Нынешние стихотворцы на что только ни горазды. Строфы, строки, рифмы обделывают словно ржавым рашпилем. Напускают туману с амфибрахиями и с анапестами. Набирает оборотов кривлянье в заглавиях. Не только для отдельных виршей, но и подборок, даже целых изданий.

Если автору кажется, что публика может его не понять, он готов предоставить и пояснение, в чём тут, собственно, дело. Один из таких комментариев помещён в поэтическом сборнике под ультровым козырьком: «Стихи, которые нельзя». Содержание книги автор пожелал раскрыть на внешней стороне её задней обложки, причём весьма обстоятельно, коренным, что ли, образом, вроде как с умыслом на будущее, – чтобы в сочинённом легче было разобраться дотошным потомкам. Естественно, комментарий также преподнесён читателю в стихотворной форме.

Между прочим, в указанной книге есть премилый вирш о занятии поэта охотой на мух и пуще всего на муха – самца мухи…

Ниже приводится отрифмованный ироничный пассаж, возникший по размышлении о том, как нелегко отыскиваются заглавия к стихотворным изданиям и что порой они, а также и сами стихи могут обозначать и содержать в себе на самом деле.

Стихи, которые нельзя,
где всё – то мёртво, то незрело,
где даже то нельзя, что – льзя,
где ни простора нет, ни меры,
которые в себе – химеры,
которым гибельно в тиши,
в которых, как их ни пиши,
а нет ни удали, ни веры
и их нельзя ни растереть,
ни взять битьём, ни бросить в клеть,
ни замочить, ни перемерить
аршином собственной души,
которую, хоть задуши,
не всколыхнут чужие стоны,
не увлекут пучки страстей,
увядших от глухих вестей,
которая не скамертонит
ни с дряхлою печной трубой,
ни с гениальной головой,
ни даже, кажется, с собой
и только ноет,
                    ноет,
                           ноет,
вконец себя перемотав,
устав, опять перемотав
и убежав от перспективы,
махнувши на свои мотивы,
себя за шторами хранит
от колкостей и потрясений,
довольная, что не горит,
не ждёт худого, рада лени,
доставшейся от поколений,
не знавших яростного дня,
и только иногда в себя
заглянет, осветясь краями,
и покрасуется стихами,
которые живут в ней сами,
давно сперечив ей, и смех
творят над нею без помех,
её не называя мамой
и постоянно ей дерзя,
и в блуде том не имут срама,
затем, что в них убито льзя
и также нет других стихий,
и потому они – стихи,
не так, возможно, и плохи,
но их уже нельзя ни сжечь,
ни уберечь, ни устеречь,
ни уронить, ни раскартавить,
ни растолочь, ни разлукавить,
ни взять куда, ни зачитать,
ни оболгать, ни передать
хотя б кому или поставить
на полку, где уж места нет,
где непоэтов вроде нет,
куда попасть – другим на зависть,
которым раньше удалось
через небось или авось,
которых столько развелось,
что не до них, а тут – стезя
иная и стихов – нельзя
ни вдаль отнесть, ни в лапу сгресть,
которые нельзя ни съесть,
ни утопить, ни перечесть,
ни ткнуть под знаменатель права,
ни растянуть налево справа,
ни опрокинуть, ни избыть,
которые не могут быть,
не станут жить, не могут сплыть,
не опостылят, не согнутся,
не задымят, не разойдутся
по сторонам, по языкам
и даже чуть приятны нам,
бродящим не по тем стихам,
написанным ни так ни этак
про то, как маялись поэты,
живя стихами, целясь в мух,
затем, чтоб дух у тех потух,
чтобы стихи, которых нету,
в конце концов не шли по свету,
не задевали никого,
не разбирали – кто кого,
и вряд ли б жили оттого…

                                      – Аой!

Чужой

Поднят на пьедестал – прочь от забот и грусти.
Не сам ты выбирал место, где было пусто;
его облагораживали по чужой, а не по твоей
                                                                   прихоти,
и здесь надо теперь стоять, будто прили́пшим.

Ногам удобно; носки не потные; плечи
                                                        не стягивает.
Сердце и печень будто без веса, их ничто
                                                        не разлаживает.
Желудок не рындит. И всё остальное тоже
                                                                  как надо.
Так бы при жизни твоей; при́вкус-то был у неё,
                                         мягко сказать, не сладок.

Норовили тебя поддерживать, роняя вниз.
Хоронили твои амбиции, распластывая
                                                убогость и сатанизм.
Выворачивали и мяли душу на все лады.
Жилец, какого из тебя лепили, носил уже
                                                           не твои черты.

Ты мог бы по данному поводу распаляться,
                                                               да не хотел.
Не хотелось тебе оказаться без нужных
                                                           и важных дел,
тех, которые были твоей сокровищницей и
                                                          твоим коньком
и очень нужны были также губившим,
                                          обрекшим тебя на слом.

Ты падал, изнемогая, вставал, но всё меньше
                                                                  переносил
упадочность напряжений собственных мышц,
                                                          упругости жил.
Не дано было видеть тебе себя при самом твоём
                                                                         конце,
когда знак неизбежного угасания стыл
                                                         на твоём лице.

Тебе, конечно, не вспомнить всего, что
                                            помнить бы следовало.
Ты знать не знаешь, зачем, уже каменный,
                                          ты принуждён метиться,
кому нужна твоя слава, скреплённая
                               лишь служебным признанием,
что, когда и кому о тебе должно говорить
                                                                 изваяние.

Оно ничего не скажет не в силу отсутствия
                                       должного подтверждения.
Камень бесчувственен; в нём никто
                                не раскроет примет
                                           неподдельного,
                                                         истинного
                                                          добродушия
                                                          или смущения.
Счастье познаний себя, какое тобой,
                            может быть, и испытано, —
                                                        не шело́хнется.
Мысль, какая сводила тебя с ума и которою
                                                        ты дорожил, —
                                                              не скро́ится.

Взгляд, что вперёд устремлён от глаз,
                                              будто б твоих, —
                                                                  не твой!
Сле́пы глазницы. Твои ощущения не разобрать,
                                                             ты – чужой.
И те, кто тебя любили, и даже те, кто гнобили,
                                                        теперь укажут:
                                                     ты – опоро́жнен.
Приня́ть за былое казённость твоей позы или
                                        рыхлость жестов рук —
                                                             невозможно.

Ладно бы. Скульптору не дано в памятнике,
                                                в тве́рди вместить
                                                                       живое.
Он исполнитель, и платой, скорее всего —
                                                 тощей, остался
                                                             наверняка
                                                                    доволен.
Не углубляясь в чувственность имярека,
                                             стёртую на́прочь
                                                                   смертью,
он бы, даже не уясняя значимости заказа,
                                                                мерил
                                                           привычной
                                                                    меркою,

тою, величина которой должна бы казаться
                                                   не только тебе —
                                                                 ущербной.
Дока в увековечении себя об этом выразился,
                                          по сути, как ни судить,
                                                             совершенно
                                                                       верно.^*
В изваянном недостаёт самого для искусства
                                                            главного —
                                                                       образа.
Проставленные штрихи – наипростейшие;
                                                       с ними ты —
                                                    как разобранный.

Да, вот такая, вполне обыденная с тобой
                                                  устроена перемена.
Слава, если она неумеренная,
                        нисколько не лучше
                                               скромного
                                                  неизбежного,
                                                 своевременного
                                                                  забвения.

Здесь те, кто мимо идут и пройдут со временем,
                                                да – увидят фигуру.
Но не более. Су́ффикс давно знакомой,
                                        привычной архитектуры.
Им, может быть, восхитится чьё-то редкое,
                                                                  тощее,
                                                       искусственное
                                                                  внимание.
Только никто уже ни отчёта,
            ни сколько-нибудь занятного
                                                  упоминания
                                                    о твоём стоянии
                                                                 не оставит.

Вечность выскребет всё, что накопили бы
                                            годы, века, тысячи лет.
У оставшегося твоего праха,
                      как части бренного,
                                                    время
                                                  размоет след.
Был бы ты жив, утешался б, наверное,
                                                   прежде всего этим.
Памяти, возвеличенной, призрачной,
                    хотя бы и называемой вечной,
                               ни от кого не дано гарантий
                                                            на этом свете.
                                        ______

Урна с былым при всех добавлениях
                               к её незаполненности —
                                                       неизменна;
                                                                      она —
                                                                 лишь одна.
Её пустоту и бездушный холод ничем
                                                  не измерить;
                                                                  вовсе
                                                                не видно
                                                                            дна.

“День наставший…”

День наставший – от прожитой суммы
                                                               особый,
                                                       наглядный урок,
из неё вычитаемый, взятый как верный залог
примирения прежнего с будущим. Проще: —
                                                                         ничья.
Замирают свечения в недрах чернеющих далей.
Копошенье нуля в круговерти законов
                                               и мелочных правил
тонет в бездне луча.

Ты живёшь насторо́женно, медленно, тихо,
                                                                     угрюмо.
Мысли гаснут мгновенно; готова в себя
                                                        упереться
                                                          неровная дума.
Предвкушенье ли это чего? Забытьё?
                                                    Провозвестье?
За волной, атакующей берег, порою не видно
                                                          его очертаний.
Круг смыкается старым замком;
                                        и исходит молчанием
уязвлённое сердце.

Поспеши, океан! После штиля ты снова
                                                   ретиво заплещешь!
Не дано никому избежать испытаний,
                                        от выпавшей доли
                                                               отречься.
От того, что уже позади, не тебе лишь сполна
                                                          не отсчитана
                                                                         сдача.
Худший случай: обрыв не увидеть,
                                            себя осознав
                                                     у него на краю.
Истончённое рвётся. И мысль из кости́: —
                                  за тобою, возможно, придут.
С чем же надо б расстаться?

Высоко наверху – светозвёздный шатёр.
                                            Никаких предпочтений
ничему и ни в чём не отдашь. Не воспримешь
                                                ничьих наставлений.
Всё, что рядом и дальше, – как прах и
                                         способно избыться,
                                                        хотя и не скоро.
Из минут и мгновений нередко надежды,
                                        удачи, резоны искрятся…
Верить им не спеши. Но сомни глухоту и
                                   слышнее сказать постарайся
своё веское слово.

                                                            – Аой!

Кто я?

Исповедь квартирного кота

Приляг ещё поспать,
мой чёрный
                 хвост.
Такой же я скруглён
как и раскос.

Легко устать от дел
бросаясь в край.
А взгляд в расщелину —
одна
      игра.

Не уничтожится
ничто своё.
Как перевёрнуто
житьё-бытьё!

Кто я?
      Что я теперь?
Зачем я здесь?
Я непременно нужен
кому-то
          весь.

Пустым хождением
пониз
        дверей
не выжечь умыслов
на тьму вещей.

В глазах надежда
всегда близка.
Кому-то – верится,
кому – тоска

Теплом не светится
ни стол, ни стул.
Кто не согрет
                    собой,
тот не уснул.

Не в счёт отдельное,
что – в долгий ряд.
Зовут по имени,
чем всё круглят.

Заботы терпкие
болванят кровь.
Хоть нету призраков,
нет и основ.

Я был как многие —
служа уединению.
Всегда внутри него
огромное
             стремление.

Оно порою комом
цепляется в загривок.
И цели нет дороже —
стать
     максимально
                       зримым.

Своих искал везде я,
по всем углам.
Так было много их,
но только – там.

Воспоминания —
как сон и бред…
Под шкурой зыбятся
то вскрик, то след…

Я был помноженный
на них, кто – там.
Цвет моего хвоста
усвоил хам.

Он прокусил мне то,
чем ловят звук;
но злиться я не стал:
хам сел в испуг.

Откуда что взялось:
шла речь о ней.
Как на беду он был
неравнодушенней.

Ну, значит, прокусил;
а через раз
ему какой-то жлоб
размазал глаз.

Мы после виделись
всего тремя
                зрачками.
Существеннее то,
которое
          мы
             сами.

М-да… чьи-то мнения…
Пусть, как должно бывает,
хоть чёрная, хоть серая
меж нами пробегает.

Не леденит судьба
во всём привычном.
Знакомое – чуждо.
Чужое —
безразлично.

                         – Аой!

Имитация

Поэт в России больше не поэт.

Свою строку, ещё в душе лелея,
он сбросит на сомнительный совет
в себя же, искушённого в затеях, —
как перед светом
                      выглядеть
                                     прилично.

Не зацепив за чуждую мозоль,
не разделив беду чужую лично,
уже с рожденья он освоил роль
раба тоски, раба непрекословий.
Не зная сам себя, себе не нужен,
не меряясь ни с кем,
                            держась тупых условий,
спеша не вверх и делаясь всё уже.

Чужие чувства выдав за свои,
горазд он сымитировать страданье.
Молчит, когда у мозга бьётся крик
и боль торчит из подновлённой раны,
и до расстрела, не его, – лишь миг,
и по-над бездной жгут
                                свободный стих
и тот горит мучительно и странно…

Узнав о вечных проявленьях страсти,
им изумившись, пишет про любовь,
по-древнему деля её на части,
на то, где «кровь» и где «опять»
                                               и «вновь».

А нет, так, убаюканный
                                      елеем,
с трибуны о согласье пробубнит —
не с тем, что заупрямиться посмело,
а с тем, где разум
                      лихом перекрыт,
где ночь, придя на смену дню, остыла
и, злобой век сумбурный теребя,
с своих подпорок долго не сходила
и кутерьмой грозила,
                             новый день кляня.

В мечте беспламенной, угодливой,
                                                    нечистой
полощатся пространства миражей.
Он, непоэт, раздумывает
                                    мглисто
и, мстя эпохе,
                  всё ж бредёт за ней.

Покажется отменным патриотом,
зайдётся чёрствой песнею иль гимном.
От пустоты всторчит перед киотом,
осанну вознесёт перед крестом
                                              могильным.

Не верит ничему; себе помочь не хочет.
Живёт едой, ворчбой и суетой.
Над вымыслом не плачет, а хохочет,
бесчувствен как ноябрь перед зимой.

Поближе к стойлу подтащив корыто,
жуёт своё, на рифму наступив,
от всех ветров как будто бы укрытый,
забыв, что предал всё и что
пока что жив…

– Аой!

Собою радовать ей любо

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
Борис Пастернак

О ней, любезной сердцу и душе,
готов распеться каждый, не гнушаясь
её достойного возвышенного слога…

Руке на ней лежать так сладко и легко!
Ей так к лицу её очарованье!
Она тиха, как будто замерла
надолго и мечты перебирает,
своим довольствуясь избыточным значением,
но – вмиг взбодрится от случайного касания
того, в ком устремлённость к ней легко
                                                            распознаётся,
кому она всегда готова
себя отдать не медля, без остатка.
Ничто покровы ей; и потому она позволит
их без ужимок приоткрыть любому,
не опасаясь ревности и подозрений,
презрев ухмылки верхоглядов и ханжей.
В усладу ей движенье по себе,
в котором вызрело блаженное томление,
неразделимое с надеждой на удачу,
на постиженье в вечности себя и многих.
Хотя б к кому она благодарением
воздаст всего за интерес к себе,
отмеченной особенной судьбою,
особым даром возвышать и возвышаться,
позывы к спеси и надменности сметая
в зоилах, франтах, шалопаях, чистоплюях.
Истаивая в радости и неге,
она, как и пристало ей, прекрасной,
хотя и расположена таится,
но вместе с тем и жаждет – как внимания,
пусть даже лёгкого и мимолётного,
так и безу́держного огневого обладания
себя в руках, притронувшихся к ней,
возможно, только в первый раз,
ещё излишне неуверенных и робких,
а то и больше: распираемых
привычною устойчивой отвагой, —
чтобы восполниться в раскованных желаниях,
в неутолённом и неутолимом…
Приятно оказаться ей в тисках объятий
или, ценя уют, разлечься на коленях,
а если тот, кому она охотно предалась,
своим величием ему рассудок осветляя,
решит дела свои текущие оставить,
чтобы забыться в чащах и глубинах снов,
она и тут останется собою,
пристроившись на мягком подголовье рядом.
О, чудо страсти, что дано природой!
Законам, принятым в острастку
или как назиданье суетливым людям,
вовеки не убавить и не замени́ть
роскошества бессудного влечения,
что возникает по законам естества!
Задумавшему зачерпнуть услады,
она уже не отведёт осмелившихся рук
от собственных её красот, чей ряд неисчислим.
Пусть ласковое доброе тепло ладоней,
соединённое с внимательностью взгляда,
настойчиво от верха книзу
пройдёт по ней, блаженство познаванья
                                                            умножая,
задерживаясь в знаковых препятствиях
и порываясь оказаться дальше, ниже,
в той части, где экстаз опять его направит
к началу, давшему эффект ненасыщенья!
Нет, не пристало быть ей затворённой
                                                         недотрогой!
Рукам своё, но также и глазам, и мозгу.
Как много предстоит им различить
хранящегося в ней и – брать оттуда!
Не скоро там изъять и сотой доли:
собою радовать и восхищать ей любо,
свои приоткрывая прелести, ликуя, ярко
и разжигая тем дальнейшие желания
её объять. Возникшие отсюда
миры сойдутся в новые соцветья
миров и здешних, и иных, тем самым
и ей воздав признанием и славой,
какие оберечь почётно и легко тому,
кто благостное и благое насыщенье
её не стиснутым краями содержанием,
сопровождаемым изяществом разлива
и внешних, и прикрытых форм,
испытывал и к этому приучен,
их страсть и волшебство в себя перенимая…

Читатель этих строк! Ты, право, не невежда,
коль, их прочтя, назвать сумеешь сразу
представленную ими героиню,
не пробуя чернить её в раздумье, словом
иль чередой нелепых и слепых предположений.
Она тебе давно и хорошо знакома!
От лишнего стыда и сожалений
за искушавшее тебя неверие в рассказ
обереги свою насторожённую, взыскующую
                                                                     совесть
и неподкупный, смелый, беспокойный ум.
Не торопи случайного суждения…

                                                      – Аой!