– Корнелия, это я – Габи. Открой, пожалуйста, дверь.
Рука девушки на мгновение замерла, протянутой к зеркалу, которое манило своей холодной гладью. Поборов чувство странного наваждения, жена режиссера медленно прошла к двери и открыла ее. Не без труда, Габи протиснулась мимо тяжелой двери и порывисто обняла свою подругу. Корнелия снова заплакала, а Габи, не переставая гладить ее рукой по волосам, зашептала с болью в голосе:
– Он изведет тебя, дорогая. Для него нет ничего важнее фильмов, а ради них он готов на любое извращение. Беги от него, пока не поздно. Пожалуйста, послушай меня и беги…
– Лукаш никогда не поднимал на меня руку. Покорность во время съемочного процесса – это то немногое, чем я могу отплатить ему за такое хорошее отношение.
– Ах, моя дорогая Корнелия, насилие далеко не всегда бывает физическим. Это надо понимать…
– Актеры должны преодолевать себя, чтобы профессионально расти. Мой муж это понимает, и я не вправе препятствовать ему помогать мне в развитии.
– Ты же ничего не знаешь, моя дорогая Корнелия. Я должна сказать тебе самое главное. Тогда ты наконец «откроешь глаза». Тогда ты наконец меня услышишь…
Крепкая мужская рука схватила Габи за запястье и выдернула в коридор. Перед блондинкой стоял режиссер Лукаш Чермак и мерил ее гневным и одновременно взволнованным взглядом. Корнелия попыталась встать между мужем и подругой, но режиссер властно выставил руку, призывая ее оставаться на месте.
– Как ты смеешь ставить под сомнение мой авторитет? – на шее Лукаша вздулась вена. – Кто дал тебе право срывать съемки моего фильма своими идиотскими выходками?
– Но это бесчеловечно…, – крикнула Габи.
– Заткнись! – режиссер навис над блондинкой, словно грозовая туча.
– Я расскажу ей!
– Ты никому ничего не расскажешь! Иначе я сделаю так, что тебя не возьмут на работу даже в самый захудалый, нищенский театр! Про кино, вообще, можешь забыть! Клянусь, что разнесу твою карьеру, если ты будешь мне мешать! Или я – не Лукаш Чермак!
Габи болезненно отшатнулась, а в ее глазах на мгновение затрепетал испуг. Но девушка тут же сжала кулаки и подошла вплотную к режиссеру, встав перед ним лицом к лицу.
– Иди к черту, Лукаш, – прошипела Габи. – Я не собираюсь в этом участвовать и ухожу…
Блондинка бросила на Корнелию сочувствующий взгляд и быстро пошла по коридору в сторону лестницы. Лукаш облегченно выдохнул и повернулся к жене, которая пыталась снова закрыть тяжелую дверь. Режиссер быстро просунул в дверной проем ногу, а затем протиснулся сам.
– Дорогая, я решительно не могу понять, что именно тебя расстроило?
– Лукаш, скажи, ты меня любишь?
– Ох, Корнелия, я люблю тебя больше всего на свете. Ты – душа моих фильмов, а значит и моя жизнь. Без тебя, нет меня. Ты – единственный человек, который наполняет мое сердце радостью.
– Я делала для тебя многое и не жаловалась, но это…
– Дорогая, эта плотская сцена на диване, ничто. Понимаешь? Наши отношения выше всего этого. Мы, люди высокого искусства, не должны ссориться из-за подобной ерунды.
– Ты как всегда прав, любовь моя. Прости, что усомнилась в тебе…
Лукаш обнял дрожащую жену и одобрительно похлопал ее по спине. Корнелия смотрела перед собой отрешенным взглядом и на объятия мужа не отвечала. Ей хотелось оттолкнуть режиссера и закричать прямо в его самоуверенное, заросшее бородой лицо. Ей хотелось потребовать от него объяснений того, что он задумал. Но она, как и множество раз до этого, просто покорно с ним согласилась.
– Пойдем на первый этаж. Сегодня был насыщенный день. Тебе надо что-нибудь поесть, – прошептал Лукаш.
– Можно, я еще немного побуду здесь? Хочется побыть наедине с собой.
– Конечно, любовь моя, – режиссер выглядел недовольным и расстроенным. – Как скажешь. Спустишься, когда посчитаешь нужным…
Корнелия спустилась через час и только для того, чтобы забрать свои вещи, спальный мешок и одну керосиновую лампу. Девушка расположилась на полу спальни второго этажа и закрыла дверь изнутри. Когда муж снова оказался отделен от нее этой крепкой дверью, на душе стало спокойнее. Корнелия подошла к зеркалу в полный рост и сорвала с него покрывало. Из резной деревянной рамы зеркала торчал втиснутый грецкий орех, расписанный красным, растительным орнаментом. Девушка с усилием вытащила его и разломила. Внутри лежала убранная белой ленточкой записка и две матовые бусины красного и синего цвета. Корнелия развернула маленькую бумажку и принялась читать черные, витиеватые слова.
«Папа говорит, что мне нельзя играть с другими детьми, потому что я – странная, и их родители могут плохо подумать о нашей благочестивой семье. Поэтому я и пишу такие записки. Это меня успокаивает. Папе я об этом не говорю, боюсь, что он снова разозлится. Мысль о том, что кто-нибудь, возможно, однажды найдет их и прочитает, наполняет мою одинокую душу радостью.
Дора Миллер 12 лет, 4 сентября 1938 года».
Корнелия прижала записку к груди. По щеке девушки побежала одинокая, горячая слеза. В комнату снова стучал Лукаш Чермак. Его голос был фальшиво добрым и заискивающим, но с каждой минутой в нем все сильнее проскальзывало раздражение и нетерпение. Корнелия погасила керосиновую лампу и устроилась на ночлег.
Эпизод третий. «Колокольчики».
Ночью, где-то за холмом, зловеще и тревожно завыла собака, звериный плач которой тут же унес ветер, зло шипящий листвой деревьев, растущих рядом со старым домом. Пока редкие дождевые капли ударялись о его старую, заросшую крышу, а деревянные перекрытия тихо стонали, Лукаш Чермак ворочался внутри своего спального мешка. Режиссер ворчал сквозь тревожный сон, и его лицо искажалось то злыми, то испуганными гримасами. Наконец, он проснулся и, тяжело дыша, присел в спальном мешке, оглянувшись посреди мрачного пространства гостиной комнаты. В двух метрах от него, тревожно застывшим силуэтом, возвышался Арман и, казалось, во что-то вслушивался. Лукаш Чермак, кряхтя и шурша, наполовину выбрался из спального мешка и тихо окликнул актера по имени:
– Арман? Что с тобой?
– Лукаш, ты тоже это слышишь?
Мужчины замолчали, напряженно вслушиваясь в раздающиеся вокруг них звуки. Среди шепота листвы, ударов капель об оконные стекла и скрипа перекрытий дома, раздавалась странная, еле уловимая и хаотичная в своем звучании музыка.
– Вот-вот! Сейчас! – снова зашептал Арман. – Как будто звенят колокольчики. Множество колокольчиков…
В гостиной стали просыпаться люди. Вислав, потирая затылок, приподнялся в спальном мешке и недобро уставился на возвышающегося перед ним Армана. Влад, проснувшись, рефлекторно схватился за свою личную видеокамеру и случайно задел рукой Зигфрида, который сонно охнул. Хмурый Лукаш Чермак зажег керосиновый фонарь, и комнату залило теплым, персиковым светом.
– Эй, что случилось?
– Кому тут не спится?
– А я видел такой сон…
Игнорируя ворчание своей съемочной группы, режиссер вслушивался в неразборчивый звон множества колокольчиков за окнами. Эта мелодия выделялась на фоне ночных звуков и внушала тревогу. Лукаш поднялся, накинул на плечи свою куртку и, держа фонарь на вытянутой руке, направился к выходу из комнаты. Арман и вся съемочная группа, толкаясь и зевая, гурьбой последовали за ним. Как только входная дверь дома была с пронзительным скрипом открыта, в лицо режиссеру ударил прохладный и свежий ночной воздух, а таинственная музыка теперь окружала его со всех сторон, зловеще разносясь по ветру. Мужчины, вышедшие на улицу вслед за Лукашем, испуганно отшатнулись, – все верхнее перекрытие длинного, деревянного крыльца было увешано талисманами «музыки ветра», сделанными из металлических трубочек, кусочков стекла, перьев, бусин, ореховых скорлупок и птичьих костей.
– Чтоб меня! – выругался Влад и включил свою камеру, с которой никогда не расставался. – Это уже не смешно, босс!
Лукаш Чермак тоже достал из кармана куртки свою личную камеру. Он с мрачным видом принялся снимать происходящее, параллельно захватывая в объектив удивленные и испуганные лица своей команды.
– Лукаш, это какая-то шутка? – Спросил Арман, крутя в руках кость от вороньего крыла, прикрепленную к талисману «музыка ветра».
– Если бы я знал, приятель, – мрачно проскрипел режиссер, не переставая снимать. – Если бы я знал…
Крыльцо позади мужчин скрипнуло, и они, вздрогнув, резко обернулись. В дверном проеме, в одном шелковом халате на голое тело, стояла Корнелия. Жена режиссера окинула всех присутствующих странным, беспристрастным взглядом и завороженно уставилась на звенящие и щелкающие на ветру поделки.
– Красиво, не правда ли? – отрешенно спросила Корнелия не своим голосом и вышла на холодные доски крыльца босыми ногами. – Ветер ткет свою беспокойную музыку…
Девушка, проводя рукой по попадающимся на пути талисманам «музыки ветра», медленно пошла по крыльцу, пока ветер трепал ее распущенные рыжие волосы и тоненький халат. Лукаш Чермак медленно шел за женой и снимал ее дрожащими руками, изредка переводя объектив камеры назад, на стоящих у входной двери мужчин.
– То, что нужно, – взволнованно шептал он. – Это то, что нужно…
Корнелия дошла до края крыльца и облокотилась на его перила руками. Вся съемочная группа к этому времени скрылась внутри дома, и только режиссер продолжал восторженно снимать девушку. Он ловил объективом дрожащие складки тоненького халата, через который проступало стройное тело, скользил по ее волосам и этому странному, блуждающему взгляду, словно ищущему кого-то среди мрачных окрестностей. Наконец Лукаш удовлетворенно выдохнул, выключил видеокамеру и заговорил теплым, заботливым тоном:
– Дорогая, ступай в дом. Ты замерзнешь…
– Еще пять минуточек, – сказала Корнелия не своим голосом. – Над домом стоит такая дивная ночь…
– Неужели тебе не страшно оставаться здесь одной? – спросил режиссер и положил руку на плечо своей жене.
Корнелия никак не отреагировала на это прикосновение, продолжая стоять недвижимым, холодным изваянием. Не дождавшись ответа, Лукаш попытался взять ее за руку, но девушка не позволила этого сделать, убрав ее. Тогда режиссер выругался и, ворча, пошел в сторону входной двери от дома.
– А я здесь не одна…, – прошептала девушка, продолжая всматриваться в темноту, где у самого сарая, с маленьким фонарем в руке, появился серый женский силуэт.
Он хрипло звал девушку по имени, звал, словно из другого мира, но неожиданно исчез, когда на крыльце, с женской курткой в руках, снова появился Лукаш Чермак. Корнелия, с накинутой на ее плечи курткой, продолжала всматриваться в черноту, игнорируя уговоры мужа уйти с холодного ветра.
Уйдя с крыльца, увешанного «музыкой ветра», Корнелия снова заперлась в комнате второго этажа, едва успев захлопнуть дверь перед своим мужем. Но девушка так и не сомкнула глаз до утра. Все оставшееся время, в сумраке, разбавляемом персиковым светом керосинового фонаря, она фанатично искала новые, расписанные краской орехи.
Не добившись успеха в поисках, ранним утром Корнелия спустилась на первый этаж, громко скрипя ступенями старой лестницы. Девушка уселась на край массивного дубового стола и огляделась. Через какое-то время, здороваясь с ней, на кухню стали заходить члены съемочной группы.
Утром девушка была задумчивой и немногословной. Жену режиссера не занимали ни разговоры окружающих ее мужчин, ни их настороженные взгляды в ее сторону. Корнелия, переживая в своей душе причудливую смесь трепетного восторга и ужаса, старалась понять, что теперь происходит в ее жизни и, не смотря на всю абсурдность собственного умозаключения, решила, что загадочная девочка из прошлого оставляла записки в орехах именно для нее. И в тот момент, когда на кухне показался муж девушки Лукаш Чермак, она решила, что обязательно обыщет весь дом и найдет остальные тайники Доры Миллер.
После завтрака начались съемки сцены в подвале, в которой героиня Корнелии становится одержимой темными силами, заключенными в случайно разбитых часах. Лукаш Чермак заметно нервничал во время съемок. В концовке фильма эта сцена была кульминационной, и режиссеру хотелось, чтобы в рабочем кадре, все, от мрачных оттенков света до игры актеров, было безукоризненно. Лукаш то и дело останавливал съемку, а после двигал в локации какой-нибудь предмет или оправлял костюмы Армана и Корнелии. Режиссер тряс актеров за плечи и, слово в слово, с идентичной интонацией, заставлял их повторять фразы не по сценарию. Он то и дело приказывал Владу менять объективы на камере и прикрикивал на осветителя, у которого барахлил стоящий на первом этаже генератор, питающий светодиодную панель. В мрачном, сыром подвале на творца-режиссера сходило сумбурное и нервное озарение, никак не позволяющее завершить съемки короткой, пятиминутной сцены.
Корнелию тяготило общество мужа, а его общая нервозность и постоянные срывы на окружающих, впервые за все время семейной жизни, вызывали в девушке стойкое желание убежать к себе в комнату и запереться изнутри. Не легче было переносить и присутствие Армана, который всем своим нахальным, самодовольным видом давал ей понять, что не прочь повторить ту кощунственную пастельную сцену. Девушка играла свою роль посреди мрачного подвала, говорила реплики, смотрела актеру в глаза и, до боли в сердце, мечтала о том, чтобы больше никогда его не видеть. А он был неумолимо близко и, источая терпкий запах мужского парфюма и сигарет, скользил по ее телу сальным взглядом.
Наконец, спустя два часа, первая часть сцены была отснята. Взмокший, но довольный собой Лукаш Чермак объявил десятиминутный перерыв, и уставшая съемочная группа заскрипела ступенями лестницы, поднимаясь вместе с ним на первый этаж. Корнелия дошла до дверного проема подвала и, хищно смотря в спины уходящих мужчин, отступила обратно в темноту. В шелковом мраке, скрипнув металлом, зажегся керосиновый фонарь и бросил на заросшие мхом стены подвала причудливые тени. Первое, что приковало к себе внимание девушки, был старый, покрытый паутиной и пылью граммофон, стоящий в углу на изящном столе с резными ножками. Корнелия подошла поближе и провела ладонью по его мутной поверхности. Из-под слоя грязи, пестрыми красками, тут же вспыхнул причудливый узор, которым был расписан темный деревянный корпус музыкального аппарата. Девушка сразу узнала манеру росписи и впервые за все утро тепло улыбнулась, словно повстречала близкого и ценного друга. Без всяких сомнений, словно точно зная, что сейчас найдет, девушка просунула руку в блестящий медью рупор граммофона и достала оттуда третий грецкий орех, украшенный черным узором. Корнелия тут же раздавила пальцами находку, и в ее руке оказалась записка с парой черных бусин.
«Чужаки пришли в наш дом и ведут себя здесь, как хозяева. Папа говорит, тому виной война. Они забрали весь наш скот и почти все ценные вещи. Их уродливые танки извергают в чистый воздух Карпат свой адский, черный дым, который клубится над бедной, стонущей в огне Европой. Эти тщеславные персонажи, с чувством полной безнаказанности, бросают на меня свои хищные звериные взгляды и не скрывают своих намерений. Папа боится до дрожи, он не способен им возразить, зато я не боюсь. Впервые я готова наказать тех, кто посмел посягнуть на мою свободу…».