Девственная любовница

За столом она усаживала меня рядом с собой и заботилась о том, чтобы моя тарелка и бокал всегда были полными. Папа и маман сияли от удовольствия. Инстинктивно я понимал, что на меня смотрят как на поклонника Лилиан. Положение было завидным, и я решил пустить все на самотек, не слишком беспокоясь сегодня о том, что ожидает меня завтра.

Был упомянут приступ гриппа маман. Лилиан тоже испытала его на себе. Я поведал историю своей болезни, не упоминая, однако, причины. Ни я, ни они никогда не говорили о моей возлюбленной. В Париже знали о том, что моя красавица Лили всегда со мной и что так называемый (мною же) "брачный" адрес выгравирован на ошейниках всех моих псов. Однако о ней никто и никогда не вспоминал, включая Лилиан Арвель.

Говоря о недуге, случившемся с маман в Монте-Карло, Лилиан, оказавшаяся в тот вечер на несколько минут со мной наедине, небрежно заметила, как плохо ей было на Юге. Если удастся, она постарается больше никогда не путешествовать вместе с родителями. Папа все время хотел рано ложиться спать. Маман вынуждена была подчиняться, так что по ночам Лилиан откровенно скучала. Я поддел её на предмет немецкого офицера, однако она ответила, что это был обычный "коридорный" флирт, а эпидемия испортила всю поездку. Ей приходилось ухаживать за матерью с помощью папа. У них было две спальни, одна для неё и одна для родителей, но однажды, когда маман было особенно плохо, папа пришел к Лилиан и спал с ней в одной постели.

Я умышленно удержался от того, чтобы не обратить внимания на невольное признание, слетевшее с её уст, однако я был бы слепцом, если бы не заметил откровенного желания, каким г-н Арвель пылал к моей Лилиан, дочери своей любовницы. Здесь я вынужден сознаться: вместо отвращения и ревности мысль о том, что он её любит, самым жутким образом распалила мою похоть, я словно вдохнул атмосферу кровосмешения, и это до крайности меня возбудило.

С Лилиан было не все в порядке. За едой она пила молоко и теряла аппетит. Мать попыталась заставить её есть, однако Лилиан отвергла доверху наполненную тарелку и попросила дать ей кусочки поменьше, сказав: "Чуточек!". Это её выражение сразу было подхвачено на вилле.

Рауль, её брат, тоже стал темой беседы за столом. Дела его в Лондоне шли успешно, однако его слепое увлечение Шарлоттой, или Лолоттой, как они её называли, крайне беспокоило его мать и буквально бесило отца. Лилиан принимала довольно вялое участие в разговоре, однако она не могла простить себя за то, что воспринимала как своего рода соблазнение её красивого брата, в котором она явно души не чаяла. Когда они с Шарлоттой впервые приехали в Лондон, Рауль встретил девушек на станции, а после ужина они пошли прогуляться. По возвращению в квартиру Лолотта выждала, пока Лилиан ляжет в постель, после чего заявила, что вернется через несколько минут. В ту ночь она пошла спать в гостиницу к Раулю, заставив Лилиан пролежать в волнениях до самого утра.

Эта история была изложена передо мной без утайки; папа, метая громы и молнии, рассказал о том, как запретил Лолотте не только приходить к нему домой, но и вообще попадаться ему на глаза. Однако с маман и с Лилиан Шарлотта дружила по-прежнему; так что когда папа бывал в отлучках, она приезжала на выходные и спала в постели мисс Арвель, о чем хозяин дома был осведомлен. Эти побочные сведения, проливающие некоторый свет на жизнь провинции, тешили мою порочность. Я получал удовольствие, изучая это семейство, но больше всего, разумеется, ту любовь, которую испытывала ко мне Лилиан. Она проливала бальзам на мою гордость. Мне было 46; ей было 22; и она выбрала меня в свои любовники. Разве может быть что-либо слаще для распутника, приближающегося к пятидесятилетнему рубежу?

Я убеждал её приехать в Париж. Она отвечала, что, мол, мать её чересчур строга и держит под неусыпным взором каждое движение. Полагаю, мадам Арвель и в самом деле приглядывала за ней, причем весьма умело. Я часто заводил с ней беседы, однако ничего путного относительно дочери из неё невозможно было вытянуть. В отчаянии я бросил это занятие. Отец был более разговорчив, и я чувствовал, что мне нужно только ждать и внимательно его слушать, если я хочу узнать что-либо о Лилиан.

Я догадывался о том, что, окажись у неё в Париже какая-нибудь работа или просто заказчики, которых ей надлежало обслужить, я наверняка завладел бы ею. Разумеется, легко было понять, что заставить приехать ко мне её могли бы деньги. Я мог придумать покупателей на её шляпки и чепчики в беспутной столице, заплатить за заказ, который никогда не был сделан, короче, проделать нечто подобное.

Но у меня не было денег. Содержимого моего кошелька едва хватало на то, чтобы платить за удобства возлюбленной, страдающей неизлечимой болезнью.

Лилиан показала мне маленькие и очень симпатичные часики, которые подарил ей отец; в его присутствии она заявила, что хотела бы приладить их к платью при помощи банта настоящего любовника с драгоценными камешками. Я сказал, что буду рад найти такой бант, если её отец не будет против.

Он ответил с достаточной долей откровенности:

– Что ж, Джеки, если дело за мной, то я ничего против не имею, однако мать ни за что не позволит ей принять подобный подарок. Она страшно обидится и сразу же вернет вам. Так что вы не должны этого делать. Мы англичане, как вам известно, но вот "мисюсь" – француженка.

Несколько месяцев спустя, узнав об этом, Лилиан пожала плечиками и сказала:

– Как бы то ни было, вы должны были мне его подарить. Они бы поворчали-поворчали и в конце концов согласились.

Когда я покидал их в тот вечер, заручившись обещанием Лилиан приехать ко мне как можно скорее и обремененный лестными комплиментами и сердечными пожеланиями её родителей, я не мог отогнать от себя подозрения о том, что замечательный подарок папа в виде часов был знаком признательности Лилиан за приятные мгновения, пережитые им наедине с ней в её девственной постели, когда они ухаживали за маман, слегшей от гриппа в Монте-Карло. От этой мысли по моему телу прокатывалась волна сладострастия.

Лили – Джеки

Без указания даты и места

(Получено 29-го мая 1898)

Дочка не переставая думает о своем дорогом папочке. Она обожает его и надеется вскорости увидеть.

Долгий и нежный поцелуй,

 Лили

Я попытался найти для неё клиенток из числа любовниц моих друзей, рассказывая им о дешевой маленькой модистке, с которой познакомился в провинции и которая была бы не прочь подработать их старые шляпки или сшить что-нибудь из их собственного материала. Мне обещали несколько заказов, и я отписал ей, сообщив о проведенных переговорах. Судя по её ответу, письмо у меня вышло очень страстное, хотя теперь я уже ни за что на свете не вспомню его содержание.

Лили – Джеки

Без указания даты и места

(Получено 1-го июня 1898)

Мой дорогой,

Какое гадкое, безнравственное, нахальное и вместе с тем очаровательное письмо! Вы один умеете писать такие. Но только что за наглость классифицировать меня как маленькую modiste.

Знайте же, мой возлюбленный папочка, что меня здесь считают лучшей шляпницей и слава обо мне уже разнеслась на многие мили вокруг. Я – Виро этой деревни. Очень грубо с Вашей стороны пытаться попортить мою добрую репутацию. За это Вы получите одним поцелуем и одной лаской меньше. Вот как я Вас наказываю за ваши оскорбления.

Но давайте поговорим серьезно.

Мне достаточно безразлично, на кого я работаю. Я спокойно отношусь к такому сорту женщин, которых Вы упоминаете. Они и так уже составляют большинство моих клиенток. Беда лишь в том, что они отнимут у меня уйму времени, тогда как если бы мне удалось получить заказ от оптовика, о чем я Вам говорила, мне осталось бы только подключить к работе моих девушек, после чего я могла бы сбежать и провести весь вечер с моим обожаемым папочкой. Что было бы очень гадко, но и очень приятно. Вам, у кого такая уйма свободного времени, почему бы Вам не обратиться к оптовикам и не подыскать для меня кого-нибудь среди них?

Если Вы не найдете способа оправдать мою поездку в Париж, я не отвечаю за свое целомудрие, поскольку с прошлой среды, после того, как Вы весь день провели у нас дома, у меня нет ни малейшего желания быть порядочной девушкой, скорее напротив.

Так что ищите и найдете. Вот увидите, Вам не придется жалеть о затраченных усилиях, поскольку Ваша маленькая дочка знает, как вознаградить Вас за все старания, на которые Вы идете ради неё.

Я люблю Вас,

Лили

Лили – Джеки

Без указания даты и места

(Получено 23-го июня 1898)

Скабрезный, но очень любимый папочка,

Просто очаровательно, что Вы думаете о своей дочурке. Она, со своей стороны, не забывает Вас, что вполне естественно, Вы не находите? Я с нетерпением жду знаменитых клиенток, о которых Вы пишите, ибо тогда мой обожаемый хозяин бросит все свои силы на удовлетворение меня!

Я стала такой гадкой, какой только могу быть, естественно, исключительно в воображении. Между тем, от мысли до её воплощения в жизнь всего один шаг, не так ли?

Сейчас Ваша маленькая девочка несчастна; её мать до ужаса строга и несправедлива к ней. Г-н А… считает, что её начинают доводить перемены в жизни и что я не должна принимать близко к сердцу то, что она говорит или делает, но мне все чаще не хватает терпения, и на этой неделе я уже дважды была на грани того, чтобы убежать из дома, поскольку перемена в её обращении со мной причиняет мне боль и переполняет отчаянием. Я плачу чуть ли не каждый день. Если бы я оказалась рядом с моим дорогим папочкой, все было бы совсем по-другому! Я хочу Вас ещё сильнее, чем всегда. Я изголодалась по той горячей привязанности, которую Вы выказываете в мой адрес. Я пала духом.

Безумно люблю Вас,

Лили

Я и в самом деле уже успел заметить, что Лилиан находится с матерью в натянутых отношениях. Об этом не нужно было даже думать. Любовница г-на Арвеля явно ревновала к тому вниманию, которое тот уделял её дочери и, как я видел, не выносила их забав. Они всегда обменивались двусмысленными шуточками и при том на весьма легкомысленные темы.

К примеру, папа поддразнивал Лилиан насчет "похода в театр". Он говорил: "Любишь ходить в театры, Лилиан?". Девушка хихикала, мать хмурилась, а мой хозяин откровенно смеялся. Я сидел, как дурак, и ждал возможности поинтересоваться у Лилиан, что значит "театр", тем более, что они не были заядлыми театралами. Оказывается, они были знакомы с одним джентльменом, который останавливался на некоторое время в их доме и буквально ненавидел драму. Он заявлял, что драматические театры являются вертепами и что люди посещает их лишь затем, чтобы предаваться нескромным ласкам и тискаться. Таким образом, "ходить в театр" на языке Арвелей означало действие, когда мужчина и женщина предаются похоти. Было очевидно, что Лилиан вот-вот превратится, мягко выражаясь, в орудие удовольствия своего отчима. Мне же нравилось видеть юную распутницу и чувственного старика вместе. Так я пришел к выводу, что ни г-н, ни г-жа Арвель не в состоянии дать стоящий совет брату или сестре. Какой линии поведения придерживаться в жизни; каковы их обязанности перед собой и обществом; будущее женщины; честность и порядочность мужчины – ничего, что бы указывало на добродетель, не обсуждалось в их доме. Почему? Мать и тот, кто претендовал на положение отца, были абсолютно не в состоянии чему-либо научить детей. На вилле "Лилиан" не знали чувств – только аппетиты. Их научили исключительно тому, что нужно зарабатывать деньги и экономить; есть и пить; а если им встретится человек не отличающийся такой хитростью, как они, пользоваться преимуществом.

Сейчас я не наблюдал в доме Арвеля никаких проявлений любви. Лилиан нравилась ему похотливо; г-жа Арвель души не чаяла в муже потому, что он был опорой, однако все они злословили за спиной друг друга. Когда же их аппетиты были удовлетворены, они начинали ссориться, как ссорились при мне, без малейшего смущения.

У папа был грубый, громкий голос; один строительных дел мастер отказался прийти к ним снова, поскольку, по его словам, не привык к тому, чтобы на него кричали. Г-жа Арвель была женщиной сварливой и не могла бы удержать при себе ни одного слуги, а Лилиан дерзила матери потому, что ощущала поддержку отца.

Тем не менее г-н Арвель временами тоже ополчался на дерзкую Лилиан. В мой последний приезд он сказал ей, что женщины неспособны добывать себе средства к существованию. Она насупилась, и на лицо её легла черная туча. Когда она отвечала, губы у неё были синими:

– Мне хватает. Разве я не плачу тебе за постой?

– Вполне, – проворчал Арвель. – Но ты не платишь ренту и налоги!

– Это будет последней каплей, – огрызнулась девица. Только попроси, чтобы я сейчас дала тебе деньги за ренту, и моей ноги здесь больше не будет!

Подобные ссоры имели место, как правило, перед едой, когда все их нервы были расшатаны приступом голода. Стоило им разогреться вином и мясом, как они снова делались приятными в обхождении, а папа щипал Лилиан, когда та проходила мимо, и обменивался ласкательными словечками со своей любовницей. Я всегда сидел и помалкивал, хотя г-жа Арвель могла обратиться ко мне и иронично заметить:

– Ну разве он не душка?

У меня часто возникало впечатление, будто я явился на ланч или обед в буфетную, где кухарка и повар вздорят со своей дочкой, служанкой хозяйки. Но что мне-то было с того? Я страстно желал Лилиан.

В ответ на её послание я предложил ей попробовать смириться с домашними неурядицами, ибо если она отважится оставить дом, жизнь её пойдет наперекосяк. Она и думать не могла о карьере молодой женщины, предоставленной самой себе. Счастье вне пределов социальных условностей было для неё заказано, и она вынуждена была разыгрывать лицемерку, чтобы сделать, как лучше, и принять все то, что исходило от матери, которая все же любила её, воспитала и дала образование. Я постарался обрисовать положение женщины, исходя из общечеловеческих понятий, и таким образом увидел, как молодой особе, хотевшей оказаться в надежных руках, было позволено упасть в мои объятья в надежде на добрый совет. То, почему Арвель не стремился наставить её на путь истинный, было очевидно. Он хотел её сам, хотя, возможно, в то время, он и не подозревал о своих желаниях или был неспособен оценивать собственные чувства. Полагаю, что проанализируй он ощущения, рождавшиеся в его груди, он бы постарался обуздать то, что я воспринимал как растущее желание обладать дочерью его любовницы. Однако он не отдавал себе отчета; он только знал, что её близость ускоряет ток его застоявшейся крови; что он снова чувствует себя молодым, когда веселит или ругает её – кроме этого, его ничто больше не интересовало и не трогало.

Мысли о её будущем, её интересах, об окончательном финале столь неестественной связи, видимо, никогда не приходили ему в голову, иначе он вел бы себя поскромнее и прекратил свои никчемные пререкания, а кроме того, стал бы удерживаться от обсуждения с ней климактерического периода её матери. Однако в обращении с девушкой он зашел ещё дальше, как она сама рассказала мне в ответ на мой вопрос о том, любит ли г-н Арвель её мать или нет.

– Да нет, не очень. Маман говорит, что сейчас он до неё даже не дотрагивается. Свою любовь к ней он доказывает теперь редко и нерегулярно.

Я отбросил всю щепетильность. Если Лилиан не будет играть со мной, ей захочется ещё кого-нибудь, и в один прекрасный день наступит очередь папа. Я не мог её уберечь.

Я стал говорить ей о том, что полюблю её ещё сильнее, если она будет мне послушна. Я хотел быть её хозяином. Она должна подчиняться мне как рабыня.

Я не мог больше ждать. Я жаждал её и, поскольку обещанные клиентки оказались не такими расторопными, как мне того хотелось, сгорая от нетерпения ещё раз вкусить её нежного тельца, предавался размышлениям и останавливался на мысли о том, что небольшая наличность может решить все проблемы. Я написал ей и поинтересовался, в состоянии ли она разыграть эту маленькую комедию:

"Скажи своим, что слышала о долге – неужели никто не должен тебе по счетам? – и приезжай за ним в Париж. Встреться со мной, и я передам тебе чек на пятьдесят франков. Возвращайся домой и продемонстрируй деньги маман, дай их ей, если она захочет, заметив при этом, что тебе удалось получить одну часть и что перед отъездом на море та же дама обещала выплатить тебе вторую половину. Через две недели ты снова приедешь в Париж и вернешься домой к родителям с ещё несколькими луидорами. Так я куплю вольную для своей рабыни у её матери."

Лилиан – Джеки

Среда

(Без указания даты и места. Получено 15-го июня 1898)

Мой единственный господин,

На сей раз я постараюсь не надоесть Вам своими проблемами; я утаю все на самом дне моего сердца, и только когда мы окажемся наедине, я, облаченная в наряд Матери Евы – ибо такова Ваша воля и так Вам будет приятно – приоткрою уголок моего сердца, содержащего все причины моих слез. Спасибо Вам за ту быстроту, с какой Вы ответили на мою последнюю записку. В Вашем добром и пространном письме я обрела новые силы. Как только мать начинает быть со мной несправедлива, я думаю о Вас, и хотя по природе своей я нетерпелива, мне этого хватает для того, чтобы не реагировать на её поступки и высказывания и сдерживать слова, которые так и рвутся с языка, что всегда приводит к скандалам. Все же это очень трудно, и, должно быть, я и в самом деле люблю Вас всей душой, если могу так укрощать совой характер. Вы определенно правы во всем, что говорите, и я решила последовать Вашему доброму совету.

Идея Ваша вполне осуществима, тем более что у меня есть должница, и папа об этом знает. Правда, здесь есть одно "если" или "но". Сама мысль о необходимости взять деньги у Вас мне отвратительна, поскольку Ваши чувства и так уже были задеты во время моего пребывания в Монте-Карло.

Я плохо выражаюсь, но Вы, так хорошо меня понимающий, сумеете прочесть между строк.

Заказчицей, о которой я говорю, является некая мадам Хелена Мюллер. Она задолжала мне почти семьсот франков, и я никогда не получу с неё ни су.

Чиркните мне словечко и скажите, когда я смогу Вас увидеть. Я разовью предложенную Вами историю, и все будет в порядке.

Я свободна, кроме пятницы, когда ко мне пожалуют несколько заказчиц на примерку шляпок.

Скоро, я надеюсь, я увижу моего столь обожаемого папочку. Поцелуев я не посылаю; сохраню их всех до очной беседы. Ваша покорная раба,

Лили

Эрик Арвель – Джеки

10, рю Виссо, Париж, 17-е июня 1898

Дорогой Джеки,

Вы меня просто потрясаете. Огромная благодарность за книги. Вы лучше всех. Не хотели бы вы пожаловать к нам на ужин sans ceremonie¹⁸ в понедельник вечером. М тоже будет, и мы сможем предложить богатый стол.

Передайте мои сердечные пожелания родителям и всем остальным, остаюсь,

Искренне Ваш,

 Эрик Арвель

Лилиан – Джеки

Без указания даты и места.

(Получено 19-го июня 1898)

Возлюбленный господин,

Завтра, в субботу, у меня получается очень занятой день, поскольку мне нужно будет отправить домой работу целой недели, и, как вы сами понимаете, я должна там присутствовать, чтобы проверить, правильно ли все доделано.

В понедельник к нам на ужин приходит один джентльмен, и ходят разговоры о том, чтобы пригласить некоего М. Джеки С… Я его не знаю, но хотела бы познакомиться, а поскольку я желаю доставить ему удовольствие, мне в тот день лучше никуда не выходить, а не то я буду недостаточно хорошенькой вечером.

Мисс Арвель скажет М.С…, в какой день дочка сможет подарить несколько приятных часов своему дорогому папочке. Между тем я шлю Вам долгий-долгий поцелуй и тысячу ласк, одна нежнее другой.

Лили

20-е июня 1898

О том импровизированном ужине мне почти нечего рассказать. Мне удалось провести несколько коротких мгновений наедине с моей возлюбленной и напомнить ей о том, что я ожидаю от неё полнейшего послушания во всем. В следующий раз, когда мы встретимся, ей придется подчиниться самым страшным ласкам; я измерю глубину её любви по тому, как она смирится с моим жесточайшим с ней обращением, если мои капризы увлекут меня в этом направлении. Она была моей, и я мог поступать с её телом по своему усмотрению. Вершиной страсти для меня будет ощущение, что она находится в моей власти, что я вправе причинить ей боль, а она должна сносить все муки, подбадривая себя мыслью о том, что все эти страдания, какими бы неприятными они ни были, рассчитаны на удовольствие её хозяина. Говоря это, я резко ударил её по лицу, и она ответила радостным воркованием горлицы.

– Вы больно мне делаете!

Приободрившись, я ущипнул её за руку. Она хотела было вскрикнуть, но не решилась, поскольку папа находился совсем рядом, и пробормотав "Ах, вы причинили мне боль!", растаяла на моих жадных губах.

Я снова объяснил ей, что, хотя она совершенно свободна в глазах света и может, если пожелает, выйти замуж завтра же, не услышав от меня ни слова ревности, оказываясь со мной tete-a-tete¹⁹, она должна отбрасывать чувство стыда; я намерен вытравить из неё её врожденную стыдливость, принуждая делать все, что захочется мне. Я научу её, как получать удовольствие, когда её унижает, когда над ней надругается мужчина, которого она любит; постепенно она будет наслаждаться мыслью о попрании всех законов приличия. Начальная стадия заложит основы неведомых ей доселе мук и страданий, которые будут усиливать и продлевать её чувственное удовольствие, а острая боль после моих злонамеренных наказаний будет оттягивать мгновение радости, и в конце концов эти противоборствующие ощущения ввергнут её в дичайший водоворот похоти. Она увлеченно выслушала меня и сказала, что эта идея безумно ей нравится. Я втайне решил сделать из неё искусную шлюху. Она забудет о том, что такое стыд, и не станет шарахаться, что бы ни выдумал развращенный ум мужчины в исступлении страсти. Мне хотелось – что за бредовая иллюзия! создать проститутку из девственницы и вручить будущему супругу эдакую непорочную Мессалину. Я знал, что легко могу вылепить её по своему желанию.

Любой может правдами и неправдами заставить девушку лежать смирно, а при помощи небольшого усилия и шарма постепенно установить полное взаимопонимание, однако формирование девственницы по своему желанию представлялось мне чем-то новым и благотворно влияющим на обрывки моей поистрепавшейся совести. Я жаждал насладиться резвой девчушкой и в тот момент скорее отрезал бы себе руку, чем причинил ей вред или обесчестил. По недомыслию своему я полагал, что веду себя с ней благородно, и приписывал себе немалую выдержку. Кто скажет теперь, был ли я прав или ошибался?

22-е июня 1898

Я не без колебаний приступаю к рассказу о том, как в конце концов получил возможность обнять не завуалированные формы моей Лилиан, потому что мне предстоит сделать признание, которое наверняка не будет в должной мере понято многими моими читателями.

Я любил Лилиан всеми фибрами моей черной души. Что поделать, если мой мозг не способен к ревности. Я отдал ей свое сердце. День и ночь я думал только о ней, однако мне было безразлично, чем она занимается и кому дарит свою благосклонность, пока она доказывала, что любит меня. Хуже всего то, что я хотел, чтобы у неё были и другие поклонники. Я бы сам отдал её в объятия многих мужчин, если бы только потом она снова вернулась ко мне. Мысль о том, что любовник её матери преследует Лилиан с похотливой одержимостью, что он, возможно, является её настоящим отцом, только усиливала мою любовь к ней. Ну, разве не отвратителен я после этого? И все же в то же самое время – вопиющее противоречие, которое я сам не мог понять, если только это не было воспоминанием о моей первой Лилиан – я уважал её девственную плеву. Я рассматривал её как священный дар доверия, нечто, чему я не должен повредить и к чему не имею права применять насилие. Она была для меня кумиром, которому нужно поклоняться, который я слишком чтил, чтобы его разбить или испортить. Раз и навсегда я должен, ибо поклялся говорить правду, сделать заявление, к которому больше не вернусь.

Когда бы я ни назначал Лилиан встречу, я всегда заранее доводил себя хотя бы раз до семяизвержения, либо за ночь до этого, либо, чаще всего, утром, поскольку виделись мы по вечерам, с тем, чтобы сохранять холодность и не поддаваться возбуждению, оставаясь таким образом хозяином своих страстей и удерживаясь от покушения на её венец девственницы.

В конце концов моя милая девочка приехала, причем довольно пунктуально. Она села рядом, поближе ко мне и защебетала. Она рассказала, что один employe²⁰ из контор "Гар де Л'Эст" часто докучал ей своими ухаживаниями. Он хотел жениться на ней. Он встречался с её отцом, который прямо заявил, что у его дочери нет приданого и что он не отдаст её ни одному мужчине до тех пор, пока тот не предоставит доказательств того, что является обладателем состояния, насчитывающего по меньшей мере десять тысяч фунтов. Бедный клерк упал духом и ретировался. Если эта история и в самом деле имела место, она доказывала лишь то, что г-н Арвель не хотел выдавать дочь замуж. Я намекнул ей на это, но она в ответ только рассмеялась и страстно меня расцеловала; я отвечал на ласки, буквально пожирая её лицо и шею. Теперь она превратилась для меня в неразрешимую задачу. Я не мог ни снять с неё одежду, ни даже задрать на ней юбки. Она отбивалась от меня. Я был раздосадован, утомлен и разгорячен. То была не любовная схватка, а настоящий поединок; на все мои попытки она без устали отвечала:

– Вы делаете мне больно! Ой, вы делаете мне больно!

В конце концов я убедил её согласиться раздеться и лечь со мной в постель. Поторговавшись и выдвинув условием, что я задерну оконные занавески, она уступила. Полагаю, она поняла, что меня начинает раздражать её затянувшееся сопротивление.

Она заставила меня раздеться первым, лечь и подождать её.

Я согласился, и вскоре она скользнула ко мне под одеяло. Я собрался было заключить её в объятья, когда она уложила простынку между нами таким образом, чтобы наши тела не соприкасались вовсе, и истерически расхохоталась. Однако скоро я обнял девушку и завернул подол её ночной рубашки, получив возможность вкушать истинное наслаждение от прикосновения её плоти к моему обнаженному телу.

Я взял её руку и приложил к своему члену. Она отдернула пальцы и отвернулась от меня. Я поинтересовался, почему она так делает.

– Ой, да просто я такие рожи корчу, когда мне приятно! Вы не можете себе представить, как я нервничаю!

Откуда она знала о том, что миг наслаждения превращает её в дурнушку? Кто сказал ей об этом?

– Ты должна взять его в руку, Лили!

– Нет! Нет! – воскликнула она.

– Смотри, я трогаю тебя! – сказал я и ловко поиграл её пуговкой.

– Вы делаете мне больно! – в который раз заскулила она. Тогда я, теряя терпение и понимая в душе, что она просто кокетничает со мной, обхватил её за талию, сдернул простыни и покрывало и полностью обнажил девичьи ягодицы. Попка у неё была кругленькой, имела приятные формы и выглядела пышнее, чем можно было бы ожидать от столь изящно сложенного существа.

– Ну так что, не будешь делать, как я хочу? Хорошо, я тебя заставлю. Я буду шлепать тебя до тех пор, пока ты не подчинишься!

Сказав это, я забыл о всякой жалости, крепко сдавил её правой рукой, а левой обрушил целый град звучных шлепков на нежные ягодицы.

Она отбивалась, визжала и все время причитала:

– Вы делаете мне больно!

Я шлепал её изо всех сил, не обращая ни малейшего внимания на крики; кажется, ей пришлось страдать минут пять – долгий период, когда подвергаешься наказанию.

В конце концов, у меня заболели пальцы, дыхание сбилось, и я уже готов был остановиться, когда она сдалась и попросила пощады, протянув при этом руку, чтобы обласкать мои достоинства. Теперь она стала сговорчивей, и я онанировал её до тех пор, пока она не пустила эликсир, продолжая, однако, сетовать на то, что мой любопытный палец причиняет ей боль.

Возможно, я зашел чуть дальше, чем требовалось. Возможно, я хотел выяснить, не была ли девственная плева повреждена в период между ноябрем и июнем. Но нет, Лилиан по-прежнему была virgo intacta²¹.

В результате всех этих маневров, которые, как я видел и чувствовал, ей весьма нравятся, девушка сильно увлажнилась. Я лег на неё, заставил развести в стороны бедра и вложил головку моего инструмента между наружными губками её грота; губки были, кстати сказать, очень пухлые, волосатые и предрасположенные к полноте. Я не хотел пользоваться предоставленным мне преимуществом, однако наслаждался ощущением, возникающим в кончике моего древка от объятий второго ротика Лилиан.

Когда я зашел-таки слишком далеко и сделал толчок, будто бы намереваясь приступить к внедрению, девушка вспомнила свой крик попугая:

– Вы делаете мне больно!

Я соскользнул с тела Лилиан. Она легла набок. Когда я прижал девушку к себе, её попка оказалась напротив моего дротика. Я вложил распираемое пламенем орудие между крепких полушарий. Ей это понравилось. Я передразнил её неизменное, заунывное "Вы делаете мне больно!".

Я спросил, счастлива ли она и не хочет ли, чтобы я её пососал.

– Сначала я хочу вас! – пробормотала она.

Тогда я, придя в неистовство, вопреки всем моим попыткам сдержать извержение, принялся елозить взад-вперед так, словно вознамерился заняться с девушкой содомией; я почти уверен в том, что конец моего мужского органа вошел ей в анус. Она была весьма волосата и, в отличие от большинства женщин, имела легкую поросль вокруг крохотной морщинистой дырочки, спрятанной между восхитительными ягодицами.

Скоро я выпустил заряд, и Лилиан осталась в постели. Закрытость её прелестного задка не позволила выскользнуть наружу ни единой капле. Я поинтересовался, удалось ли мне хоть чуть-чуть проникнуть внутрь, однако она стала это отрицать. Потом была ещё игра, когда я снова заставил её довольствоваться моим пальцем; тем временем я занимался тем, что сосал её большие огненные соски. На сей раз она сама попросила меня онанировать её. Эта последняя схватка была оценена ею по достоинству, однако ничего больше она не хотела.

У неё в головке витала некая смутная идея о том, что она может выйти замуж и не позволить супругу взять её. Казалось, она приходит в ужас, представляя, как бурав мужчины вторгается в её тело. Она постоянно просила меня быть поосторожней с её клитором, когда я его щекочу; она слышала историю, как одну девушку любовник изнасиловал средним пальцем! У меня возникло впечатление, что настоящее соитие с мужем или любовником не соблазняет её.

Я начал осторожно рассказывать ей о моем приятеле, с которым дружил в Англии. Он был лорд и состоял в браке. Будучи гораздо старше супруги и исповедуя, к счастью или к несчастью, те же идеи терпимости, что и я, он позволял своей дрожайшей половине заводить любовников; я хотел, чтобы Лили направила к этой легкомысленной чете своего брата, трудившегося в Лондоне. Она отказалась говорить с ним на эту тему.