцию Ганны отверг —
Стрела не одна у Амуров:
На Аню взирает чужак Цукерберг,
Других совратил Павел Дуров.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
В своём физическом убранстве,
непогрешима и тверда,
вещь проявляется в пространстве
и замирает навсегда.
Рулём становится, сиреной,
решёткой тёмного окна,
параболической антенной,
что чуть над зданием видна.
И если складываешь вещи,
не разворачивай назад,
как говорил одной из женщин
учитель нежности, де Сад.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
«Изменчива и многосложна
течёт река. Войти в неё
одну и ту же невозможно».
Сей тезис – ложь теперь. Старьё.
Я новый постулат открыла.
В воображении моём
взяла однажды и застыла
вся жизнь глухим монастырём.
В любом физическом убранстве
всё неизменно. Не течёт.
И в этом самом постоянстве
вещам необходим учёт.
Имуществу пристала опись:
коль это руль, вписать его.
Печати синий оттиск, подпись —
сохранность требует того.
Нет, рано в списке ставить точку.
Решётка темного окна,
антенна не попали в строчку
сирена не занесена.
Все вещи вместе в опись сложим.
Бумагу нежною рукой
разгладим. Сада потревожим.
Споём души за упокой.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Я ехала домой. Уже светало,
вокруг машины пенился рассвет,
столбы скакали в сбруе из металла,
копытами коверкая кювет.
И в этой точке А, в автомобиле,
я вспоминала улицу и дом,
где мы однажды сомкнутые были
и тут же разделенные с трудом,
где пели птицы нам о пилотаже,
о темной деформации пружин,
а после я уехала туда же,
куда течёт история машин.
Являлось солнце в яркой пелерине,
ворочалось, касаясь головой
случайной точки Б посередине
искусственной завесы дымовой.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Один на пятом – образ поэтичный.
А может, поэтический. Не факт.
Рассвет вокруг машины нетипичный,
но он ремонтом осчастливит тракт.
Рассвет запенится. Столбы в металле —
Так всадник в кляре, на коня взберясь,
туманит мозг, играясь на кристалле,
назад на три столетья возвратясь.
Светает. Едем вместе. Иль раздельно.
Столбы не кони, но своих подков
машине не дают. Им параллельно.
Им дела нет до нравственных основ.
Я на сиденьи заднем восседаю,
а спутник на переднем за рулём.
А может, всё иначе: я ломаю
педали газа с тормозом. Ползём.
И потому неясно: то ли вместе,
а то ли порознь видим отчий дом,
где нам кричали: «Только не в подъезде!»
Но чей он «отчий», мы не разберём.
Из этой точки А мы ускакали
так быстро, что сверкали каблуки.
Давно то было. Вслед нам напевали
пернатые всей злобе вопреки.
Успели в точку Б сбежать. Туда же,
где и сейчас покатим с ветерком.
Кювет… Я больше не хочу форсажей.
Я выйду лучше и пойду пешком.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Мы вышли в лес, как образины,
касаясь елочных вершин,
мы побежали в магазины
вдоль ветра сосен и машин.
Клубилось зарево дневное,
прибой сутулился речной,
а мы летели и спиною
тащили ветер ледяной.
Над нами мирно и лучисто
сидели аисты в гнезде,
а мы смеясь, как хоккеисты,
скользили боком по воде.
А мы легко, как обезьяны,
текли дорогами низин,
спешили ровно, без изъянов,
на ощупь чуя магазин.
Неслись жужжа, подобно рою,
вздымая темные дымы.
Но если магазин закроют,
тогда зачем бежали мы?
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Всегда вопросы возникают,
когда мой разум измождён,
когда и образы пугают
и путь логичный искривлён.
Икары коль вершин касались,
то гнёзда аистов тогда
не «под», а «над» как оказались?
Ведь рухнут прямо на кота.
И игроки в хоккей коньками,
скользят по льду, не по воде,
И никакими не боками.
Они во вражеской среде?
Ах, речь о наших хоккеистах?
Тогда понятно почему,
их проигрыш – всегда со свистом
международному дерьму.
Вокруг да около личину
к чему, как пыль, пускать в глаза,
коль тело мчится к магазину,
а сердце тянет в небеса?
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Что такого глаза мои видели
в магазинах, витринах аптечных,
чтобы день замедлением выделить
из потока других, быстротечных?
Ничего.
От кипящего ужина
к потолку потянулись туманы.
Боже, чем это счастье заслужено —
под Шопена тушить баклажаны?
Табуретка с распластанным томиком,
Снова несколько строк сочинилось.
На кухонных часах стрелки домиком.
Вот и всё, что сегодня случилось.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Неважно, на «кухóнных» или «кýхонных»
часах сегодня стрелки обнаглели.
Важней, что не на гаджете зачуханном
б