– Весьма интересное имя, – покачал головой Прохор Никанорович. – Пару месяцев назад по телевизору показали рекламу: «Я иду во гневе своем! Почему вы до сих пор не попробовали новую Геро-Колу?» Тогда средства массовой информации раздули скандал. Боблинские священники предъявили иск к телевизионщикам за то, что те использовали в рекламе недопустимые слова и выражения, вызывающие у боблинов и многих людей чувство страха. И имя «Калки», или грядущего Судьи, узнали даже те, кто не принадлежал к религиям и не верил в древние легенды.

Он молча сделал несколько шагов и добавил:

– Я тоже раньше не верил в сказки, и считал себя твердым материалистом. Но то, что случилось десять лет назад, перевернуло всю мою жизнь…

Сначала по одичавшему, заросшему саду мы шли друг за другом, Прохор Никанорович – впереди. Выйдя на дорогу, мы поравнялись и пошли рядом. Собственно, идти было недалеко. Перейдя дорогу, Прохор Никанорович уверенно, привычным движением открыл калитку в заборе. Мы вошли на участок номер восемь по улице Садовой.

– Папа, папа пришел! – радостно и звонко закричала девочка и побежала навстречу Прохору Никаноровичу.

Мужчина подхватил ее на руки и несколько раз подкинул над собой:

– Здравствуй, Аграша, здравствуй, милая!

Поставив девочку на землю, он взял ее за руку и повернулся ко мне:

– Это моя Аграфена!

– Здравствуй, Аграфена! – сказал я.

– Здравствуйте! – старательно выговорила девочка, и, застеснявшись, как бы спряталась от меня за отцовскими ногами.

На шум из окна выглянула женщина:

– Ой, ты уже пришел?! Обед как раз горячий, только-только с плиты.

– Вот и отлично! – обрадовался Прохор Никанорович. – Горячая еда после работы – то, что надо. Правильно, Аграша? Ты, наверное, тоже устала и проголодалась?

– Да!

– Тогда пойдем в дом!

Прохор Никанорович крикнул женщине в окне:

– Видишь, у нас сегодня гость!

– Вижу, сейчас познакомимся. А пока я еще одну тарелку на стол поставлю.

– А Силка где?

– Кто же его знает?! – пожала плечами женщина. – Он ведь после школы с друзьями сначала мяч погоняет и только к вечеру до дома доберется.

– Ну, их дело молодое, – заметил Прохор Никанорович, а потом сказал мне: – Силантий, или попросту Силка – этой мой сын.

Держа дочку за руку, он пошел по двору, но не прямо к дому, а сначала завернул к конуре. Пес, радостно повизгивая и подлаивая, встал на задние лапы, уперся передними в грудь хозяину.

– Молодец, Сторожок, хороший пес! – Прохор Никанорович погладил его по голове и почесал за ухом. – Смотри-ка, ты на нашего гостя даже не гавкнул!

Я про себя усмехнулся. Встреча с семьей появилась в майе из сознания самого Прохора Никаноровича, но кое в чем я ее подкорректировал. В частности, убрал собачий лай, неизбежный при появлении в доме незнакомого человека.

– Проходи в дом! – пригласил меня Прохор Никанорович. – Снимай куртку!

В майе я без опаски снял рюкзак и повесил его на вешалку в прихожей вместе с курткой. Прохор Никанорович тоже снял свою рабочую одежду. Мы вымыли руки и прошли в просторную комнату, посередине которой стоял большой круглый стол. Стол был накрыт белоснежной скатертью, на нем стояли тарелки и лежали столовые приборы.

– Пелагея, мы садимся за стол! – крикнул Прохор Никанорович в сторону открытой двери, ведущей на кухню.

– Уже все готово!

Пелагея, жена Прохора Никаноровича, внесла в комнату большую кастрюлю и поставила ее на середину стола. Она стала разливать в тарелки куриный бульон.

Тем временем Прохор Никанорович представил меня:

– Это Калки.

– Калки? – рука Пелагеи слегка дрогнула, но женщина не прекратила своей работы.

– Он вернулся в свой дом. ТОТ САМЫЙ ДОМ. Я его встретил там только что, и зазвал к нам на обед.

– Ты ему уже все рассказал?

– Пока нет. Собираюсь с духом.

Пелагея посмотрела на меня:

– Мне он во всем признался только через пять лет после свадьбы, когда уже Силантий родился. Тоже все с духом собирался.

– В чем признался? – спросила маленькая Аграфена с разгоревшимися от любопытства глазками.

– Тебе еще рано! – Пелагея придвинула ей тарелку с бульоном. – Молчи и ешь. Когда я ем…

– …Я глух и нем, – закончила Аграфена и замолчала, сосредоточенно поглощая бульон.

Мы, взрослые, тоже ели молча, показывая подрастающему поколению положительный пример. Чем дольше длилась пауза, тем, казалось, напряженнее становилась обстановка в комнате. Это не была аура агрессии или злобы. Прохор Никанорович готовился к важному разговору, и потому в уме складывал подходящие фразы. Видимо, оратор он был не очень хороший, и поэтому сильно волновался, хотя и не показывал вида. Жена украдкой смотрела на мужа, чувствовала его беспокойство, переживала и за него, и за меня. Я, как легко догадаться, с трудом сдерживал свое нетерпение. Я хотел бы пропустить в майе всю эту сцену с обедом, но понимал, что она играет важную роль для последующего честного и открытого разговора с Прохором Никаноровичем.

На второе была тушеная картошка с мясом, на третье – компот из ягод. За время еды никто из сидевших за столом не разговаривал, если не считать коротких, ничего не значащих фраз типа: «передай, пожалуйста, хлеб», «спасибо», «Аграша, не сутулься!»

Мои подозрения на счет отравленной пищи пока не подтверждались. По всему выходило, что я нахожусь в обычной колосской семье, чуть-чуть патриархальной, но все же наполненной взаимной любовью.

Закончив обед, Прохор Никанорович сказал дочке:

– Ну-ка, иди, помоги маме вымыть посуду!

Потом он обратился ко мне:

– А мы пойдем, поговорим в мой кабинет.

Своим кабинетом Прохор Никанорович назвал небольшую светлую комнатку с письменным столом, несколькими стульями, книжным шкафом и металлическим сейфом, в котором хранились охотничье ружье и патроны. На стенах кабинета висело много фотографий. Часть из них запечатлела молодого Прохора Никаноровича в школе, во время службы в армии, вместе с друзьями. Другая часть была посвящена семье хозяина дома. Временной интервал лет в пять-шесть между возвращением из армии и началом семейной жизни совершенно отсутствовал.

– Присаживайся! – предложил мне Прохор Никанорович и сам сел на стул.

Он достал из книжного шкафа початую бутылку недешевого хренцузского коньбыка и две рюмки:

– Будешь?

– Немножко.

Прохор Никанорович понимающе кивнул головой, налил себе полную рюмку, а мне – половину. Мы молча, не чокаясь, сделали по глотку.

– Вот, значит, как… – Прохор Никанорович глубоко вздохнул. – Чтобы все было понятно, начну с самого начала, с себя. Я родился в Мураве, в семье мелкого чиновника Уравнительной церкви. Он был истинным уравнителем, искренне верил в идеалы равенства и аскетизма. В отличие от многих своих коллег, он жил и работал честно, и потому не скопил денег, не дослужился до высокой должности. И меня он воспитывал в строгих правилах уравнителей. Я не признавал никаких иных взглядов, кроме научного материалистического Уравнительства, и верил в то, что Колоссия движется по единственно верному пути развития. Еще я был убежден, что злобные империалистические страны завидуют нашему счастью, а потому окружили мою великую Родину кольцом военных баз, организовали внутри страны шпионские сети. Я мечтал честно и достойно служить своей Родине, защищать ее от врагов. И потому еще в юности собрался поступить в НКВД. Происхождение и характеристики у меня были самые подходящие, так что это не составило особого труда. Сразу после службы в армии я был принят в офицерское училище НКВД. Мое рвение к учебе и службе было так велико, что на меня обратили внимание. И, конечно, командование учло, что я больше склонен действовать, чем анализировать и планировать. По окончании училища меня направили на службу в Штурмовой Отряд. Я был счастлив! Я мечтал обезвреживать вражеских шпионов и уничтожать врагов колосского народа. И нас к этому усиленно готовили, тренировали. Я практически не покидал закрытых учебных заведений. Мы находились на полном государственном обеспечении. Тогда я еще не знал реальной жизни в Колоссии, не понимал, что лозунги Уравнителей давно уже не соответствовали делам. Поэтому для меня было удивительно, что не все мои сослуживцы так же свято, как и я, верили в идеи Уравнительной церкви. Например, Алоизий Цельс…

– Полковник Цельс?! – воскликнул я, услышав знакомую фамилию.

– Тогда он еще не был полковником.

– Вы знакомы с полковником Цельсом?

Не желая раньше времени выдавать свои способности, я сделал вид, что достаю фотографию из кармана. На самом же деле я создал бумагу с изображением боблина-полковника.

– Да, это Алоизий Цельс, – подтвердил Прохор Никанорович. – Давно я его не видел. Он здорово постарел.

Я не стал говорить, что создал изображение Цельса по памяти, и оно могло не вполне соответствовать оригиналу. Я сделал вид, что достаю из кармана еще одну фотографию:

– Полковник Треск тоже вам знаком?

– Конечно! Мы же все вместе служили в Штурмовом Отряде. С Егорием Треском мы до сих пор иногда встречаемся.

– Вот как… – пробормотал я, радуясь тому, что знакомство с Прямовым поможет мне выйти на след моих врагов.

Я по-новому взглянул на кажущегося простым деревенским жителем Прохора Никаноровича. Народная мудрость гласила: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Человек, имеющий таких друзей, как Цельс и Треск, мог представлять для меня опасность. И еще я вспомнил, что сотрудники НКВД, обладающие важной информацией, могут самоликвидироваться даже вопреки собственному желанию, как это произошло с Прогнутием Проскочеевым. Беседу с таким важным свидетелем, как Прохор Никанорович Прямов, следовало вести максимально осторожно.

Сам же Прохор Никанорович, сделав несколько глотков коньбыка, продолжил рассказ:

– Так вот, Алоизий Цельс еще во времена Уравнителей говорил, что не все спецслужбы Империки и Еропки желают нанести вред Колоссии. Он утверждал, что имеются враги, общие для всей нашей цивилизации: террористы и те, кого он называл просто «опасными элементами». Я тогда удивлялся, что Цельса не изгоняют из НКВД за подобные высказывания. Поначалу я считал, что это из-за того, что он – боблин. Потом его перевели из Штурмового Отряда в особое международное подразделение НКВД. А вскоре на одной из тренировок нашего отряда появилось несколько боблинов в колосской военной форме. Но они говорили на колосском языке с легким акцентом. Нам сообщили, что это сотрудники одной секретной спецслужбы из Империки, приехавшие в Колоссию для обмена опытом и для координации возможных совместных операций. Так я узнал, что Внутренняя Дружина участвует в неких тайных международных проектах. Тогда я еще не понимал одной простой вещи: НКВД не защищает Колоссию от всех внешних и внутренних врагов, не служит колосскому народу и Уравнительной церкви. На самом деле НКВД охраняет и оберегает собственную власть в стране. Враги Колоссии только тогда становятся врагами НКВД, когда начинают претендовать на ее власть. И те, кто желает Колоссии добра, но не хочет подчиняться Внутренней Дружине, тоже становится ее врагом.

Прохор Никанорович сделал глоток коньбыка:

– В это время Верховным Жрецом Центрального Конклава Уравнительной церкви был Мафусаил Трепачёв. Колоссия катилась в пропасть, но я, офицер Штурмового Отряда НКВД, этого не понимал. Я жил в узком мирке тренировок, стрельб, ночных марш-бросков. Другие, наверное, более умные мои сослуживцы осознавали происходившие и грядущие перемены в стране. Я же всего лишь исполнял приказы, не обсуждая их и не рассуждая. И мне это нравилось… Тогда нравилось… Штурмовой Отряд выполнял особые задания правительства Колоссии и командования НКВД во многих местах на юге и на востоке. Мне довелось побывать и под пулями, и в рукопашной. Вскоре меня назначили командиром Оперативной Группы. Единственный на всю Колоссию Штурмовой Отряд НКВД состоял из пяти Оперативных Групп, так что я был вполне доволен своим продвижением по службе.

Прохор Никанорович подлил себе еще коньбыка:

– И вот однажды на рассвете нас подняли по тревоге. Все было точно так же, как на учениях. На задание выехали две Оперативные Группы. Одной командовал я, другой – Егорий Треск. Мы погрузились в транспортеры, несколько часов тряслись по ухабам. Потом нас высадили вон там, в конце улицы. Мы увидели, что по населенному пункту передвигаются вооруженные люди и боблины в империканской форме. Я все еще думал, что мы на учениях, и что солдаты колосской армии изображают нашего вероятного противника. Только почему они были обращены к нам спинами? Ведь мы не скрывали своего приезда и высадки! К нам подошел старый знакомый Алоизий Цельс. Он был в форме капитана НКВД и мы должны были выполнять его команды. Цельс объяснил нам, что в одном из домов населенного пункта находятся особо опасные элементы. Да, он так и сказал: не люди, не боблины, не оборотни, а именно «элементы». Эти элементы, по словам Цельса, угрожали всей цивилизации нашего мира. Специальная служба Империки под названием Общество Естественного Прогресса умела их обезвреживать, и поэтому правительство Колоссии и командование НКВД разрешили ей провести на нашей территории боевую операцию. Мы же, бойцы Штурмового Отряда, должны были оцепить территорию, наблюдать за действиями ОЕП и ни во что не вмешиваться до особого распоряжения, исходящего лично от него, капитана Цельса. Сам Цельс получал указания от боблина в штатском.

Я вытащил из кармана быстро созданное изображение безымянного боблина, который заходил вместе с Цельсом и Треском в полиционерское управление и тоже, вроде бы, считался главным и отдавал приказы.

– Этот?

Прямов с сомнением покачал головой:

– Кажется, нет. Тот был меньше похож на человека. Я думаю, что он был империканцем, по крайней мере, сотрудникам ОЕП он отдавал приказы по-империкански. Хотя и с Цельсом он разговаривал на безупречном колосском языке. Тогда мне было даже как-то обидно, что наш Штурмовой Отряд, лучшее боевое подразделение Колоссии, используют для рядовой полиционерской работы. Это мы должны были бы быть в первых рядах, а не какое-то империканское Общество Естественного Прогресса. Все это, пользуясь затишьем перед штурмом дома, я высказал Цельсу. Цельс сказал, что я не настолько осведомлен о нашем общем противнике, чтобы уметь с ним воевать. А в оцепление поставили нас, а не местных полиционеров, именно потому, что только мы можем обеспечить высочайшую секретность проводимой операции. А полиционеры и так были здесь, только мы их не видели, потому что они находились в домах местных жителей и следили за тем, чтобы никто из них не смотрел в окна домов на происходящее. Сотрудники ОЕП и мы получили приказ стрелять по окнам всех домов поселка, если заметим в них силуэты людей, боблинов или оборотней. Этот приказ мне не очень понравился, но я даже не подумал о том, чтобы его оспорить или игнорировать.

Прохор Никанорович промочил горло глотком коньбыка.

– Примерно через час после нашего приезда зазвучали первые выстрелы. Я сразу определил, что стреляют только по дому. Из самого дома ответный огонь не велся. Это меня удивило и насторожило. Боевая операция с самого начала не была похожа на те, в которых я участвовал ранее. Никто не предлагал тем, кто находился в доме, сдаться. Вообще не велось никаких переговоров. С самого начала операция проводилась так, чтобы полностью уничтожить противника, хотя засевшие в доме не оказывали никакого видимого сопротивления. Сотрудники ОЕП пользовались только стрелковым оружием, но возле боблина в штатском стояли несколько бойцов с империканскими ручными бомбометами. Огонь скоро прекратился. По приказу капитана Цельса обе наших Оперативных Группы приблизились к месту боя. Из-за домов, заборов и растений видимость была ограничена. Мы видели только, что несколько сотрудников ОЕП уже заняли позиции возле окон и входа в дом, прижались к стенам. Еще через несколько минут они одновременно со всех сторон ворвались в дом. Они действовали очень слаженно и профессионально, пожалуй, ни в чем не уступая нашему Штурмовому Отряду. Внутри дома раздалось несколько одиночных выстрелов. Потом все стихло. Ждали сотрудники ОЕП, оставшиеся снаружи. Ждали наши Оперативные Группы. Ждал боблин в штатском. Начало казаться, что дом бесследно поглотил вошедших. Вдруг все они начали выходить через главный вход и кричать по-империкански: «Не стреляйте! Прекратите огонь!» В офицерском училище НКВД мы изучали язык вероятного противника, так что их слова мне были вполне понятны. Боблин в штатском крикнул на империканском языке: «Огонь!» Цельс повторил то же самое по-колосски. Поначалу я не понял, куда надо стрелять. Но в этот момент те сотрудники ОЕП, что оставались снаружи, в упор начали расстреливать своих же товарищей, вышедших из дома. Вмешательства Штурмового Отряда не потребовалось. Вышедшие из дома даже не пытались спрятаться. Их всех перестреляли прямо у входа за несколько секунд. Я окончательно перестал понимать, что происходит.

Прохор Никанорович поднял рюмку с коньбыком, посмотрел сквозь нее в окно, но пить не стал.

– Потом боблин в штатском отдал приказ сотрудникам ОЕП с ручными бомбометами. Зазвучали резкие хлопки выстрелов. Я знал, что такими снарядами можно разрушить не только дом, но и половину населенного пункта. Я и моя Оперативная Группа залегли, прячась от взрывов и осколков. Но взрывов не последовало, хотя огонь из бомбометов не прекращался. Я посмотрел на дом и увидел, что он окутан клубами какого-то странного серебристо-белого дыма. Значит, вместо взрывчатки в бомбах был газ. Однако команды надеть противогазы Цельс не отдал. Сотрудники ОЕП, находившиеся к дому ближе, чем мы, тоже были без противогазов. Но зачем тогда был нужен этот дым, для маскировки? Наверное, да. Еще несколько сотрудников ОЕП проникли в дом через главный вход, дверь была выбита ранее при первой атаке. Едва переступив порог, они закричали по-империкански: «Сюда! Быстрее сюда! Входите в дом!» Я сперва подумал, что они зовут других сотрудников. Но в сторону дома мимо нас пробежало несколько существ в форме ОЕП. Я говорю «существ», потому что сразу узнал оборотней. Из-за быстрого бега они оставались в своем естественном виде. Я хорошо разглядел их синевато-бледные псевдочеловеческие лица. Империканцы поступили очень хитро, призвав оборотней изнутри дома и этим открыв для них вход. Ведь оборотни никогда не переступают порог дома, если им не разрешат войти те, кто находится внутри.

В этом месте рассказа я вспомнил, как сам впустил в свою московскую квартиру оборотня, принявшего облик нашей соседки. Следовало запомнить, что истребители магов отчасти научились обходить ограничения оборотней. Я, например, мог бы впустить в дом не вызывающего подозрений человека или боблина, а они привели бы за собой оборотней.

Прохор Никанорович продолжал:

– У оборотней не было с собой никакого оружия, кроме длинных кривых ножей. Они скрылись в клубах серебристо-белого дыма, окутывавшего весь дом. И вновь стало тихо. Потом вдруг раздался громкий треск. Я увидел, что второй этаж дома складывается, как карточный домик. Это был не обычный взрыв, иначе он разбросал бы в стороны стены и крышу. Как будто внутри дома возник вакуум, если так можно сказать, произошел «взрыв внутрь». Сразу же после этого в дом ворвалась еще одна группа сотрудников ОЕП. Вскоре один из империканцев вышел, подбежал к боблину в штатском и Цельсу и что-то им тихо доложил. Все они быстро вошли в дом. К этому времени серебристо-белый дым вокруг дома совершенно рассеялся. Через некоторое время боблин и Цельс вышли. Боблин держал в руках армейскую рацию и с кем-то разговаривал. Послышался шум моторов, и к дому со стороны главной дороги подъехали два больших фургона. Автомобили были колосские, наверняка, они принадлежали НКВД. Цельс подозвал меня и Треска и приказал, чтобы наши бойцы помогли империканцам загрузить в фургоны вещи из дома. Меня покоробил этот приказ. Еще больше возмутило меня то, что внутрь дома нас не пустили. Сотрудники ОЕП выносили вещи из дома, а мы загружали их в фургоны. Я ожидал, что мы захватим склад оружия, взрывчатки или наркотиков. Но в место этого через наши руки проходили вполне обычные вещи: мебель, одежда, книги, картины. Из дома не было вынесено ничего такого, что могло бы принадлежать террористам или наркоторговцам.

С замиранием сердца я спросил:

– А тела? Из дома выносили тела погибших?

Прохор Никанорович отрицательно покачал головой:

– Вот это и было самым странным! В фургоны погрузили только тела сотрудников ОЕП, расстрелянных перед домом своими же товарищами. Но из дома не было вынесено ни тел, ни останков в пластиковых мешках. Только вещи. Причем мебель не была ни поломана, ни обожжена. Как будто вакуумный взрыв затронул лишь очень небольшое пространство на втором этаже. Однако я сам видел, что в дом входили оборотни. И уж, конечно, в доме должен был кто-то находиться, иначе с кем тогда мы сражались? Боблин в штатском и Цельс ходили возле нас с мрачным видом и не скрывали своего недовольства. Между собой они говорили по-империкански, из обрывков услышанных фраз я понял, что операция удалась лишь частично. Они совещались, как об этом лучше доложить руководителям ОЕП. Может быть, неудача как раз и была связана с тем, что противник не был захвачен в плен или гарантированно уничтожен? Закончив погрузку вещей в фургоны, мы получили приказ садиться в транспортеры и возвращаться на базу. Но это был еще не конец. На базе мы узнали, что в этот же самый день в правительстве Колоссии произошел переворот. Верховный Жрец Уравнительной церкви Мафусаил Трепачёв был отстранен от власти. Его место занял Эль-Цзын. Одним из первых своих указов Эль-Цзын объявил отделение Уравнительной церкви от государства, сложил с себя титул Верховного Жреца и стал именоваться Венценосцем. Так в один день произошли два события. Об одном узнал весь мир, а другое строго засекречено. И я до сих пор не знаю, насколько эти события связаны между собой. Какое из них было важнее? Какое событие служило для прикрытия другого? Одно повлекло за собой другое, или наоборот?

Прохор Никанорович допил остатки коньбыка в своей рюмке.

– Как я уже сказал, возвращение на базу не было концом истории. Со всеми офицерами и бойцами двух Оперативных Групп вели длительные беседы люди и боблины из психологической службы НКВД. Нам объяснили, что все мы стали участниками исключительной по своей важности операции, спасшей не только Колоссию, но и всю нашу цивилизацию. Разумеется, мы были обязаны держать эту операцию в секрете, как и другие операции, в которых принимали участие. Но во мне после штурма дома что-то изменилось. Я, в общем-то, с самого начала службы в НКВД осознавал, что Штурмовой Отряд, к которому я имел честь принадлежать, являлся инструментом, одним из лучших в мире, для выполнения боевых операций особой сложности и важности. Но раньше я думал, что НКВД использует этот инструмент в интересах Колоссии и колосского народа. Теперь же я понял, что нашими руками свои задачи решают некие империканские боблины, возможно, даже враждебные Колоссии. Мое внутреннее перерождение было связано и с тем, что после прихода к власти Эль-Цзына Колоссию одна за другой начали сотрясать реформы, проводимые в интересах боблинов, разных Воровковских и Воровковичей. Вдруг оказалось, что капитализм в духе Империки и Еропки – это для Колоссии благо, а Уравнительная церковь – зло. Все, что я, воспитанный родителями, школой, армией и училищем НКВД, считал смыслом своей жизни, стали называть неправильным. Реформированию подверглась и Внутренняя Дружина. Из НКВД под видом сокращений и преобразований были изгнаны те немногие люди, которые честно служили интересам колосского народа. И, наоборот, беспринципные, циничные приспособленцы быстро продвигались по служебной лестнице, получали звания и важные должности.

Прохор Никанорович с сомнением посмотрел на свою пустую рюмку, но подливать новую порцию коньбыка не стал.

– Однажды в коридоре Главного Управления НКВД мы с Егорием Треском встретили Алоизия Цельса. Он был одет в гражданскую одежду, так что я не знал, повысили или понизили его в звании после той памятной операции. У нас троих было свободное время. Мы зашли в ближайшее кафе, выпили, разговорились. Цельс оказался хорошо осведомлен о грядущих преобразованиях НКВД. Он сказал, что Штурмовой Отряд скоро будет распущен, и предложил нам с Треском пойти работать под его командование. Куда именно, он не сказал. Треск выразил согласие, я же засомневался, понимая, что мне придется воевать не за Колоссию, а за интересы империканских боблинов. Когда мы уже хорошо выпили, я невзначай спросил у Цельса: чей же дом мы штурмовали вместе с сотрудниками империканского Общества Естественного Прогресса? Цельс спросил у меня, верю ли я в сказки? Я сказал, что нет. Цельс одобрительно кивнул головой и сказал, что мы взяли штурмом дом волшебников из сказки. Я решил, что пьяный Цельс надо мной шутит. Мы поссорились, и я ушел из кафе. Вскоре, действительно, пришел приказ о роспуске Штурмового Отряда и о переводе всех его офицеров на незначительные должности. Я написал рапорт об отставке. А Треск перешел на службу в особое международное подразделение НКВД. Позже, когда мы с ним встречались, он в общих чертах рассказывал, что при особом подразделении есть своя боевая группа, похожая на Штурмовой Отряд, но вооруженная и подготовленная по образцу империканского ОЕП. Он предлагал мне поступить на службу. Я отказался.

Прохор Никанорович все-таки налил себе еще полрюмки коньбыка.

– Первое время на гражданке мне было сложно. Я долго не мог найти себе работу по душе, чуть ли не каждый месяц переходил с места на место. Я привык к строгой дисциплине и жесткому распорядку дня. Теперь же у меня появилось много свободного времени, которое надо было чем-то занять. Однажды я, сам не знаю почему, поехал в тот поселок, где мы штурмовали дом, и с которого начали меняться мои взгляды на жизнь. В пригородном поезде я встретил молодую девушку, она мне понравилась, мы разговорились. Оказалось, что она родом из Калиткино, но учится в Мураве в педагогическом институте. Так что нам было по пути. Это была Пелагея. Мы поженились и решили жить в Калиткино. Я устроился на работу в автомастерскую, благо, что в офицерском училище и Штурмовом Отряде я научился управлять почти всеми средствами передвижения и ремонтировать любую технику. Платят тут не так много, зато я чувствую себя нужным людям, и все мои дни заняты работой и семьей. Пелагея после окончания института преподает в школе историю и географию. Правительство Колоссии за причиненные неудобства во время, как было сказано, «антитеррористической операции», выплатило жителям Калиткино довольно значительные компенсации. Да и вообще, в развитие Калиткино и появившегося рядом славословного монастыря вкладываются немалые деньги, как бы в обмен на всеобщее молчание. Так мы с Пелагеей без особых усилий получили свой собственный дом. И я уж не знаю, кто и где принял такое решение, чтобы наш дом оказался почти напротив заброшенного дома, в штурме которого я принимал участие. Я почти уверен в том, что за тем домом и всеми окрестностями до сих пор присматривают. Думаю, что это агенты ОЕП или особое подразделение НКВД. Время от времени я встречаюсь с Треском. Пару раз он приезжал в Калиткино к нам в гости. Так вот, он хорошо знает всю окружающую местность. Я заметил это, когда мы пошли на реку купаться.

Прохор Никанорович внимательно посмотрел на меня:

– И вот еще что. Когда у нас с Пелагеей появились дети, я стал читать им сказки. В своем детстве, в семье ревностных Уравнителей, я не читал ничего, кроме газет и церковных уравнительских журналов. А тут вдруг сам увлекся сказками и книгами в жанре сказочной фантастики. Моя жена-историк тоже кое-то рассказала мне, о чем я раньше не знал и не думал. И теперь мне почему-то кажется, что Цельс не смеялся надо мной тогда, в кафе. Я каждый день хожу мимо того разрушенного дома, и все думаю, думаю… А теперь вдруг появился ты. Ты утверждаешь, что дом принадлежал твоим родителям. Значит, те, кто был в доме, не погибли? Вы каким-то образом выбрались из дома, окруженного сотрудниками ОЕП и Штурмовым Отрядом?

– Я ничего не знаю о судьбе своих родителей, – ответил я. – Собственно, я приехал сюда только для того, чтобы что-нибудь о них узнать.

Говоря это, я невольно выдал Прохору Никаноровичу часть своих планов. Но в тот момент я об этом не думал, настолько захватил меня рассказ Прохора Никаноровича. Я живо представлял себе картину штурма дома. Гандолиза Лайс утверждала, что решение уничтожить моих родителей приняла не она, а колосское подразделение ОЕП. Наверняка, она солгала, так как штурм в основном производился силами империканцев. Серебристо-белый дым, скорее всего, содержал в себе вещество, близкое по составу к материалу смертоносных для магов старинных клинков.

Тетя Вика рассказывала, что моя мама отправила ее на Землю в самом начале штурма. Еще она говорила, что в доме, помимо моих родителей, находились несколько их помощников и защитников. Куда же все они делись? Отравились серебристо-белым дымом и предпочли убить себя, но не попасть в руки врагов? Или же они сошлись в последней схватке с оборотнями и применили боевую магию, которая уничтожила всех, кто в тот момент был внутри дома? Может быть, на что я от всей души надеялся, мои родители со своими помощниками все же сумели скрыться в каком-нибудь Отражении или во времени? Но тогда почему они не отыскали меня за все прошедшие годы? И как сотрудники ОЕП определили, что меня через магическую дверь унесли на Землю?

Рассказ Прохора Никаноровича был достаточно подробен, но не отвечал на мои главные вопросы. Бывший офицер НКВД много видел, но мало понимал. Вот Треск и Цельс – другое дело. Цельс уже тогда служил истребителям магов, а Треск примкнул к ним позже, после роспуска Штурмового Отряда.

А Прохор Никанорович межу тем продолжал спрашивать у меня:

– Так кто же вы на самом деле? Не люди, не боблины, не оборотни? Почему империканцы из Общества Естественного Прогресса хотели вас захватить или уничтожить?

– Они боятся, что мы представляем опасность для всей цивилизации. Но они не правы! Мы никому не желаем зла.

– Значит, вы все-таки не обычные существа, – покачал головой Прохор Никанорович. – И имя Калки ты носишь не случайно? Ты, действительно, вернулся для того, чтобы судить и покарать наш мир?