За барьером

– Ты, наверное, хочешь знать, почему я ушла?

– Я знаю: вырастить подсолнух на истощённой земле важней, чем найти для него свежий чернозём, – не мог не ёрничать старик.

Алёнушка хотела ответить, но сдержалась, отлично понимая, что споры ни к чему не приведут. Она улыбнулась, обняла дедушку, а затем, оставив еду на столе, заглянула в чайник. Убедившись, что в нём ещё есть вода, совсем тихо проговорила:

– Я зайду завтра после работы, если ты не против, – и, постояв минуту в полной тишине, она выскочила за дверь, провожаемая обиженным взглядом дедушки, самого родного человека, того, кто заменил ей родителей после аварии на электростанции.

Старик еще какое-то время смотрел в пустоту, на то самое место, где только что стояла внучка. Затем, взяв со стола банку с холодным борщом, быстро съел его, пытаясь не замечать застывающий на губах жир.

Было уже поздно, но наука не ждёт, и старый учёный вновь сел за свой рабочий компьютер, уставившись на сотни строк с формулами, перепроверяя их раз за разом и выискивая изъяны в собственных расчётах.

Поспав всего несколько часов, Василий Михайлович проснулся в 7:00. Сначала он сходил в туалет, затем на скорую руку надел повседневный шерстяной классический костюм в тонкую полоску, съел варёное яйцо – одно из тех, что принесла внучка накануне – и наконец-то вновь уселся за работу. На все утренние процедуры ушло не более получаса.

Дни начали проходить незаметно. Бесконечные расчёты и эксперименты стирали воспоминания, превращая будни в единое целое. По вечерам заходила Алёнушка, приносила еды. Иногда в обеденный перерыв заскакивал Зураби. Вновь и вновь поднимал он вечный спор и портил старику настроение. Но, бывало, у них получался просто милый разговор старых коллег. Однако всякий раз, когда гости покидали старика, к нему приходило ощущение, что время, потраченное на них, он мог бы продуктивно использовать в работе.

Со сменой времён года энтузиазм изменился на состояние среднее между принятием и неприятием. Это означало, что он ещё верил в свой успех, знал, что нужный ему ответ где-то близко, но глубоко в душе смирился с тем, что может ничего не получиться, и готовил себя к этому. Всё меньше Василий Михайлович общался с людьми, особенно по работе, что являлось следствием стыда от постигших его неудач. Оправданием служило то, что он сразу обозначил потребность в команде и средствах, и по этой причине всю ответственность перекладывал на Зураби Отаривича и институт, но пока во всеуслышание заявить о провале он был совершенно не готов.

С того момента, как старый учёный остался один в своей унылой комнате прошло уже чуть меньше года, но ничего радикально не изменилось: резиновый мячик всё также продавливал экран не более, чем на несколько миллиметров.

Неудача отвергалась на подсознании, но всё больше в его рабочий день закрадывались развлечения: бывало, Василий Михайлович, закончив пораньше, читал книги или слушал классическую музыку. Он не мог совсем перестать работать, ведь те крохи, вносимые им в исследования, успокаивали его. Он считал, что делает всё возможное, хотя это в корне было не так.

И вот однажды, решившись, старый учёный поднял трубку своего стационарного телефона и набрал номер центрального здания института.

– Ты сам меня пригласил в гости, – с удивлением проговорил Зураби, заходя в комнату, – не ожидал я, если честно. Твой голос звучал взволнованно, неужели у тебя есть успехи?

– Я хотел сделать всё сам, но уперся головой в потолок.

– Без обид, Василий Михайлович, но все уже давно это осознали.

– Ничего вы не осознали! Взгляни сюда, – сказал старик и кинул мяч, который, как и много раз до этого отлетел от экрана, совсем незначительно его растянув. – Как тебе такое, Фома неверующий?

– Эксперимент выглядит интересно, – не выказывая особой заинтересованности, ответил Зураби, – очень интересно, Вы смогли придать барьеру эластичности, в будущем это может для чего-то пригодиться. Но Вы же сами знаете, что нам надо его частично выключить или, что еще лучше – создать в нём фильтр и контролировать, что впускать и что выпускать через него.