Глава XIII
Чрез шторм к миру
Среди всех этих треволнений и душевной борьбы окрепло братство, в котором таился завет лучших дней. М-р Стэд и я сделались близкими друзьями; он и я проникнуты были общею любовью к человеку и общей ненавистью к притеснителям. Я писала по этому поводу в «Our Corner» за февраль 1888 г. следующее:
«В последнее время у людей, очень различных по своим теологических взглядам, возникла мысль об образовании нового братства, в котором никто не считался бы чужим, кто не отказывается работать в пользу человечества. Неужели достижение подобного идеала только мечта энтузиаста? Но ведь мы видели, как люди, так сильно расходящиеся между собой в вопросах религиозных, дружно работали в течение целых трех месяцев над тем, чтобы помочь жертвам насилия и поднять в них дух. Общая цель заставила всех нас согласно работать, и разве это не доказывает, что существует связь, которая сильнее антагонизма, и объединяющая идея, которая глубже разъединяющих теорий».
Как бессознательно приближалась я к теософии, которая должна была увенчать мою жизнь в моем слепом искании братского союза. Братство это было уже создано «старшими братьями» нашей расы, и к их ногам мне суждено было броситься в скором времени. Как глубоко было во мне стремление к чему-нибудь более высокому, чем все виденное до того, как сильно было мое убеждение, что есть нечто великое, к которому приводит служение людям, это видно из другого места в той же статье:
«Многие думали, что в наши дни фабрик и железных дорог, фальсификаций и подделок, жизнь может идти только ровным, будничным шагом и что сияние идеала уже не может озарить серого горизонта современной жизни. Но много симптомов показывают, что в человеческих сердцах пробуждается героизм старинных веков. Страстная жажда справедливости и свободы, волновавшая душу великих людей прошлого, находит в нас живой отклик и по-прежнему волнует сердца людей. Все еще жива вечная притягательная сила св. Граля, но ищущие не поднимают более глаз к небу, не ищут по морям и в далеких странах, потому что они знают, что удовлетворение божественного стремления лежит в страдании, окружающем их со всех сторон, что святыня таится в муках страдающих, доведенных до отчаяния бедняков. Если правда, что бывает вера, сдвигающая горы невежества и зла, то это вера в конечное торжество истины и справедливости; она только одна придает цену и смысл жизни и освещает самые мрачные тучи отчаяния светлой радугой бессмертной надежды».
Как шаг к началу объединения людей, готовых работать на пользу человечества, м-р Стэд и я основали недельную газетку в полпенса, «The Link». Направление её ясно из следующего эпиграфа, взятого из Виктора Гюго: «Народ застыл в молчании. Я буду толкователем этого молчания. Я буду говорить за немых. Я буду говорить великим людям о маленьких, сильным – о слабых… Я буду говорить за всех, кто полон отчаяния и молчит. Я объясню их глухой ропот, их вздохи, объясню внезапные волнения толпы, смутно выраженные жалобы и все зверские крики, которые издает человек в своем невежестве и среди мук… Я буду глашатаем народа, я все скажу».
«Мы хотим, – сказано было в первых номерах, – найти в каждой деревушке, на каждой улице хоть одного человека, мужчину или женщину, которые посвятили бы время и труд служению людям с той же готовностью и систематичностью, с которой многие относятся к тому, что считают служением Богу». Каждую неделю появлялся номер маленькой газетки, вносивший луч истины в окружающий мрак. Там предавались огласке мелкие факты, характеризующие несправедливость к народу. Мы писали об эксплуататорских ценах на женский труд, о жертвах «sweating system», о том, как заканчивателю сапог платили 2 ш. 6 п. за дюжину пар сапог, при чем нитки и лак были на его счет, как женщины работали по 10½ часов в день над сорочками «fantaisie», получая от 10 п. до 3 ш. за дюжину; нитки и иголки они должны были покупать сами и кроме того еще платить за газ, за полотенце при умывании рук и за чай, который они обязаны были брать у хозяйки. Их недельный заработок колебался таким образом между 4-10 шиллингами. Мастерица верхнего платья зарабатывала 2½ шилл. в неделю, и из них 6 пенсов уходило на приклад. Мы отмечали также случаи судебного преследования честных, трудящихся без устали женщин за покушения на самоубийство в припадке отчаяния от вечной нужды. Другой стороной нашей деятельности была защита фермеров от несправедливостей землевладельцев, разоблачения скандалов, происходящих в рабочих домах, защита билля об ответственности хозяев, образование инспекционных кружков, члены которых следили в своих участках за всеми случаями жестокого обращения с детьми, вымогательства, негигиеничного содержания мастерских и т. п. и делали мне об этом доклады. В этом деле мне помогал Герберт Берреус, который примкнул ко мне во время столкновения в Трафальгэре и который написал несколько горячих статей в «Link». Он страстно был предан народному делу, ненавидел насилие и несправедливость, работая с неустанной энергией, страдая из-за зла, против которого он не видел средств. Весь его характер отразился в словах, которые он сказал в бреду, считая себя умирающим: «Скажите народу», просил он окружающих, «как я его любил всегда».
Мы заботились также о доставлении обедов детям. «Если мы настаиваем на образовании детей, то необходимо позаботиться и об их пище. Не делая этого, мы даем им познания, которые они не могут ассимилировать, и мучим многих из них прямо до смерти. Мы загоняем несчастных детей в школы и заставляем их учиться; их грустные, пытливые глаза спрашивают: зачем мы причиняем это новое странное страдание и вносим новую муку в их грустное существование. «Почему не оставить нас в покое?» жалобно спрашивают терпеливые маленькие личики. И в самом деле, почему бы этого не сделать, если для этих маленьких трущобных мучеников общество имеет только формулы, а не пищу». Мы вели пропаганду против «дешевых товаров», потому что они добываются путем эксплуатации и ограбления рабочих». «Этические принципы покупателя должны быть самыми простыми. Нам нужен известный предмет и мы не хотим ни получить его, как подарок, ни уворовать его. Для того же, чтобы получить его не воруя, не принимая милостыни, мы должны дать за него взамен что-нибудь одинаковое по ценности. Столько-то труда нашего ближнего вложено было в изготовление нужной нам вещи; если мы не дадим ему что-нибудь по цене равное его труду, и возьмем его работу, мы грабим его и, не желая давать должную цену за его труд, мы не имеем права на продукт его труда».
Эта отрасль нашей деятельности привела вскоре к серьезной борьбе, закончившейся блестящими результатами. На одном заседании фабианского общества мисс Клементина Блэк прочла прекрасную лекцию о женском труде и подала мысль основать «союз потребителей», члены которого дадут слово покупать только у продавцов, не эксплуатирующих своих рабочих. В последовавших за лекцией прениях Г. Г. Чемпион обратил внимание на жалованье рабочих на спичечной фабрике Брананта и Мэя; владельцы её выплачивали такие дивиденды что акции, выпущенные вначале по 5 ф. ст., поднялись до 10½. Герберт Берреус и я свиделись с несколькими работницами, добыли списки жалований, штрафов и т. д., Мы увидели, что в большинстве случаев работницы были 16-ти-летния девушки, работающие поштучно; зарабатывает такая девушка шиллинга четыре в неделю и живет обыкновенно с сестрой, которая работает на той же фабрике и «имеет хороший заработок в 8 или 9 шиллингов в неделю». Из этих денег 2 шил. в неделю платятся за наем одной комнатки. Младшая девушка питается чаем и хлебом с маслом на завтрак и обед, но, как одна из них нам рассказывала с сияющими глазами, раз в месяц она бывает на обеде, «где дают кофе, хлеб с маслом и варенье, и много всего этого». Мы опубликовали эти факты под заглавием «белокожие рабы в Лондоне» и уговаривали бойкотировать спички Брананта и Мэя. «Пора уже, чтобы кто-нибудь вступился за нас», сказали мне две бледнолицые девушки на фабрике. Я писала по этому поводу следующее в своей газете: «Да кто захочет помочь? Многие сочувствуют хорошему делу, но не захотят сделать усилия, чтобы способствовать ему и тем более рисковать чем-нибудь для него. «Нужно чтобы кто-нибудь сделал это, но почему именно я»? повторяет большинство этих благожелателей. – «Кому-нибудь нужно начать действовать, почему же не мне»? – вот что думает человек, который в самом деле хочет помочь людям и с готовностью берется за всякое трудное дело. Между этими двумя фразами лежат целые века нравственной эволюции».
Мне угрожали возбуждением преследования за подстрекательство, на из этого ничего не вышло; гораздо легче было выместить злобу на работницах. Через несколько дней на Fleet Street явилась толпа работниц спичечной фабрики, и стала вызывать из редакции Анни Безанг. Я не могла обратиться к ним с речью на улице и попросила, чтобы ко мне поднялась депутация и объяснила, что им от меня нужно. Вошли три женщины и объяснили в чем дело: им предлагали подписываться под бумагой, свидетельствующей о том, что они довольны существующими на фабрике порядками и что мои показания ложны. они отказались подписываться. «Вы за нас заступились», объяснила одна из женщин, – «и мы не откажемся от вас». Одной из работниц, зачинщице протеста, пригрозили отказом от работы; она не сдалась. На следующий день ее уволили под каким-то пустячным предлогом, и тогда 1,400 работниц бросили свои места; часть их отправилась спросит у меня, как им теперь поступать. В последовавшие затем две недели Герберт Берреус и я работали более чем когда либо в жизни. Нам удалось поднять целую бурю. Мы открыли подписку и деньги полились к нам рекой; мы составили список прекративших работу девушек, платили им жалованье на время стачки, писали статьи, подняли клубы, устраивали митинги, убедили м-ра Брэдло сделать интерпелляцию в парламенте, организовали комитеты, в которых акционеры были членами, и вся Англия принимала живое участие в перипетиях нашей кампании. М-р Фредерик Чаррингтон дал нам залу для регистрации участвующих в стачке, м-р Сиднэй Вебб и другие привлекли на нашу сторону National Liberal Club; мы отправились с большой депутацией от работниц в парламент и беседовали там с несколькими членами парламента, которые подробно расспрашивали девушек. Последние держали себя великолепно, ни одна не отставала от подруг и в течение всей стачки они обнаружили большую выносливость и бодрость духа. М-р Гобард, член социал-демократической федерации, Шо, Блэнд, Оливер и Гедлэм, фабианцы, мисс Клементина Блэк и еще многие другие содействовали успеху нашего дела. Лондонский цеховой совет (Trades Council) согласился, наконец, взять на себя посредничество по этому делу и этим путем достигнуты были благоприятные результаты; работницы возобновили работу, всякие денежные взыскания были уничтожены, и цена за труд поднялась. Основан был союз работниц на спичечных фабриках, и до сих пор он считается среди женских рабочих союзов одним из самых сильных. В течение долгих лет я была секретарем союза до тех пор, пока под бременем других обязанностей мне не пришлось отказаться от должности секретаря и меня заместила м-сс Торнтон Смит; Герберт Берреус продолжает до сих пор состоять казначеем союза. Одно время существовали несогласия между фирмой Брананта и Мэя и союзом, но они скоро сгладились, под действием здравого смысла у обеих сторон; директор фабрики выказал готовность выслушивать всякую справедливую жалобу и по возможности устранять причины неудовольствия; сами же владельцы фабрики делали щедрые взносы в клуб работниц в Боу, основанный Е. П. Блаватской.
Более всего пострадали во время стачки изготовители спичечных коробочек, лишенные работы. Им платили по 2½ пенса за сотню коробочек и из этого нужно было еще покупать материал для работы. Конечно, от такой платы они не богатели, но когда и эта работа исчезла, им стала угрожать прямо голодная смерть. Какие ужасы приходилось нам видеть, когда мы отправлялись вечером, по окончании дневного труда, в окрестности Бетналь-Грина: на подстилках из стружек там лежали дети, обвернутые в лохмотья. На их детских лицах, в широко раскрытых глазах женщин голод наложил свою печать; о голоде свидетельствовали дрожащие руки мужчин. Делалось жутко, глядя на них, и все громче звучал вопрос: «где лекарство против скорби, где путь спасения для мира?» В августе я стала пропагандировать устройство рисовального класса для работниц на спичечных фабриках. «Там нам нужно будет иметь фортепиано», писала я, «столы для газет, для игр, для беллетристики. Таким образом создалось бы светлое уютное убежище для девушек, не имеющих ни дома, ни места для игры, кроме улицы. Мы не хотим основать «приюта» с строгой дисциплиной и навязыванием правил приличия, а организовать клуб, где господствовало бы товарищеское отношение и свобода, основанная на сознании собственного достоинства, т. е. та атмосфера, которую испытал всякий, живший в родной семье, но которая – увы – так, чужда многим девушкам лондонского ист-энда. В августе же месяце, но двумя годами позже, Е. П. Блаватская основала такой «home» для работниц.
После того обратились к нам за помощью изготовители жестяных ящиков в южных кварталах Лондона; их штрафовали самым незаконным образом и, кроме того, они постоянно подвергались увечьям из-за дурного содержания машин на фабриках; затем пришлось вступаться за приказчиков в лавках и ограждать их от произвольных штрафов; продолжались также массами рабочие процессы, для которых мы подыскивали защитников и добывали залоги. Сильная агитация о доставлении пищи детям в школах, об увеличении жалований служащим в некоторых общественных учреждениях, заступничество за рабочих на доках я изложение их безысходного положения; посещение изготовителей цепей в Cradley Heath, беседы с ними, статьи о них в газетах, избирательная борьба по поводу выборов в училищный совет, победа на этих выборах – таковы были дела, среди которых прошла осень; к этому присоединялось еще множество лекций – социалистических, экономических и атеистических – и масса статей, которые я писала дли того, чтобы прокормить себя. Когда к этому прибавилась работа в училищном совете, я почувствовала, что больше ничего брать на себя не в силах.
Среди всех этих событий, приблизился незабвенный для меня 1889 год…
В знаменательном для меня 1889 г. я нашла дорогу к пристани и имела неоценимое счастье встретить Е. П. Блаватскую и сделаться её ученицей. Все сильнее овладевало мною сознание, что для исцеления общественных недугов требуется более, чем я могла дать до сих пор. Социализм отвечал экономическим потребностям, но где взять вдохновение, которое привело бы к братству людей на земле? Многое было сделано в этом отношении, но недоставало истинного порыва самоотверженной любви, побуждающей людей действовать только для других и быть готовыми давать без конца и ничего не требовать для себя. Откуда было взять материал для создания более благородного общественного строя, где найти камней для постройки храма человечества? Великое отчаяние овладевало мною, когда я искала такого движения и не находила его.
Этим дело не ограничивалось. С 1886 г. во мне росло убеждение в неудовлетворительности моего философского миросозерцания, и в том, что жизнь и человеческое сознание нечто иное, более высокое, чем я полагала до того. Психология шла вперед быстрыми шагами; гипнотизм открывал феномены неожиданной сложности в человеческом сознании, загадочные явления двойственности, и, что всего изумительнее, интенсивной деятельности мысли в то самое время, как мозг, предполагаемый источник мыслительной деятельности, находился в коматозном состоянии. Факты за фактами осаждали меня, требуя объяснений, которых я не могла найти. Я стала изучать более темные стороны сознания, сны, галлюцинации, обманы чувств, помешательство. Окружавший меня мрак озарился лучом света, когда я прочла «Occult World» (Мир тайн) А. П. Синнета и его увлекательные письма, в которых он говорит не о сверхъестественном в природе, а о том, что природа подчинена более широким законам, чем я могла бы когда либо вообразить. Я убедилась в истинности явлений ясновидения, в возможности слышать на расстоянии и читать чужие мысли. Среди бурной внешней жизни, описанной в предыдущих главах, эти вопросы мучили мой ум, настойчиво требуя ответа. Я читала множество книг, но находила в них мало удовлетворения. Я проделывала разные опыты, указанные в них, и добилась любопытных для меня результатов. Наконец, я убедилась в существовании чего-то скрытого, какой-то невидимой силы, и решилась искать до тех пор, пока не найду ее; весной 1889 г. я более чем когда либо решилась добиться истины во чтобы то ни стало. Однажды я сидела глубоко погруженная в мысли, как это со мной часто бывает под вечер, и была проникнута настойчивым, но почти безнадежным стремлением разрешить тайну жизни и духа. Вдруг я услышала около себя голос, который с тех пор сделался для меня самым святым на земле. Он говорил мне, что я должна быть бодрой и надеяться, потому что откровение близко. После того прошло две недели, и однажды м-р Стэд передал мне два больших тома и сказал: «можете вы написать о них отзыв. Вся моя молодежь в редакции открещивается от них, а вы достаточно помешаны на такого рода сюжетах, чтобы заинтересоваться этими книгами». Я взяла книги. Это были два тома «The Secret Doctrine» Е. П. Блаватской.
Я отнесла домой книги и сейчас же засела читать их. С каждой страницей интерес все увеличивался. Все, что я читала, казалось мне близким, давно знакомым; моя мысль забегала вперед, предугадывая выводы, все казалось таким естественным, связным, бесконечно тонким и все-таки столь понятным. Я была поражена, ослеплена светом, в котором разрозненные фразы казались частями великого целого, и все мучившие меня загадки и тайны показались мне несуществующими. Это было отчасти иллюзией, и все прежние сомнения снова всплывали несколько времени спустя, потому что мозг только постепенно осваивался с тем, что интуиция принимала сразу, как истину. Но свет показался хоть на минуту, и озаренная его лучом, я поняла, что поиски кончены и истина найдена.
Я написала отзыв и попросила м-ра Стэда дать мне рекомендательное письмо к автору; вместе с этим письмом я послала несколько слов, прося позволения зайти познакомиться. В ответ я получила очень любезное приглашение и в один теплый весенний вечер Герберт Берроус, – мой единомышленник в этих вопросах и я направились со станции Notting Hill в Landsowne Road, думая о предстоящем нам свидании. Звонок, мы быстро проходим через переднюю в гостиную; раскрывается задрапированная дверь в следующую комнату, и мы видим в большом кресле у стола крупную женскую фигуру. Приветливый звучный голос обращается ко мне: «дорогая м-сс Безант, я так давно уже хотела познакомиться с вами»; моя рука чувствует крепкое пожатие, и я в первый раз в этой жизни гляжу в глаза Е. П. Б. Я почувствовала внезапный внутренний толчок – не воспоминание ли о до-земной встрече? – и затем, сознаюсь со стыдом, чувство упрямого протеста, настойчивого сопротивления, какое испытывает дикое животное, чувствуя руку укротителя. Я села и стала ее слушать. Она говорила о путешествиях, о различных странах, говорила непринужденно и блестяще; глаза были полузакрыты, изящные пальцы не переставали свертывать папироски. Не было сказано ничего особенного, ни слова об оккультизме, ничего таинственного; она говорила, как светская женщина, занимающая своих гостей. Мы поднялись, чтобы уйти, и на минуту завеса поднялась; два блестящих, проницательных глаза встретились с моими глазами, и она произнесла просящим голосом: «о дорогая м-сс Безант, если бы вы захотели стать нашей!» Я почувствовала почти непреодолимое желание нагнуться и поцеловать эти зовущие к себе глаза, но во мне вспыхнула старая непреклонная гордость и насмешка над собственным безумием, и я ответила ей ничего не говорящей вежливой фразой. «Дитя», сказала она мне много лет спустя, – «ваша гордость ужасна; вы горды, как Люцифер». Но, право, мне кажется, что я никогда не выказывала гордости по отношению к ней после того первого вечера; только в защиту её не раз поднималась во мне возмущенная гордость до тех пор, пока я не поняла мелочности и пустоты всякого рода осуждения и не поняла также, что слепых нужно жалеть, а не презирать. Я еще раз отправилась к ней для расспросов о теософическом обществе; я хотела вступить в него членом, но боролась еще с своим желанием. Я ясно видела – мучительно ясно – что означал этот переход. Я успела в значительной степени победить предубеждение общества против себя своей работой в школьном деле; мне открывался уже более гладкий путь, на котором мои начинания встречали бы уже одобрение, а не осуждение. Неужели же опять начать новую борьбу и сделаться мишенью для насмешек – более страшных чем ненависть – и снова выступить в утомительной борьбе за чуждую людям истину? Могу ли я обратиться против материализма и отважно признать, что я была неправа, что рассудок заставил меня забыть душу? Как оставить армию, которая так храбро сражалась за меня, друзей, которые, несмотря на тяжесть общественного остракизма, продолжали любить меня и сохранять мне верность? А он, самый сильный и верный из моих друзей, доверие которого я уже поколебала своим социализмом – неужели ему придется увидеть с горечью, как сотоварищ, составлявший его гордость, перейдет к врагам и оставит ряды материалистов? Какими глазами взглянет на меня Чарльс Брэдло, когда я скажу ему, что сделалась теософкой? Борьба была тяжелая, но не столь мучительная, как в прежние времена. Я уже была обстрелянным воином, закаленным прежними ранами. Так это случилось, что я опять направилась в Landsowne Road расспрашивать о теософическом обществе. Е. П. Блаватская пристально посмотрела на меня с минуту. «Читали вы отчет психологического общества обо мне?» «Нет, даже никогда о нем не слышала». «Пойдите и прочтите, и если после этого вы придете сюда, тогда посмотрим». Ничего больше она не хотела сказать об этом вопросе и заговорила о своих путешествиях по разным странам.
Я достала отчет и внимательно его читала и перечитывала. Я сразу увидела шаткость основания, на котором построено было все обвинение: мне сразу бросилось в глаза, что выводы, делались из совершенно произвольных предположений, что самые обвинения носили крайне неправдоподобный характер и, что было хуже всего, источник сведений был самый гнусный. Все держалось доверием к показаниям Кулонов, а они сами объявили себя соучастниками предполагаемых мошенничеств. Могла ли я верить им больше чем открытой, бесстрашной натуре, которая на минуту открылась мне, и гордой самосознательной искренности, которая светилась в ясных голубых глазах, чистых и бесстрашных, как у ребенка? Мог ли автор «The Secret Doctrine» быть в одно и то же время жалкой обманщицей, производившей фокусы, презренной шарлатанкой, устраивавшей разные проделки при помощи потайных дверей и трапов? Я громко расхохоталась над нелепостью такого предположения и швырнула прочь отчет с справедливым негодованием честной натуры, которая узнает людей своей души при встрече с ними и чувствует отвращение от соприкосновения с ложью. На следующий день я была в бюро теософического общества, где заведующей делами была графиня Вахтмейстер, которая и подписала прошение о принятии меня в члены теософического общества.
Получив членское свидетельство, я отправилась в Landsowne Road. Застала Е. П. Б. одну. Я подошла к ней, наклонилась и поцеловала ее, не говоря, однако, ни слова. «Вы сделались членом общества?» – Да. – «Вы читали отчет?» – Да. – «Ну и что?» Я стала пред ней на колени и сжала её руки в моих, глядя ей прямо в глаза. В ответ на это, – сказала я, – я прошу у вас позволения стать вашей ученицей и объявить об этом перед всеми! её строгое серьезное лицо приняло более мягкое выражение, непривычные слезы выступили на глазах. Движением, преисполненным почти царственного величия, она положила мне руку на голову. «Вы благородная женщина, – сказала она. – Да благословит вас учитель».
С этого дня, 10 мая 1889 г. и до сих пор – через два года и три с половиной месяца после того, как она оставила тело 8 мая 1891 года, моя вера в нее ни разу не пошатнулась, мое доверие к ней ни разу не поколебалось. Я стала верить в нее инстинктивно, и моя вера крепла с каждым днем, когда я жила в её постоянной близости. Я говорю о ней с благоговением, с которым относится ученик к учителю, никогда не обманывавшему возложенных на него надежд. Я чувствую к ней горячую признательность, которую в нашей партии чувствуют ко всякому, кто открывает ворота и указывает путь. «Выдумки! Безумие!» скажет с насмешкой англичанин XIX-го века. Пусть будет так. Я многое видела и могу ждать.
Мне говорили, что я необдуманно бросилась в теософское учение и дала волю энтузиазму. Это справедливо только в одном отношении – в том, что решение вступить в ряды теософов принято было мною очень быстро, но оно в сущности долго подготовлялось, и мне удалось только, достигнув интеллектуальной зрелости, осуществить мечты, занимавшие меня с детства, И я могу сказать теперь, что это первое общение с теософией дало мне более, чем я могла бы ожидать: я приобрела уверенность в некоторых истинах, ярко осветившихся для меня как бы сиянием молнии. Я знаю, убедившись в этом лично, что душа существует, и что сущность моего бытия в моей душе, а не в моем теле; я знаю, что душа может по желанию оставлять тело, что, освободившись от тела, она может учиться у живых земных учителей и, вернувшись, передавать физическому существу человека то, чему она научилась. Этот процесс передачи сознания от одного вида существования к другому совершается очень медленно, и во время него тело и дух постепенно соприкасаются с более тонкой сущностью, которая и есть душа, Мое понимание этого еще очень несовершенно, отрывочно в сравнении с пониманием более посвященных; это – как бы неумелый детский лепет в сравнении с красноречием опытного оратора. Но я все-таки понимаю, что сознание не только независимо от функций мозга, а напротив, гораздо живее и деятельнее работает, освободившись от грубой материи, чем заключенное в ней. Великие мудрецы, о которых говорила Е. П. Блаватская, существуют и обладают могуществом и знаниями, пред которыми наше знание природы и её жизни кажется детской игрушкой. Все это и многое другое я постигла, и все-таки я нахожусь еще на низших ступенях, как бы в приготовительном классе школы оккультизма. Это доказывает, что первое приобщение было удачным и интуитивное стремление оправдалось достигнутыми результатами. Дорога знания, по которой я иду, открыта для всех, кто захочет заплатить пеню, взимаемую при вступлении в ворота, а пеней этой является готовность отказаться от всего ради духовной истины и готовность употребить всю постигнутую истину на благо людей, не заботясь совершенно о себе.
23-го июня, в разборе «Secret Doctrine», напечатанном в «National Reformer», встречаются следующие места, показывающие, что мне сразу удалось вполне понять несколько существенных пунктов учения. Сказавши, что современный англичанин скорее всего будет испуган книгой Блаватской при поверхностном чтении её, я продолжала: «Западная наука подходит к изучению природы вооруженная микроскопом и телескопом, скальпелем и разными машинами; она собирает факт за фактом, эксперимент за экспериментом, но наталкивается постоянно на пропасти, недоступные исследованию, на вершины, слишком высокие для её лестниц. Величественная и властная в своих ответах на вопрос «каким образом», наука избегает вопросов «почему» и «откуда» и первопричины остаются окутанными тайной. Единственное орудие восточной науки – способность духа человеческого к проникновению; рассматривая материальное бытие как maya, – иллюзию, она ищет в сфере духовной и душевной причин материальных явлений. Единственно они реальны, они существуют и видимый мир одно только их отражение.
«Ясно, что для такого рода исследований требуется больше духовной подготовки, чем дает нормальная физическая организация человека. И тут расходятся дороги Востока и Запада. Для изучения материальной вселенной достаточно наших пяти чувств, изощренных открытыми наукой орудиями. По отношении ко всему, что доступно зрению и слуху, вкусу и осязанию, эти привычные служители хотя и ошибаются часто, но являются наиболее доступными проводниками знания. Но понятно, что они становятся бесполезными, когда исследование касается явлений, не отпечатлевающихся на наших нервных центрах. Например, то что мы называем цветом, есть колебание частичек эфира, отпечатлевающееся на резине глаза с известной определенной силой – maximum 759 триллионов толчков, minimum 436, эти колебания возбуждают в нас ощущения, которые мозг передает, как световые. (Почему 436 триллионов толчков в одном конце нерва передается как «красный цвет» в другом, этого мы не знаем; мы отмечаем только факт, не давая ему объяснений). Но наша способность реагировать на колебания не может ограничить способности эфира к колебаниям, для нас не существует более высоких и более низких видов колебаний, но если бы наше зрение было более изощренным, мы бы видели то, к чему мы теперь слепы. Развивая эту мысль дальше, мы начинаем понимать, что материя может существовать в формах нам неведомых, и в видоизменениях, недоступных нашим чувствам. Тут выступает на сцену восточный мудрец и говорит: «то, что вам кажется возможным, на самом деле уже есть; наши внешние чувства настолько более изощрены, чем ваши, насколько ваше зрение развитее зрения медузы; мы развили в себе духовные способности, дающие нам возможность исследовать высшие сферы бытия с той же уверенностью, с которой вы исследуете физические явления; в этом нет ничего сверхъестественного, как нет сверхъестественного и в вашем знании, хотя оно и превышает знание медузы, мы не строим гипотез о высших формах бытия; мы изучили их так же точно, как вы изучили фауну и флору видимого мира. Силы, которыми мы обладаем, не сверхъественны; они имеются в потенциальности в каждом человеке и будут проявляться по мере совершенствования человеческой расы. Наше отличие только в том, что мы развили их ранее, чем другие, и сделали это путем, так же открытым для вас, как он был открыт нам. Материя есть повсюду, но она существует в семи видоизменениях, из которых вы знаете только четыре, и до недавнего времени знали только три; в тех высших формах заключаются причины, следствия которых вы видите в низших, и, чтобы познать эти причины, нужно развить в себе понимание высших форм».