Героев не убивали

– любопытный казус, имевший под собой дипломатические причины -

подробно осветив подвиги Джефферса на войне, проигранной Гвардией Иудефъяку, Санрэй особо отметил, что Джефферс пришёл на помощь терпящим ещё больший крах, паррикам, презрев волю предавшегося колдуну короля. В красках расписал судьбоносное сражение за Ставку, носившую тогда иное имя, и второе сражение за Ставку, после – и по результатам – которого она и стала Ставкой,… и как через барьер перемахнул через годы, к эре генералиссимуса: Третьему Митисийскому Наступлению, и борьбе с ним, и далее, обойдя войны с Гвардией и жизнь в глаза не видевшего митисийцев Рыжего. Подвиги героя против рыцарей внезапно оказались неудобными и были опущены.

Джефферс – поведал вместо этого Санрэй – убил Тенши Иудефъяка Омикорна. Он был первым среди тех, кто брал Макай и среди тех, кто прикрыл отступающих парриков во время Четвёртого, удачного, контрнаступления митисийцев, а во время, растянувшегося до настоящего времени Пятого совершил ещё великое множество славных деяний.

Рыжий… не жаловался. После того, как генералиссимус ограничил запрет, согласно которому два солдата не могли соответствовать одному герою, рамками одного фронта, на митисийском появился свой Джефферс и много ещё кто, и точно также обогатился гвардийский фронт. Герои приобрели метафизическое измерение. И конечно, нельзя было не согласиться с тем, что на свадьбе, скрепляющей паррико-гвардийский союз, подвиги второй ипостаси Джефферса и в самом деле смотрелись уместней.

…по знаку закончившего Санрэя Рыжему передали инструмент: иглы, ритуальный нож и баночки с краской. Сжав до хруста зубы, королева повернулась к будущему мужу спиной.

(Это был он!

Агнесс не могла ошибиться. Тот самый паррик, тыкавший подожжённым знаменем в свалявшуюся шесть низких, будто пригнутые к земле древесные кроны, облаков, не иначе полагая, что так его увидят не только гвардийцы в цитадели, но и этот их… Иудефъяк. В отличие от других женщин, жмущихся друг другу на гребне покрывшейся оспинами выбоин стене, королева имела счастье лицезреть действо в подробностях.

…В те времена укрепления ещё кое-как сдерживали парриков. Города собирали вокруг себя врагов, как магнит железную стружку, замки и храмы чугунными ядрами висли на ногах непобедимых полков. Но подводили и они – на сей раз паррики ворвались внутрь на плечах защитников, сдуру решившихся на вылазку. Это был приговор, утверждённый богами – ухватив победу за пятку, военные идеалисты не отпускали её, и выбить их назад в поле было не проще, чем повернуть вспять время,…И всё же рыцари попытались.

Их отчаянную контратаку захватчики утопили в крови; быстро взяли верх в уличных боях – несмотря на то, что гвардийцы понимая, что пощады не будет ни им, ни их семьям, бились как никогда отчаянно – и, не откладывая в долгих ящик, овладели рубежом призамковых стен. Оставался только сам замок, сопротивлявшийся с упорством обречённого, но на него паррикам просто не хватило времени. Из ещё не разорённых областей, как всегда, превосходя врага числом, под грохот барабанов и напевы флейт, колыхая знамёнами, точно волна пеной, выдвигалась новая армия. Безногий Всадник, Фердинанд Грека, не уповая на непобедимость своих войск – Агнесс никак не могла отказать ему в уме! – торопливо подгребал под себя рассеявшиеся по стране отряды…

…Огромный, как будто великан из сказки, паррик поднял горящее знамя и, развернув полотнищем книзу, вогнал – так добивают врага – в сложенную заранее кучу тряпья. Оно занялось мгновенно, и огонь прихотливо извиваясь, потёк по улицам, словно нити татуировки по коже Агнесс: буквы складывались в предложения, предложения – в речь. Послание, выжигаемое по плоти города, гласило несгибаемость, непреклонность, неотвратимость возмездия; впрочем, слова быстро растворились в огненном озере. Когда всё закончилось, стоять осталась только закоптелая цитадель – последний зуб во рту дряхлого, разваливающегося на глазах рыцарского королевства. И – вонь горелого мяса, густая как сам йагурт, слизанный первыми королями с вымени бесформенной богини Шуб-Ниггурат. И – пепел, пепел, пепел! – паррики ушли, но, обозлённые упорством защитников, позаботились о том, чтобы никто не смог последовать их примеру).

Рыжий склонился над Агнесс и сделал первый надрез.

Хруст рассечённой кожи внезапно показался солдату оглушающим, а от вида выступившей крови ему – ветерану бесчисленных боёв – сделалось нехорошо. Рыжий пошатнулся, и только выкованный войной характер удержал его от того, чтобы выронить нож. “Считать её человеком” – опять повторил себе Рыжий – “считать её человеком”.

Разрез получился недостаточно глубоким, и Рыжий повторил и его, приложив усилие. Постепенно тело Агнесс покрывалось татуировками, символизирующими рыцарские добродетели жениха – а меж ними, – и сращенные с ними сложным образом – проступили подвиги героя Джефферса, живым памятником которому Агнесс предстояло служить до конца своих дней; кровь, алой паутиной облепившая тело королевы, в этот момент считалась за кровь поражённых героем митисийцев. Невеста превращалась в карту, описывающую не пространство, но время – битвы были странами, деяния городами и посёлками, вьющиеся лозой узоры логикой, соединяющей их друг с другом. Жизнь рыцаря, погибшего ещё до рождения Рыжего, на войне, начавшейся прежде его собственного рождения, в контексте истории этой войны, отразившейся в женщине.

Несмотря на первоначальное смятение, рядовой работал уверенно – сказывались тренировки на крестьянках, организованные для него по приказу генерала Эдмунда, только очень медленно. Церемония ползла к завершению капелькой слюны по подбородку. К сожалению, Рыжий этого не понимал и не чувствовал нарастающего нетерпения.

(Не выдержав ожидания, штабные “крысы” начали переговариваться. Следуя их примеру, к поруганию дисциплины присоединись и солдаты, а за ними гвардийские рыцари, тоже раздраженные, – но уже профанацией ритуала, невольно допущенной Рыжим… Шум поднимался, как тина со дна реки, и даже славящийся выдержкой генерал Санрэй переминался с ноги на ногу. Молчал только генерал Эдмунд; он находил странное удовлетворение в мысли о том, что с женщиной паррикой так не будут обращаться никогда – странное, если знать о том, какую роль он сыграл в подготовке свадьбы).

На каменные плечи подобравшейся как перед прыжком Ставки, тем временем, плащом легли сумерки. По захваченным туманом улицам столицы парриков чумными крысами шныряли слухи. Третий, тыловой, фронт Милитарии, как всегда, информировали на необходимо достаточном уровне. Никто ещё знал о том, что свершается за наглухо закрытыми дверями Штаба, ни о крутом, как рубануть с плеча, зигзаге политики парриков, впрочем, о разгроме рыцарских войск героем-генералом Санрэем им сообщили. Но не это заставляло сердца последователей генералиссимуса биться учащённо – за долгие годы войны паррики научились настороженно относиться к победам сколь угодно ярким и окончательным – город обсуждал переброску войск. То, что один из фронтов, столь долго существовавших в отрыве друг от друга и, подобно параллельным мирам, сообщающимся только через Angelus Errare¹ Штаба, протянул руку другому, означило перемену. Милитария познавала и собирала себя отовсюду, не позволяя надеяться и всё же надеясь, что окончательное поражение проклятого Иудефъяка не за горами.

– Всё!

Про себя сказал Рыжий, забивая гвоздиком “ё”

Солдат распрямился, ощущая приятное похрустывание в позвоночнике. Разукрашивание невесты было законченно. Генерал Санрэй быстро передал Рыжему символ королевской власти – тиару – и подчинённый Хёнинга торжественно водрузил её на голову Агнесс

(эту часть ритуала Рыжему разъяснили особо).

Теперь молодые, взявшись за руки, могли подойти к столу, за которым восседал нервный Модест Макри, и оформить брак официально, по высшему из разрядов, доступных каждому из объединившихся народов. Так они и поступили. Премиор-генерал поспешно развернул перед августейшей четой, будто тонущий в темноте свиток (заштриховали богов!), гласящий “именем господина нашего генералиссимуса, соединяем вас в идеале”. Рыжий взял перо и размашисто подписался “Джефферс”, а графу “звание” заполнил словами “Герой” “Рядовой” “Король” (всё с большой буквы – прибедняться не в обычае парриков). Агнесс макнула палец в чернила и поставила, нет, не крестик – настоящий могильный крест, – всюду, где требовалось приложение руки невесты. Затем она, добавив рыцарской экзотики, бестрепетно сунула почерневшие пальцы прямо в горящую свечу, черпнула воска и стряхнула на свою подпись, таким образом, запечатлев её.

Наконец, свиток подписали свидетели.

1/3 вторичного воплощения господина генералиссимуса премиор-генерал Модест Макри.

По приказу 1/3 вторичного воплощения господина генералиссимуса Фердинанда Грека, генерал Эдмунд Айсланц.

По приказу 1/3 вторичного воплощения господина генералиссимуса Хорке Ишбала, полковник Цаччария.

Можно было садиться за стол.

3

Их – столы – расставили перстнем.

В центре, как драгоценный камень, рыцарский – из его толщи, искусный резчик поднял всю Великую Гвардию, как со дна морского, и, поднявши, перекрутил таким образом, чтобы столовый прибор и яства каждого из высоких гостей символично оказались прямиком в их владениях. Во главу его усадили и Рыжего. Прочие заняли паррики – и рядовые солдаты, и облечённые соответствием величайшим героев, включая Эдмунда, Модеста, и Клауса (Бриц нагло дымил). Таким образом, паррики как бы обретали рыцарское достоинство, а гвардийцы приличествующее им место среди народа раскрывающего Великого Военного Идеал.

– Отныне – с воодушевлением сообщил им Санрэй – число героев-рыцарей в рядах парриков увеличится.

Свадьба плавно переходила в переговоры, и рыцари оказались весьма разговорчивыми.

Ни один из них даже не прикоснулся к еде – разительный контраст с дорвавшимися до стола “крысами”

Вопросы, задаваемые Рыжему промеж здравиц (те, кстати, оказались, весьма необычными и не всегда понятными – на странницах военного вестника такое бы точно не опубликовали), и тостов, не сопровождавшихся возлияниями, были явно заготовлены заранее и столь же явно не утверждались у парриков. Границы владений, распределение полномочий между союзниками и внутри союза… Рыжий элементарно не имел полномочий даже сам-друг обмозговать такое – и, тем не менее, отвечал, ориентируясь на тихие подсказки генерала Санрэя. Нечленораздельно, то есть не голосом, – меньше всего рядовой хотел показаться перед рыцарями смешным (а Хнас наглядно объяснил ему, что быть косноязычным смешно!) – а покачиванием головы, движением бровей, рук…

Зрите, да уверены будте,– вам я главой помаваю.

Се от лица моего величайший

Слова залог: невозвратно то слово, вовек непреложно,

И не свершиться не может, когда я главой помаваю²

Обе руки Рыжего оттягивали, лишая возможности утолить голод, символы новообретённой власти. По первому знаку Санрэя рядовой мог или осенить ими подданных, или обрушить их на их головы. Он справлялся – судя по лицу генерала – до тех пор, пока в голове не выстроилось: гвардийская жена, гвардийский стол, гвардийская политика… страх проткнул нутро Рыжего вернее рыцарского меча. Слова вырвались изо рта короля, как жители из горящего города:

– …Меня… меня… не возьмут в Митиссию!?

На стол с грохотом упала вилка, которой один из гвардийцев рисовал что-то в воздухе, пытаясь донести до свежеиспечённого сюзерена нюансы своей позиции.

Выражение лица генерала Эдмунда можно было описать двумя словами – “пистолет” и “выстрелил”. Споткнулся на полуслове даже известный демагог, – вот и сейчас он умело клал на холст воздуха мазки красноречия – повелитель штабных “крыс” Модест Макри. Его собеседники, представители народов, о которых Рыжий знал только то, что они признают генералиссимуса господином всех парриков, Иудефъяка врагом рода человеческого, но их священные книги, тем не менее, запрещены господином генералиссимусом в лице Фердинанда Грека, переглянулись между собой.

Тишина разошлась по Стратегической Зале, как волны от брошенного камня.

Рыжий грезил митисийским фронтом ещё до того как был отправлен – ввиду репутации труса – на гвардийский. Поначалу, после каждой крупной победы над рыцарями он выхаркивал словно мокроту “Митиссия?”. Со временем – по мере взросления – это прекратилось, но детские травмы, как старые раны, то и дело дают о себе знать.

– Вы прибудете на Митисийский фронт во главе армии – генерал Санрэй опомнился первым – как известно, древние короли Гвардии участвовали в сражениях наравне с прочими рыцарями. Эту славную, всецело отвечающую военному идеалу традицию вашему величеству предстоит оживить…

Поняв, что по гамбургскому счёту он прилюдно обделался, Рыжий судорожно кивнул и попытался сделать на своём лице короля как можно более соответствующего традиции. В голову как назло лезли картины рассыпающихся карточным домиком рыцарских армий.

Резко отодвинув кресло, Агнесс встала.

– Прошу моего супруга и господина… следовать за мной.

Это были её первые слова, если не считать монолога на алтаре.

Окружавшее новобрачных море взволновалось. Поступок королевы скандализировал рыцарей второй раз подряд, и для них оказалось уже чересчур – тело тишины рассекли возмущённые возгласы. Проигнорировав их Агнесс, оставила стол, гостей, так и никем не тронутые яства, – давно, впрочем, остывшие. Символичное обстоятельство, свидетельствовавшее о том, что союз гвардийцев и парриков скреплялся холодным рассудком, а не пылкими чувствами. …“Неслыханно!”, “Кощунственно!” – поднялось за спиной королевы – не дать не взять, шерстинки на теле взъярившегося кота.

Рыжий тоже поднялся.

Впервые за вечер он взглянул на Агнесс как на женщину. На плечах, выпирающих лопатках и тощих, некормленых ягодицах уходящей королевы бабочками играли отблески светильников. После нескончаемого потока голых крестьянок Рыжий думал, не сможет смотреть на женское тело без тошноты, по меньшей мере, месяц, но это оказалось не так. Он знал, что должен будет провести ночь в одной комнате с Агнесс, и что это значит, но прочувствовал дело только сейчас. Шея Рыжего вспотела, будто обмотанная шарфом.

– Осмелюсь вам напомнить, рядовой…

Тихо сказал генерал Эдмунд

– …что господин наш генералиссимус считает гвардийцев существами, близкими по своим свойствам к животным! Совокупление с подобным… существом абсолютно недопустимо для паррика!

Рыжий остановился

– Цаччария – хрустнул ледком генерал Санрэй – это в прошлом. Господин генералиссимус в своём вторичном воплощении, (короткий взгляд на Макри) переменил мнение,…узрев доблести наших друзей и проявленную ими готовности поддержать нас в борьбе.

Рыжий сглотнул.

Генерал Санрэй второй раз за вечер подмигнул рядовому. Это явно означало “зелёный свет”. На всякий случай рядовой оглянулся ещё на генерала Эдмунда и понял что да, он ослышался, – про животных сказал незнакомый Цаччария, и Эдмунд не был этим доволен. Слово бойца митисийского фронта, пусть даже не генерала, значило для Рыжего много, но Цаччария молчал, а молчание можно было при желании принять за согласие. Рыжий желал. Тем не менее, он ещё немного потоптался на месте под стрелами рыцарских взглядов, давая офицерам время обменяться знаками и прийти к единому мнению.

– Идите – сказал Санрэй – Милитария вас не забудет.

Рыжий отдал честь.

У самой двери, словно ощутив что-то, рядовой оглянулся. Возмущение гвардийцев улеглось за отсутствием зрительского отклика; расплываясь в креслах, его подданные переговаривались между собой. Расстояние стирало голоса, как ветер следы на песке, но Рыжий понял, что рыцари пережевывают рыбу, выловленную из слов Санрэя и жестикуляции своего короля. Рыбу, состоящую из одной только из чешуи и костей.

Рыжий умел думать, хотя его полковые братья и даже сам полковник Хёнинг были убежденны в обратом. Он понимал, например, что всецело отвечающая Военному Идеалу традиция, это только для ностальгирующих по времени оно гвардийцев – у парриков чины выше полковника лично сражались только в крайних случаях. А из разговоров рыцарей уяснил и то, что лишь немногие из его вассалов действительно владеют землями, к коим они столь символически присосались, большинство лишь надеялись или рассчитывали получить их как плату за помощь, по мере дальнейших побед над нечеловеками в Гвардии. Если отнять тех, кто имеет от тех, кто не имеет, тронный стол Рыжего становился похож на челюсть старика, сохранившегося плохо. И по мере перевода полков на митисийский фронт территория, контролируемая Милитарией, ссохнется подобно трупу, брошенному в пустыне. Паррики и раньше не столько завоевывали, сколько кочевали по Гвардии, а теперь… какой смысл размещать гарнизоны в отдалённых укреплениях, если не можешь своевременно прийти им на помощь? Оставшиеся в Гвардии изменники (так выразился Санрэй) выигрывали больше, чем верные за столом.

Рыжий пожал плечами и пошёл следом за своей женщиной, запоздало радуясь тому, что голос у неё оказался хоть и с погрешностью: хрипловатый и по-змеиному шершавый, но вполне укладывающимся в определение “женский”. Очевидно, она владела им так же, как генерал Санрэй армией или Рыжий мечом, и потому могла сказать, как Иудефьяк.

Правда, сам Рыжий обычно слышал другой голос, но это, наверное, не важно…

(за соседним столом Модест Макри, обильно жестикулируя, что-то настойчиво внушал собеседникам-послам. Те вежливо кивали, но их лица при этом походили на маски. Судя по складке исказившей выражение лица премиор-генерала, – так порой искажает картину единственный штрих – Макри испытывал немалое напряжение. Эдмунд Айсланц, бросив взгляд на 1/3 вторичного пришествия генералиссимуса, махнул рукой, ухватил невостребованную бутылку вина, да и залил в себя прямо из горла.

Кажется, и здесь что-то не складывалось)

4

Спальне придали максимальное сходство с изнанкой рыцарского замка, настолько это было возможно в рамках генерального штаба Милитарии, с его комнатами, душными, что хоть топор вешай, и тесными, как монастырские кельи. Кадки с водой, растения с разлапистыми листьями, разбросавшие сети теней, горькая отрыжка перекормленного камина – пожалуй, итоговый результат не сильно отличался от разоружения Рыжего и переоблачения его в “парадное платье”. Не знавшему Штаба солдату пришлось порядком поплутать, добираясь до спальни – Агнесс сполна воспользовалось предоставленной ей форой. Выдали её рыцари – почётный караул, поставленный у дверей спальни. Они же впустили Рыжего, поприветствовав его, как в Гвардии принято приветствовать королей.

Солдат вошёл.

Света было ощутимо меньше, чем в Стратегической Зале, – словно в преданном мечу городе отблески пламени больше сгущали мрак, чем рассеивали его – и всё же достаточно, чтобы Рыжий разглядел сидящую на кровати женщину, во всех подробностях её нового платья: от запёкшейся крови, тёмными кружевами облепившей тело, до указательного пальца, одевшегося в чернильный чулок и брошки волдыря на нём. Простыни на кровати – белые точно скатерть. Желудок Рыжего заурчал, как почуявший мясо кот, словно женщина могла как-то утолить и этот голод тоже. Татуировка Агнесс всё ещё сочится “митисийской” кровью – можно ли желать момента более подходящего? Соединится с собственной жизнью в любовном экстазе, что может быть естественней? Какой паррик отказался бы, когда сам генералиссимус заповедал радоваться назло колдуну?

Не нужно бояться занести в раны грязь – в состав татуировочной смеси входит обеззараживающее средство. А боль… ну, у гвардийцев так принято…

… всего шаг, но в нём расстояние, вместившее в себя весь путь победоносного полка через Гвардию и обратно – что с Рыжим не так? Сверхъестественная усталость заставила рядового остановиться, задуматься.

Полковые братья рядового описывали женщин в терминах ножек, грудей, поп и звуков издаваемых во время оргазма, таким же солдат попытался разложить теперь королеву – как по полочкам. Ручку сюда, ножку туда, туда же взятые по отдельности ягодицы… против воли рядового части упорно складывались назад в женщину, не укладывающуюся в границы норм, и погрешностей. Королева казалась как-то по-особенному хрупкой – слишком хрупкой, чтобы её можно было взять за бедра и одеть на себя, будто сапог или рукавицу. Даже пошевелиться рядом с ней, было как-то боязно. Словно… словно она настроение, эхо песни, позволявшей на время забыть, что на обед у них ныне присно, и до конца войны рыба, и её – песню – можно разбить неосторожным движением…

Ступни Агнесс…такие маленькие, что Рыжий, наверное, смог бы взять их обе в одну ладонь и накрыть сверху пальцами… откуда всё это взялось? Почему складки на бёдрах, жёсткие даже на вид, и запах выброшенной на берег рыбы, утратили значение?

Проведя половину жизни на гвардийском фронте, на женщин в татуировках Рыжий нагляделся по самое изобилие. Многие из них были куда красивее Агнесс, и все сильно меньше его, но ни к одной из них он не боялся приблизиться, и не одна не тянула его к себе будто знамя полка после боя или голос, призывающий укрепить соответствие. Подумалось внезапно и вовсе дикое – такую же смесь благоговения и страха он ощущал, когда приближался к генералу Эдмунду, Фердинанду Грека, или даже Санрэю…

Может быть, это колдовство?

“Если влюбился, брат, её надо трахнуть” – наконец услышал Рыжий голос Хнаса, настоящего знатока – “просто трахнуть. Вниз, в зад, в глотку. Как рукой снимает”

Укрепившись в себе, Рыжий собрался последовать совету, но ему помешали.

Тени в неприметных уголках ожили, и, воплотились четвёркой госников, иначе, подчинённых генерала государственной обороны, любителя экзотических сигар Клауса Брица. Госники отдали честь Рыжему так, словно он был их сослуживцем, и по-хозяйски расположились в комнате. “Бдительность,” – запоздало напомнил себе Рыжий – “Бдительность”. Враг… Испытав странное облегчение, солдат присел на краешек кровати и, сгорбившись, уставился в дверь. Желудок его урчал по-прежнему, и сердобольный госник вручил рядовому утешительный приз – что-то гвардийское, но съедобное.

Агнесс лежала на постели в позе трупа, и взгляд её, устремлённый в потолок, абсолютно ничего не выражал.

5

“И руки по локоть погрузил я в дерьмо”

Других слов у Эдмунда Айсланца не было. Если бы не обязанности перед Милитарией и гордость высшей формы человека – паррика, он не ограничился бы половиной бутылки, а надрался до состояния, в котором перестаёшь отличать “да здравствует господин наш генералиссимус”, от “будь проклят Иудефъяк”. Генерал запрокинул гудящую, словно колокол, голову и взглянул в небо. Оно совсем почернело, как будто гигантский встревоженный осьминог опорожнил туда свой мешок. Сквозь постепенно рассеивающийся туман медленно проступал лунный диск и тусклые звёзды.

Факелы, зажженные неизвестными героями? Любопытные глаза неведомых существ? Святящиеся приманки, на которые хищники космического океана ловят добычу, точно он сам на червя? В обществе Итсуми на Эдмунда часто находило поэтическое настроение.

Наконец, генерал спросил:

– Зачем ты присвоил себе мою победу?

Ледок в собственном голосе неприятно удивил Эдмунда.

– Ты лучше скажи, как показали себя солдаты, когда узнали, что за дело взялся Санрэй?

– Лучше чем когда-либо. Мне никогда не удавалось добиться от них ничего подобного. Хотя меня тоже любят. Нет, любили…

– Ну, и чем ты после этого недоволен?

– Тем и не доволен. Побеждаю я, а любят тебя.

“В самом деле, чем”? Получив из Штаба запечатанный пакет “на крайний случай” c инструкцией действовать только от лица генерала Санрэя, Эдмунд честно выполнил приказ, и правильно – хотя бы потому, что, играя от себя, ему вряд ли удалось бы вклиниться в командование операцией и спасти дело. Милитария одержала победу, вот и всё. Иудефъяк, он же ещё на поле боя принял решение не поднимать этот вопрос…

“Всё эта тварь”. “Голая Татуированная Тварь”.

“Она играет на моих нервах”

Лучшие стрелки Милитарии – Эдмунд Айсланц и Санрэй-Итсуми. На максимальной дистанции пулю, попавшую на палец от центра мишени, Эдмунд воспринимал, словно фальшивую ноту. Организованная им самим свадьба от начала и до конца состояла из таких вот фальшивых нот. Взять хотя бы треклятое “представление”! На первый взгляд ничего особенного: обычное рыцарское варварство (подобных монологов удостоился любой хоть сколько-нибудь заметный командиров парриков, включая его самого). А на деле возможность безнаказанно поливать парриков и радоваться успехам их врагов, одновременно выставляя их карикатурными клоунами, с коими и сражаться-то стыдно.

“В чёрно-чёрной стороне, в чёрно-чёрном месте…”

Свадебная речь королевы, написанная заранее, до сих пор лежала у Эдмунда в кармане. Она была написана от лица героя Джефферса, томящегося в застенках Иудефъяка.

Эдмунд знал Агнесс всего ничего, но уже хотел её придушить.

– Зачем ты послал его еб*ать эту бл*дь…?

“Да что с ним такое”? Да, мысль о том, что гвардийка сейчас получает удовольствие от паррика, причиняет боль сходную с зубной, но причём здесь Итсуми? Он-то как раз попал в яблочко, это Цаччария дурак. Если паррики считают Джефферса Королём Гвардийским на том основании, что он единственный из крупных вождей пришёл на помощь паррикам – несусветная чушь с гвардийской точки зрения, но Эдмунду нравилось – то соответствующий ему солдат является единственно законным правителем рыцарей. А, следовательно, королева получает право называться таковой только по заключению брака! Сам бы он, даром что генерал, никогда до такого не додумался. А Итсуми смог!

Эдмунд вспомнил, как выглядела тварь, когда любимый рядовой Хёнинга нахлобучил ей тиару, (ещё и придерживал, чтобы не свалилась!) и у него отлегло от сердца.

– На самом деле тебя беспокоит Модест, резервная армия и Фердинанд Грека.

Друзья сидели прямо на площади Раскрытия, опираясь спинами о стены Штаба.

Улицы Ставки опустели. Город спал, мучаясь надеждой и страхом, не ведая о военном вестнике, уже написанном, отцензуренном и размноженном, чтобы с наступлением утра быть доставленным в каждый дом. Компанию генералам составляла только початая бутылка вина, прихваченная Эдмундом, бокалы, без обиняков поставленные прямо на брусчатку, и две упорные травинки, пробившиеся сквозь камень вопреки всему.

– Грека надо убирать

Сказал Санрэй. Нет, Эдмунд.

И вновь удивился сам себе. Фердинанда Грека? 1/3 вторичного воплощения генералиссимуса, командовавшего парриками ещё при первом его воплощении? Опытнейшего полководца, обогатившего науку Милитарии десятком изумительных стратагем, позволявших брать рыцарские замки без изнурительных осад? Творца её побед? Эдмунд вспомнил все ошибки Грека за последние годы и с неожиданным спокойствием ответил сам себе – да. Именно об этом он должен говорить с Итсуми. Безногий Всадник Гвардии свалился со своей лошади. Жрец Побед парриков, сам того не замечая, кадит иному божеству. Старый волк,… Короче, как Иудефъяка не назови…

Влажная стена Штаба приятно холодила Эдмунду затылок, способствуя ясности мыслей.

– Пересмотреть его соответствие невозможно.

– Это да. Такой никому не подчиняться не будет.

– Остаётся натаскивание новичков или Штаб.

– В Штаб нельзя. Слишком близко к резервной армии. Старик может впасть в искушение…

– Модест, я понимаю, уже впал…

Санрэй говорил то, что Эдмунд, успокоившись, сказал бы сам себе – и в какой-то момент Айсланцу даже стало казаться, что он один. Сидит, прихлёбывает вино, приправленное настоявшейся в тумане взвесью, и наводит порядок в своей голове.

Гвардийская компания в её настоящем виде не отвечает интересам…. просрана, чего юлить. Не выиграв ни одного крупного сражения, рыцари повисли на руках у Грека, будто чудовищные раки. Сохранять такое положение в преддверье решительного наступления митисийцев всё равно что сунуть голову в петлю. С рыцарями надо кончать, и если для этого следует поступиться захваченными территориями, или ублажать Голую Татуированную Тварь и её клевретов, так тому и быть. Эдмунд ни на грош не верил в возможность затащить гвардийцев на митисийский фронт в количестве большем, чем символическое, но союз позволял свалить на них часть забот по поддержанию скукоживающегося рыцарского. К слову, то, что подобное вообще оказалось возможным, в глазах Эдмунда служило наглядным подтверждением нелестной характеристики, данной гвардийскому народу генералиссимусом. Нечеловеки и животные, как они есть.

Сидеть за одним столом с такими не лучше, чем поселиться в отхожей яме… ну и что? Эдмунд готов был унизиться, чтобы Милитария немножечко приблизилась к цели.

– Модест уже впал – подытожил Итсуми, подняв бокал над головой, как если бы хотел чокнуться со звездой – и поэтому нам нужен непобедимый Санрэй, которого очень любят солдаты, включая и тех, что угодили в резерв. Они выполнят мой приказ.

– Пусть так. Но то, что делаете вы с Модестом ненормально. Резервная армия по своему размеру уже сопоставима с митисийской, и она никак не используется! Полковники отказываются давать солдатам отпуска…они оказываются бессрочным! Походы по местам славы генералиссимуса заканчиваются в резервной армии. Занятия по установлению офицерского соответствия заканчиваются в резервной армии. И ладно бы, если в итоге резервы оказывались у Хорке! Солдаты месяцами маринуются вдали от фронта, как будто для Модеста мир уже наступил. Даже думать не хочу, кому они теперь соответствуют.… У нас шутят, что в Ставке завёлся второй Иудефъяк, и это не безобидно, Итсуми!

Эдмунду очень не понравились слова новоиспеченного короля Гвардии. Да, кое в чём он был прав, – окажись у Грека хотя бы четверть от резервной армии, Жрец Побед парриков справился бы и без вмешательства Эдмунда. Другое дело, что пять или даже три года назад Грека не потребовались бы резервы. “Он слишком много о них думает” – мысленно скривился Эдмунд – “о них и том, как громил рыхлые рыцарские армии в прошлом”.

И хуже того, он об этом говорит…

– Где солдат, там и власть, как завещал генералиссимус, а у кого больше всего солдат?

– У Грека. То есть было у Грека. У Хорке, у Модеста…

– Ну и зачем Модесту отдавать солдат Хорке, если тот и так сильнее его. Всё просто.

– Да, просто.

Эдмунд согласился. Просто. Милитария Сар-Паррик это не государство и армия, как за морем, это армия, сохранившая те черты и функции государства, без которых не могла обойтись, равно и пороки. Иная простота хуже воровства, потому что дезертирство…

– Тебя надо отправить на гвардийский фронт вместо Грека. Хотя… будет непросто объяснить, почему непобедимый генерал Санрэй сражается с уже побеждённым противником.