Судьба засранца

– Осторожно! Разбудишь! – воскликнула женщина, сидящая в окошке прямо над телом.

Я с превеликой осторожностью, как сапер, идущий через минное поле, перешагнул через тело.

– Фу! – облегчённо вздохнула женщина, – не проснулся…

Но, вспомнив, что она находится при исполнении каких-то обязанностей, приняла важный вид и крикнула:

– Стоять! Ты к кому!?

Я опешил от столь жёсткой встречи и только протянул направление в общагу.

– А-а-а! Нового охламона прислали, – резюмировала женщина и сообщила об этом по телефону коменданту общежития.

Комендантом оказалась миловидная молодая женщина, которая первым делом осторожно-тревожно поинтересовалась о теле, лежащем перед входом:

– Спит?.. Ну-ну, пусть спит…

Но, вспомнив о своей важной должности и, приняв соответствующий важный вид, представилась, провела к себе в кабинет, где полчаса строгим голосом читала правила поведения в общежитии.

– Выходить после двадцати двух ноль-ноль категорически запрещено! Приводить, кого бы то ни было после двадцати двух ноль-ноль категорически запрещено! Попадаться в нетрезвом состоянии категорически запрещено!.. – перечисляла комендант.

Что же можно делать в общежитии я так и не понял.

– Все, кто приходит к тебе, должны сдавать паспорт или военный билет вахтёру, – продолжала комендантша, – за все, что ни утворят твои гости, отвечаешь ты: стекла побьют – вставляешь ты, вахтершу побьют – больничный за твой счёт!

Нарисовав целый ряд страстей-мордастей, комендантша подвела не менее страшный итог:

– За нарушение режима общежития – беспощадное выселение!!!

– Да врёт все она, еще ни одного не выселила, – испортил ужасную картину внезапно появившийся в дверях кабинета парень.

– Ты что мелешь!? – заорала на парня комендантша, – Какого чёрта ты сюда пришел!?

– За магнитолой пришёл, – спокойно ответствовал парень, – гости ваши-то давно уехали, а магнитолу Вы брали до их отъезда…

– Фу ты! – сконфузилась комендантша, – зайди попозже, я, видишь, занята.

– Ну-ну…, – пробурчал неудовлетворённо парень и удалился.

– Свинья мерзопакостная… – прошипела вслед ему комендантша и пошла искать со мной по общаге свободное койко-место.

Общага, казалось, испытала на себе штурм неизвестных интервентов. Масса выбитых стекол, замененных фанерой и картоном. На стенах и потолке куча выбоин и трещин. На дверях – следы их пробивания тупыми, твёрдыми предметами – то ли ногами, то ли головой. На каждом углу красовались кровоподтёки и соплеподтёки. Довершали картину изречения русского народного творчества («Миха пидорас» и т. п.), но особо живописный вид общаге придавали отпечатки обуви на уровне головы и выше. От поры до времени в недрах здания раздавались истошные вопли и вскрики, заставлявшие меня с непривычки вздрагивать, а комендантшу – высказывать нецензурные обещания кого-то выселить. Правда, как и в УТТ везде красовались стенды социалистического соревнования, судя по которым, в общежитии за что-то соревновались и даже что-то перевыполняли. За что соревновались и что перевыполняли, уж столько лет прошло – всё понять не могу.

Наконец, у одной двери с накаляканной масляной краской надписью «Здесь жевут казлы» мы остановились.

– Ну вот, здесь и жить будешь, – сказала комендантша.

На голой сетке свободной койки лежал не менее голый парень.

– Это ещё что за вид? – вскричала комендантша, – А ну, приведи себя в порядок!

– Что естественно, то не безобразно, – заявил спокойно парень и начал искать исчезнувшую одежду, но найти никак не мог.

Комната была ненамного лучше коридора, по которому словно Хан Мамай прошёл. Правда, русского народного творчества и отпечатков ног на стенах не было. Но, когда я взглянул на потолок, то с изумлением обнаружил на нём следы отпечатков ног размера этак 45-го.

Парень, понявший, что комендантша привела «сокамерника», начал давать пояснения:

– Прописка, земляк, – три пузыря «Русской» или пять бутылок винища…

– Я тебе такую прописку устрою, вмиг выселю! – оборвала его комендантша.

– Да ни фига не выселите, – парировал парень, никак не могущий найти свои брюки и трусы.

Комендантша не нашлась ничего сказать, кроме как заорать:

– Да когда ты трусы свои найдёшь!? Видеть твою задницу спокойно не могу!!!

И, сделав вид оскорблённой видом задницы, ушла. А парень продолжал деловито объяснять, где продаётся «прописка». Я тоже пояснял, что ещё не получал подъёмные и т. д.

– Ничего, – займи и как займёшь, – сразу в «морлавку».

– ?

– «Морлавкой» здесь свинно-водочный отдел называют, – пояснил парень.

Почему морлавку называют «морлавкой» я так и не понял. По одной из версий, – это название свинно-водочного отдела, данное национальными меньшинствами, обитавшими в этих краях. По другой, наверное, более точной версии, – такое название от того, что творилось вокруг спецотделов во время торговли спиртным. Надавившийся в очереди за спиртным народ спешил снять накопившееся в очереди напряжение и распивал бутылёк – другой, не отходя от прилавка, после чего валился отдыхать, в связи с чем территорию вокруг морлавок всегда украшали несколько валявшихся тел, будто мор на них напал. Глянув это зрелище, первое, что приходит в голову: «мор» – лавка. Но в морлавку я сходил уже на следующий день. А в тот день настырный ревнитель порядка прописки нашёл тех, кто в морлавку сходил и, употребив изрядное количество алкоголя, выпал из окна и все оставшееся время пребывал на больничном.

Но на следующий день, когда я получил подъемные, хотя ни с кем ещё не был знаком, ко мне в комнату, ведомые неизвестным инстинктом, заявились соседи со стаканами в руках, – без слов давая понять, зачем они пришли. Тогда же я с удивлением обнаружил, что в общаге жила не только хулиганствующая молодежь, но и ветераны 40–50 лет с закопчёнными в табачном дыму, сизыми от систематического пьянства физиономиями и отточенными в межкоечных драках кулаками и челюстями.

Пропив все подъемные, я занял у кого-то из гостей червонец на пропитание, но у кого – по причине пьянства вспомнить не мог. Зато потом за червонцем пришли сразу четверо. Видимо, по пьянке тоже не могли вспомнить, кто же из них дал.

Ну а между делами по устройству в общагу и обмытием этого, началась моя трудовая деятельность мастером РММ.

Рабочее утро начиналось с общения начальства с подчинёнными. Нет, начальство очень редко нисходило до того, чтобы выйти и посмотреть, что творится в гараже, ибо хорошо испачкаться можно, да и матюгов в свой адрес наслушаться. Приглашать же работяг и мастеров в контору опасно: грязи воз нанесут на ковровые дорожки, да ещё сравнят апартаменты конторы с мастерскими и гаражом, могут сделать ненужные выводы. Поэтому, для общения с работниками во всех мастерских и на дворе висели репродукторы – колокола, именовавшие официально «громкой связью», а неофициально «матюгальниками». После того как водители взялись за ключи, а балдёжная бригада разбрелась по углам, из матюгальников раздавался бодрый, пропитый голос Негодяя Негодяевича:

– Доброе утро, товарищи!

Первые фразы всегда слышались четко, а вот в дальнейшем речь почему-то прерывалась очень серьёзными помехами, очень напоминавшими хрюканье и гавканье, что делало радиовыступление очень запоминающимся и неординарным:

– Я с сожалением должен сообщить, что ремонт техники хрю-хрю, уже пора гав-гав-гав…

Но, несмотря на «хрю-хрю» и «гав-гав», смысл выступлений, как раз, благодаря этим помехам, передавался очень точно и в переводе не нуждался. Такое селекторное совещание с участием Фильки и Негодяевича слушать было весьма преинтересно.

– Алло, начальник первой колоны, гав-гав, – вызывал на связь Негодяй.

– Начальник первой колонны, гав-гав-гав, – вторил Филька.

– Хрю-хрю, – откликался начальник первой колоны.

– Вы почему вчера хрю-хрю-хрю? – вопрошал Негодяевич.

– Это вы мотористов спросите, это они хрю-хрю, – оправдывался начальник первой колоны.

– Мастер моторного участка, хрю-хрю, почему вы хрю-хрю-хрю? – вопрошал Филька.

– Пускай они сами не хрю-хрю, – откликался мастер, – сколько им не гав-гав, а они хрю-хрю – хрю…

– Мастер участка хрю-хрю-хрю!

А это уже меня. Я поднимал трубку телефона внутренней связи и отвечал:

– Я хрю-хрю…

– Гав-гав-гав, – отвечал матюгальник, а трубка телефона поясняли это закодированное послание голосом Фильки или Негодяевича:

– У тебя как всегда бардак…

После того, как хрюканье и гавканье заканчивались, начинались визиты водителей, копающихся в своих колымагах со своими бедами.

– Пол, сальников нету? Я месяц целый стою!

– Аполло, сколько ждать болтов я буду?

– Эдуардыч, что за хреновина: бумаги даже на прокладки нет!

– Аполлон Эдуардович, как ремонтироваться, ничего нет?!

Я развил идеи Гавриловича о взаимоотношениях с водителями, творчески подойдя к исторической фразе: «Я что, рожу?» Я с пониманием объяснял водителям: ничего в нашей шараге нет, но я не виноват, потому, как ничего не решаю; лучше пойти и скрутить у кого-нибудь (вон – машина стоит бесхозная, а у той – водитель заболел, поэтому, тоже можно скрутить).

И водители потихоньку расходились.

Одни, прислушившись к моему совету, шли скручивать то, что надо у соседа.

Другие, которым мои советы уже надоели, громко обсуждали меня и мои советы:

– Какого хрена этот дармоед здесь делает, кроме как советы давать? – возмущался один, наверное, недавно работающий в УТТ водитель.

– Каждому своё, – философски разъяснял ему другой водила, видимо, уже работавший не первый месяц, – тебе кувалдой махать, а ему ручкой шариковой.

– Ну ты сравнил! – продолжал возмущаться первый, – ручка – не кувалда – плечо не заболит!

– А чё ты хипеж подымаешь, – успокаивал его первый, – человек институт закончил, теперь тяжелее ручки ничего в руках и не будет держать. Ты бы закончил, тоже была бы работа не пыльная – бумажки перебирать, а не кувалдой махать…

Ну а третьи, которым надоел и я с моими советами, и обсуждения моих советов, шли в «морлавку»…

Потом шли просители подписывать всякие бумажки. Я всё подписывал, хотя знал, что ничего по ним не получишь – ничего всё равно нет.

Иногда разнообразие вносил заезд личной машины какого-либо начальника. Я тотчас брал стаканчики и, позвякав друг о друга, мигом собирал балдёжку.

В конце месяца Филькин напоминал мне о главной и святой обязанности советского мастера и мне приходилось чуть поработать ручкой и вспоминать навыки составления школьных сочинений: надо было составлять отчёт и подвести итоги соцсоревнования. Ох и морока! Впрочем, как говарили водители, глядя на мои труды: «Ручка не кувалда – плечо не заболит».

Работники балдёжной бригады любили повторять по случаю и без случая: «Самый эффективный способ экономии рабочего времени – не тратить его совсем!» Стремясь следовать этому принципу, ибо за экономию рабочего времени полагалась премия, я в основное время забирался на диван в каптёрке и мирно спал. Правда, однажды какая-то сволочь, пока я почивал, завязала на моей голове девчонский бантик и вымазала губы губной помадой. А тут, как на грех, сам Негодяевич пригнал своё авто ремонтировать и долго не мог понять, глядя на меня: что же со мной случилось?

Такая работа хоть и скучноватая, но лучше была только у начальника, ибо у него и зарплата побольше, и кабинет получше. А в остальном-то же, что и у меня. Так что, на такую работу – грех жаловаться. Как и предупредил меня Гаврилович, главное в ней – не проспать аванс и получку.

После напряжённого дня рабочего я шёл отдыхать в общагу. Но отдыхать часто не давали, ибо соседи часто шлялись в поисках алкогольных напитков и приключений. В дверях появлялась небритая рожа с причёской «смерть фашистским оккупантам» и фонарём под глазом и, разя перегаром, вопрошала:

– И-и-ц-а-е-э?

– ???

Тогда в дверь всовывалась вторая рожа столь же небритая, нечёсанная, но более членораздельно говорящая (а потому – выступающая в качестве переводчика), которая поясняла:

– Он грит: пхме-ли-ц-а е-э-сть?

Я только разводил руками.

– У-у-у! Х-х-х! – бормотала первая рожа.

В это время вторая рожа читала надпись, намалёванную на дверях моей комнаты и поясняла первой:

– Пошли отсюда, здесь казлы живут…

Рожи удалялись в поисках похмела. Неизвестно, находили ли они искомое или нет, но вскоре оттуда, куда удалились искатели доносились глухие удары, крики, грохот падающих тяжёлых предметов. Иногда ситуация имела продолжение: из недр общаги доносился возглас: «Наших бьют!». После этого следовало закрыть двери на два оборота и спрятаться для надёжности под кровать. Коридоры сотрясались от топота каблуков, двери – от ног и кулаков. Снова глухие удары… крики… грохот падающих тяжёлых предметов. Если шум длился слишком долго – через некоторое время у подъезда раздался вой милицейской сирены, топот сапог, щёлкали наручники. Общагу раздирали вопли: «Товарищ милиционер! Я больше не буду-у-у!!» Не бейте меня между но-о-о-ог!!» Спустя некоторое время по коридору к месту сражения цокали каблучки комендантши, шлёпали тапочки уборщицы. Подсчитывались убытки, велась уборка места побоища. «Сволочи. Педарасы. Ублюдки» – доносились итоговые резюме комендантши.

Близился вечер. После трудового дня общага расслаблялась и на полную мощность включились магнитофоны. Что они извергали – понять было невозможно, ибо все сливалось в одну какофонию, сотрясающую воздух. Порой, сквозь рев магнитофонов пробивалось нестройное пение какой-то подвыпившей компании, истерично выводящей верхние ноты. Периодически все эти звуки перекрывали чьи-то вопли и вскрики. Если эти вопли и вскрики сопровождались ритмичным сотрясением общаги, это значит – кто-то танцевал под магнитофон. Если вопли и вскрики сопровождало хаотичное сотрясение общаги, это значит – танцы перешли в драку. Подтверждением этому служили звон стёкол, грохот падающих предметов, предметы(а иногда – и сами дерущиеся), пролетающие мимо окна с верхних этажей.

Некоторые наивные жильцы пытались приобретать телевизоры через прокат или даже на свои кровные. Но существовали они весьма недолго и, чаще всего, в первоочередной драке их надевали кому-нибудь на голову. Нередко телевизоры пропивались собутыльниками владельцев, а ещё чаще – исчезали в неизвестном направлении. Правда, в комнате воспитательницы стоял телевизор, который давался смотреть избранным за коробку конфет, поцелуй руки или ноги.

Когда темнело, из окон общаги спускались десятки канатов, верёвок, простыней, шлангов и т. п. конструкций. С их помощью койкосъёмщики осуществляли транспортировку в свои комнаты друзей и подруг, чтобы не вступать в контакт с вахтёршей, кричащей всем входящим: «Стоять паразит!!!» Правда, как показал опыт, стоило какому-нибудь дерзкому посетителю только рыкнуть на вахтёршу, та в панике бежала и не могла быть найдена несколько дней. Если же дерзких посетителей не было, после 23–00 даже в свою койку иначе как по канату попасть было невозможно: вахтёрши намертво баррикадировали входную дверь и прорваться через неё мог только хорошо выпивший или что-нибудь не то съевший. По верёвкам однажды пришлось транспортировать врача и фельдшера «Скорой помощи», приехавшим к жильцу, которому стало плохо от перепоя. В случае крупной драки ночью приезжавшая милиция проникала в общагу путём вышибания окна в комнате, в которой дрыхла вахтёрша. Та, как правило, спросонья орала на стражей порядка: «Стоять, паразит!» и, как правило, получала в лоб.

Часам к четырём общага, напившись, напевшись, надравшись, утихала, чтобы часа через полтора начать новый трудовой день. Ещё до того, как по радио звучал гимн СССР, в недрах общаги заводили на полную мощность её гимн:

 
В шумном балагане любят собираться
Жулики бандиты, воры всех мастей.
Кто пришёл напиться, кто пришёл подраться,
Кто пришёл послушать свежих новостей…
 

Нет, гимном сию мелодию никто не утверждал, просто её слишком регулярно крутили и слишком точно её содержание соответствовало содержанию нашей жизни. Общага начинала выходить из хмельного сна. Врубались другие магнитофоны. Из окон летели бутылки, битые стёкла, по верёвкам и иным спецконструкциям спускались ночные посетители и посетительницы. Воплей, криков и глухих ударов пока не слышалось: жильцы берегли силы на вечер. По коридору бухали сапоги, шлёпали кроссовки, доносились матюги в адрес предстоящей работы. Разя вчерашним перегаром, сверкая свежими фонарями под глазом, общага плелась на работу.

Вокруг общаги повсюду виднелись следы минувшей ночи: по периметру общежития валялись бутылки, банки, склянки, объедки, гантели, гири, майки, носки, трусы, туфли, кроссовки, магнитофоны, транзисторы. Порою, среди мусора валялись тела жителей общаги или их гостей, попутавших ночью окно с дверью или вышвырнутых в процессе драк. Некоторые тела поднимались сами и плелись на работу или в больницу, других забирала «Скорая помощь». С течением времени до меня начало доходить почему в таком занюханном посёлке такая большая и вечно переполненная больница.

Мне крупно повезло с соседом, ибо мой сосед по койке находился всё время в больнице после крутой пьянки и не допекал меня, подобно тем, кто шлялся по общаге в поисках спиртного и приключений.

Среди хлама вечно валявшегося под окнами большое место занимали трусы и подштанники, а это поначалу наводило меня на всякие пикантные мысли. Но каждый судит в меру своей испорченности, а дело обстояло гораздо прозаичнее. Просто, большинство мужского населения общаги не умело или не хотело стирать предметы мужского туалета и носило их до тех пор, пока они не начинали при установке на горизонтальную поверхность стоять, после чего выбрасывали в окно. Кто-то покупал новые, а кто-то обходился и без старых и без новых.

Порою, общагу пронизывал душераздирающий запах. Это кто-то из мужиков готовил поесть. Хотя, теоретически на каждом этаже общаги имелись кухни с белыми в прошлом (и чёрными ныне) электроплитами, но на всю общагу действовало полторы плиты. Вот на них от случая к случаю готовили, поминутно шибаемые током жильцы нечто: суп из неощипанной курицы, или яичницу на моторном масле.

Иногда душераздирающий запах, пронизывающий общагу был иного свойства. Это – опять забивались немногочисленные сортиры общаги, что вынуждало её обитателей использовать в качестве общественных туалетов многочисленные плохоосвещённые закутки, а порой, – двери и пороги соседей, не давших на опохмел или давших по морде.

В общем, в общаге жить было можно.

Обжившись в общаге и РММ, я решил дать знать о себе папе с мамой, а заодно попросить денег, ибо деньги едва появлялись, то тотчас или пропивались, или непонятно куда девались. Посему иначе, чем на деньги родителей отсюда я никак не мог уехать. Я вспомнил и о том, что я уехал из дому, оставив маму без сознания. Интересно привёл ли её в себя папа?

И я написал домой письмо. Как там дела? Пришла ли мама в себя? И главное, чтобы прислали деньги на отъезд.

Но в ответ папа прислал грозное письмо о том, что против меня возбудили уголовное дело из-за того, что я оставил в опасности маму и у неё случился отёк лёгких. Маму откачали, но все ещё лежит в больнице. Если я приеду, меня могут арестовать. Но папа может замять дело, если я откажусь от маминого наследства в пользу папы (как раз мама составляет завещание) и заодно выслать деньги на дорогу.

Я стал торговаться с папой, прося выслать сначала деньги, а потом уж я откажусь от наследства. Папа же стоял на своём.

Отказаться от наследства я никак не хотел, хотя понятия не имел в чем же оно заключается. Тогда папа написал, чтобы я не приезжал, пока не истечёт срок давности моего преступления, дабы меня не арестовали и чтобы до этих пор о деньгах я и не заикался.

Я поинтересовался у неоднократно сидевших членов балдёжной бригады – сколько же этот срок? Мне объяснили, что пятнадцать лет…От таких перспектив я окончательно обалдел. И старательно думал и думал, как же мне найти денег на дорогу, как же доехать до дома, чтобы не арестовали и чтобы от наследства не отказаться. Но ничего не мог придумать.

Но вдруг я вляпался в такие истории, что забыл и о возбуждённом уголовном деле у меня на родине, и о том, что у меня есть родина. Жизнь забила ключом и в основном по голове.

Началось со свадьбы, которую организовал один из наших сослуживцев. Его дружок – он же свидетель, нажрался так, что стал недееспособным и жених, в поисках того, кто бы мог его заменить, наткнулся на меня, спящего в каптёрке. Я занял тотчас вакантное место.

Ещё до того, как выкупить невесту, мы от души нажрались. И, когда отдали подружкам невесты все припасённые для выкупа 15 бутылок водки, то выяснили, что это чужая невеста. Ошиблись спьяну адресом. Как выкупали настоящую невесту – не помню. Очнулся в ЗАГСе. Я должен был где-то расписаться, но расписался не там и пьяная после всех свадебных процессий работница ЗАГСа с криком: «Осёл!», – дала мне по рукам. А я её – по физиономии, она в ответ-тоже. Нас кое-как разняли.

Свадьбу в столовке школы я помню урывками. Гости напились до поросячьего визга и валялись где попало. Один свалился прямо у порога и посетители пьянки, принимая его пиджак за половую тряпку, вытирали на его спине ноги. Другой свалился посреди зала под ноги танцующих и те, чтобы радикально избавиться от помехи танцам, выбросили упавшего на помойку. Третий нажрался до того, что просил закурить у своего изображения в зеркале.

Завуч школы, в столовке которой была организована пьянка, от изрядного количества выпитого слишком расслабилась и запела на всю столовую:

 
Тракториста полюбила
И взяла, ему дала.
Три недели сиськи мыла
И соляркою ссала…
 

…и вдруг обнаружила среди гостей свадьбы своих учеников!

Тотчас завуч переменилась в лице и заорала на своих подопечных:

– Как вы здесь оказались?! Вам не место среди этого сброда!!!

Но ученики были столь пьяны, что только могли робко возражать, с трудом шевеля языками:

– Вы-ы-ы не-е-е пра-а-авы…

Кто-то из балдёжной бригады, настолько проникся хулиганскими частушками завуча, что публично воскликнул:

– Как точно про нашу работу спела! Ведь и впрямь после неё и рук и всего остального не помыть! Точно то, что спела будет!..

Жених, приведший меня на этот балаган, посадил меня рядом с невестой стеречь её и дал указание:

– Смотри, чтобы ни с кем не лазила: это такая шалава! А я в сортир схожу…

Он ушёл и больше его никогда никто не видел.

Я ещё сидел некоторое время рядом с невестой и потом свалился под стол. И больше ничего не помню…

Я проснулся от того, что ощутил на моём лице чью-то ногу и вспомнил, что ничего не помню.

Незнакомая комнатушка, незнакомая женщина, одетая в мой пиджак уютно уместила свою пятку на моей физиономии. Женщина с удивлением посмотрела на меня и спросила:

– Ты кто? Муж что ли?

– ?!

– А где тот муж, что вчера был?

– ??!

И тут до меня дошло, что я сплю с невестой со вчерашней свадьбы. Хотя я вчера совершенно не являлся её женихом, но в процессе пьянки каким-то образом оказался её мужем.

Но женщину это обстоятельство волновало меньше всего, её беспокоило другое:

– Слышь, муж, – спросила она, – что-нибудь на опохмел есть?

Я только развёл руками. Женщина фыркнула и пошла искать опохмел. Я с изумлением увидел, что на ней надеты мои вывернутые наизнанку кальсоны, которые в некоторых местах ярко демонстрировали моё безалаберное отношение к правилам личной гигиены. Я хотел посмотреть что же одето на мне, но в этот момент в комнате появилась дама куда более старшего возраста. Она внимательно осмотрела меня со всех сторон и задумчиво изрекла:

– Слушай, зять, ты вроде вчера другой был?

Но и её куда более интересовали иные проблемы, чем соответствие зятя исходным данным:

– Ладно, зять, потом разберёмся, ты лучше бы сбегал за похмелом, а то ни фига не осталось…

– Сейчас бегу! – обрадовался я возникшей возможностью избавиться от дальнейших разбирательств и стремительно ретировался.

А на работе, на которую я опоздал на два часа, меня уже искали вовсю. Может быть, моего двухчасового отсутствия и не заметили бы, но на беду Филька собрался загнать своё личное авто на ремонт, а моих подопечных балдёжников без меня найти никто не мог. Это взбесило Главного инженера и он потребовал меня на ковёр.

Пока я шёл к Филькину, от предстоящих объяснений и похмелья меня прошиб пот и, первым делом, войдя в его кабинет, расстегнул тулуп. Филькин открыл рот для вступительных матюгов да так и застыл с раззявленным ртом и выпученными глазами. Я выругал себя за то, что так и не посмотрел что на себя напялил, когда обнаружил свои кальсоны на женщине, у которой сегодня проснулся. Под тулупом на мне была белоснежная комбинация, валенки и сильно волосатые ноги. И больше ничего.

– Это… что? Как… понимать? – пробормотал главный инженер.

– Да вот, на работу пришел, соцсоревнование за месяц подвести, – ничего лучшего не придумал я в ответ.

– Да… надо подвести… – промямлил Филькин, не выходя из столбнячного состояния.

– Ну я пойду, – сказал я и, пользуясь бессознательным состоянием главного инженера, выскользнул из кабинета.

Филькин потом спрашивал у секретарши и всех к нему входящих – зачем он вызывал меня, но никто не знал.

Однако мои приключения по пьяному делу на сём не закончились. Спустя несколько дней в конце рабочего дня мой сон прервал заговорщицкий шёпот кого-то из балдёжной бригады:

– Апполон, есть случай тяпнуть. Не откажешься?

Ну как я мог отказаться?!

Однако опасную подоплёку дела я узнал попозже. Дело в том, что на центральном складе члены балдёжной бригады отмечали чей-то день рождения. Закуски было мало, гораздо больше спирта. Но вот никто толком не знал: питьевой он или технический? Поэтому, решили найти малоценного человека, чтобы проверить на нём качество спирта. Если такой человек вдруг протянет ноги, ущерба от этого не будет, ибо спирта было, как говорится «выше крыши». Но вот кого же для пробы напоить? Бесполезных работников в шараге было хоть отбавляй. Например, любой из конторы. Но этот ж такие козлы, что прежде чем ноги протянуть, обязательно сдадут – кто им дал спирт. Можно было попробовать действие спирта на каком-нибудь механике колоны. Но эти архаровцы наловчились пить всякую гадость, включая тормозную жидкость, и за чистоту эксперимента никто ручаться не мог. В результате долгой дискуссии организаторы пьянки пришли к выводу, что наиболее подходящей во всех отношениях кандидатурой для опыта являюсь я. Но об этом я узнал позже.

А тогда я пришёл на центральный склад и кладовщица суперпампушечка Прося протянула на подносе стопарик с дурманяще пахнущей жидкостью и соленый огурец.

Не знаю, был ли спирт питьевой или технический, но после его употребления со мной началось твориться что то невероятное, из-за чего я утворил ещё более невероятное.

Толстуха Прося, которую невозможно было охватить двумя руками двух человек, годящаяся мне по возрасту в мамы, вдруг превратилась в прекрасную девушку. Ей, по свидетельству очевидцев, я целовал руки, ноги и иные части тела, признавался в любви и читал стихи. Насчёт признания в любви, кажется, так и было. Смутно помню, что что-то целовал. А вот насчёт стихов не помню, ибо после второго стопаря я уже ничего не помнил….

…Я проснулся и с ужасом вспомнил, что ничего не помню. Правда, знакомые замызганные очертания родной общаги вначале успокоили. Но, повернувшись я с ужасом обнаружил, что на узеньком койко-месте рядом со мной горой возвышалась громада Проси. Я стал осторожно пробираться через эту громаду, но Прося проснулась и обняла меня так, что захрустели косточки, а я завопил: «Ой, мама!»

– Аполлоша! Ты такой мужик! Такой мужик! Я с таким лет десять не была! – восхищённо воскликнула Прося.

В это время в дверь резко постучали и голос комендантши резко потребовал:

– Клизма, засранец, открывай!

С перепугу я заорал сам не поняв что:

– Подождите, мы без лифчиков!

Это так возбудило комендантшу, что дверь начали с треском ломать. Торопясь привести себя в божеский вид до того, как выломают дверь, я напялил трусы, оказавшиеся просиными, и по размеру, пожалуй, подходившие к категории не то, что «семейных», а «артельных». Чтобы удержать их на своей тощей талии я стал их завязывать в огромные узлы. За сим занятием и застали ворвавшиеся в комнату должностные лица общежития и болельщики.

– Клизма! – вскричала, выпучив глаза на Просю, комендантша, – Ты что, сдурел?! После двадцати двух привести к себе этот комод?!

Комендантша в противоположность Проси была тощей и костлявой, что не было не отмечено Просей, которая заметила:

– Ну, если я комод, то ты доска.

– А ну вон отсюда, шалава! – взбесилась комендантша.

– От шалавы слышу! – ответствовала Прося.

На прощание Прося при всех чмокнула меня, оставив на пол-лица отпечаток губной помады. И, помахав на прощанье пухлой ручкой, пообещала прийти ко мне на работу.

– Если эти злюки не дают нам здесь, будем на работе любовью заниматься, – бросила она, уходя.

После ухода Проси должностные лица общежития со мной провели воспитательно-душещипательную беседу.

– Ты хоть соображаешь, что она тебе в мамы годится? – возмущалась комендантша. – Ты почему на молодых внимания не обращаешь?

– Сколько вокруг девчонок и незамужних, и разведённых, – корила воспитательница, – даже комендант или я, наконец…

Я пообещал учесть в следующий раз высказанные мне замечания и предложения, и вообще я больше не буду.

На работу в связи с этими событиями, я снова опоздал на два часа, правда, машины начальству ремонтировать за это время не понадобилось, а потому моего отсутствия никто не заметил.

Но вскоре мне пришлось снова смыться, ибо вовремя заметил, как в мастерскую на всех парах вплыла Прося и понеслась к моей каптёрке. Я вспомнил брошенное ею напоследок пожелание заняться со мною любовью на рабочем месте, и так ясно это представил, что выпрыгнул в окно.

И снова меня не было на работе часа два. Единственный, кто заметил моё отсутствие, был один из водителей. – Блатнов. Его фамилия была, кажется, Бледнов, но, учитывая его специфический образ поведения и работы, фамилию его называли иначе.

Нет, он никогда не бывал в местах лишения свободы, но в отличие чумазых насквозь промазученных водил всегда ходил в чистой одежде, как будто-то работал в балдёжной бригаде, хотя его колымага уже месяца три стояла в полусобранном состоянии. Причём, Блатнов и не собирался её собирать и выезжать до первого перекрёстка, где случится очередная поломка.

– Главный инструмент водителя не баранка, а шариковая ручка, – любил поучать Блатнов начинающих водителей, копавшихся в своих драндулетах и колымагах, – наши развалюхи никогда не починишь, а подписать путёвку можно всегда. Не всегда, конечно, «за спасибо» можно, но всегда подписать возможно.