Апофеоз Судьбы

Той, что всегда вдохновляла,

Тому, кто жизни первый дал урок.

ПРОЛОГ

На берегу реки Эльбы

24 апреля 1547 г.

Эдвин, сквозь крепко схватившую боль, открыл глаза, но прийти в себя полностью ему не удалось. Голова кружилась, и тело от слабости стало непослушным. Затем боль скрутила почти все его конечности и усилилась настолько, что молчать и терпеть было уже невозможно; тогда крики сами вырывались наружу откуда-то из самой его глубины. Сильнее всего болело правое колено. В бою на него пришелся страшный удар мечом, к счастью, плашмя… все же удар повредил кость, и колено приносило нестерпимые муки.

– Бог мой! Бог мой… – Эдвин попытался наступить на раненную ногу и снова завыл, сжавшись в ком. По его тощей сухощавой шее катились кровавые бусинки, перемешанные с грязью и потом. Кожа на шее была сморщена, как старый сапог.

Он то и дело оглядывался по сторонам. Удары ядер изъязвили землю, и вывороченные груды чернозема лежали среди воронок, бесполезные теперь для мирного пахаря. Местами его покрывала опаленная трава. Ветер гулял по ней, скользя по безвидным полям, как заплутавшийся пес. Из запахов остался только едкий пороховой дым.

Перед глазами все расплывалось, но рука одного из массы окружающих повозку людей протянула ему в замурзанной фляжке воду, приложила к губам, и Эдвин, сделав глоток, вновь ощутил себя живым. Картина стала яснее, но мрак, бьющийся вокруг повозки, заставил его с новой силой воззвать к Богу, – но уже не только от собственной боли.

Скрипя зубами, священник взглянул направо, затем налево. В окружении четырех ординарцев¹, подбоченясь на рыжем коне, за ними наблюдал седобородый мужчина, в котором каждый узнал бы герцога Альбу, военачальника и титулованного государственного сановника Священной Римской империи, кавалера Ордена Золотого Руна из династии Габсбургов, гонителя лютеран. Четыре его всадника напомнили священнику тех, о которых сказано в книге Откровения Иоанна Богослова.

Лицо герцога, истинного потомка Габсбургов, было покрыто пятнами крови и искажено зверской гримасой. Сердце служителя затрепетало. Впрочем, он подумал, что страх этот скорее был связан с физической слабостью и болью, от которой Эдвина то и дело бросало в пот. Он испытывал полное бессилие, но что-то и подталкивало, и поддерживало его, как он толкал и поддерживал повозку, одновременно опираясь на нее… Будто сама жизнь тащила его за собой, как моряки тянут новые торговые суда на воду, обжигая канатами руки.

«И вышел другой конь, рыжий», – прошептал Эдвин, – «И сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга…» – он произнес это тихо и медленно, быть может, не слыша самого себя.

Боль усилилась, и странным образом прояснила ему взгляд. Он вдруг понял, что конь, на котором сидел герцог, вовсе не рыжий. Брызги крови сраженных штатгальтером протестантов сделали серого коня красным, как карнеоловая скала.

Эдвин закрыл глаза, повторяя раз за разом «Отче Наш». С каждым словом его сердце наполнялось покоем, и никакие крики не могли бы звучать громче, чем шепот его кроткой и всеобъемлющей молитвы.

Открыв глаза и повернув голову, он увидел бледно-синие, вперемешку с багровым, волны реки Эльбы, которые стали олицетворением нещадной политики императора Карла V². По крайней мере, именно так себе это представлял Эдвин Нойманн.

Мечи и стрелы, пушки и аркебузы – все орудия смерти сошлись в грубом кровопролитии. Никто уже не разделял добра от зла. Неважно, кого ты убиваешь, не имеет также значения, кем был тот человек, какие истории связаны с его именем и какое сердце в нем билось. На войне видно только знамя. За ним либо союзник, либо враг. И если знамена ваши различны, пусть острие шпаги рассудит, кому суждено жить, а кому умереть. Ничего лишнего, только свет или тьма. На этой войне не было христиан: были только католики и протестанты. Или те, кто считал себя ими.

Повозка то и дело подскакивала на камнях и телах, иногда еще живых, но ее безостановочно, спешно и упрямо гнали вперед, ломая колесами кости. В ней везли на редут пушечные ядра. Когда дорога пошла в гору, лошадям пришлось туго; на подмогу им отправили всех неспособных биться, поставили, словно тягловый скот, чтобы они быстрее толкали повозку вверх.

Отовсюду слышались страшные крики и вопли, которые, казалось, разносились до самого края земли. Все это напоминало какой-то адский гротеск.

Священник хромал, волоча за собой ногу. С обеих сторон на него давили шум и вопли. Он хотел оглядеться по сторонам, но вдруг почувствовал холод ножа, приставленный кем-то к его шее. Казалось, нож готов был в любую секунду вонзиться, стоило только сделать маленькое движение. Когда его тощая шея вытянулась, напавший надавил на нож, показав, что не даст священнику пошевелиться. Эдвин закинул голову и на секунду заглянул в глаза вассалу³ герцога Альбы. Они ничем не отличались от цвета Эльбы, которая оскорбительно приняла чуждый ей цвет крови.

– Куда собрался, ты? – прозвучал охрипший голос за спиной, и лезвие чуть было не вошло под кожу Эдвина. – Я видел, как ты молился для этих еретиков. Думаешь, я не знаю, кто ты?

Вдруг колесо повозки провалилось под рыхлый скат крутого обрыва. От тяжести один край ее ушел вниз, а другой резко приподняло и тряхнуло. Телега начала заваливаться, завизжали в постромках лошади. Нож, угрожавший Эдвину, выскользнул из руки стражника.

Не успел священник что-либо сообразить, как его внезапно схватили за одежду и поволокли к краю дороги, а затем столкнули в неглубокий овраг. Все это произошло очень быстро: едва только повозка перевернулась, двое из нее уже исчезли.

Прямо за крутым склоном, за густыми еловыми ветвями грызли удила, нервно переступали в ожидании две испуганные лошади. Привыкшие к войне птицы, только-только вернувшиеся на макушки деревьев после прогремевшего поблизости взрыва, снова взлетели, когда беглецы продирались сквозь подрост. Скользя как тень среди ночи, мужчина помог Эдвину взобраться на лошадь, сам уселся на другую, и они погнали. Птицы вновь разлетелись в разные стороны. Лес опустился в глубинное молчание, равнодушный и к затихающему топоту копыт, и к разъяренным взглядам стражников, у которых из-под самого носа умыкнули арестанта.

Часть I

ГЛАВА 1

Осень 1517 г.

Завещанный две сотни лет тому назад Альбрехтом II, Виттенберг являлся владением, расположенным по среднему течению Эльбы. По всей ширине он окружен плечистыми склонами холмов и, если взглянуть с высоты, обрамлен редкими, но уютно расположенными деревцами. Виттенберг оказался местом чреды событий, которые стали причиной большого раскола всего духовного режима, избранного авторитетной папской церковью.

Тихое и почти пасторальное место стало центром жарких дебатов, расползшихся вскоре по всей стране. Мартин Лютер⁴ потряс общественность своим духовным протестом, разместив на двери замковой церкви девяносто пять громких тезисов. В эти дни священная римская империя оказалась в глубоком смятении. Тезисы были адресованы папской церкви, которая продавала индульгенции⁵ простолюдинам, верящим, что так они смогут купить спасение души на том свете. И это не все, в чем Мартин обвинял католиков. Этот режим, как считал Мартин, был воплощением узаконенной ереси, унизительной лжи, которая разъедала веру людей изнутри.

Мартин хорошо это понимал, а его страх не был привязан к людям. «Страх перед Богом – единственный страх, полезный человеку», – считал он. Харизматичный доктор теологии, а в душе простой монах, и манерами, и речами Лютер с самого своего появления в городишке стал привлекать к себе симпатии широкой набожной публики. С каждым днем римская клира в его проповедях принимала все более увечные формы, а бездуховную церковь он предавал остроумным насмешкам. В Мартина стали влюбляться молодые, радикально настроенные прихожане и студенты, за ним готовы были следовать те, кто вчера еще считал себя истовым католиком. И все же его теснили фанатичные подстрекатели: воинствующие, маловерные и необращенные миряне, а также ненавидящие его представители папской церкви, целью которых было не благо человеческое и не дело Божье, а лишь достижение высокого сана.

Напряжение вокруг Мартина Лютера росло; вскоре дошло до того, что его лучший друг Иоганн фон Штаупиц был вынужден сложить с себя сан генерального викария и бежал в Зальцбург в страхе за свою жизнь.

На этом представители высшего духовенства не остановились. Следующая волна их гнета привела к тому, что, поддавшись давлению папы, Иоганн, когда-то лично пригласивший молодого монаха-августинца на теологический факультет Виттенбергского университета, дал одобрение карательной булле против Мартина.

Но к тому времени преобразования, начатые силами Мартина, зашли очень далеко, они набрали необратимый ход. Страна разбилась на два лагеря, а путь назад был огорожен золотыми узами Божьего провидения.

ГЛАВА 2

Эдвин Нойманн родился в семье католического диакона, его семья долгие годы скиталась в поисках укромного уголка. Увы, поиски были безуспешны, а судьба оказалась сурова. В Мюльберге они потеряли кормильца: отец, обвиненный в измене папской церкви, был заключен в темницу и умер в ней от номы. Маленькую сестру и мать не обошла злосчастная поговорка «Von Pocken und Liebe bleiben nur Wenige frei⁶». Если кому-то и удавалось отделаться лишь язвенной сыпью, болью в суставах и простым недомоганием, то им (истощенным от постоянного недоедания и обессиленным скитаниями) повезло меньше остальных. Спустя месяц после приступов боли и слабости оспу сопроводила лихорадка, которая медленно и безжалостно забрала у них остаток сил, а затем и жизнь.

Повзрослев, Эдвин часто вспоминал, как в детстве сидел у трех одиноких могил на бледном лугу. Над полем небо просматривалось особенно широко. Оно отталкивало своим величием, раздражало, заставляло страдать от беспомощности.

«Неужто оно так велико?» – думал тогда Эдвин, – «Оно ведь не вмещает самых простых просьб. И каких просьб… всего лишь дать жизнь маленькой девочке, покрытой язвами с ног до головы. Жалкое небо, что ты можешь…?»

Проходили месяцы, он вновь возвращался.

«Под Его ногами облака и чертоги небесного ковра. К Его силам взывают больные и обремененные тяжелым, изнурительным трудом. Что Ему нужно? Что Ему нужно! Ему нужны три могилы…» – вопил семнадцатилетний Эдвин, кусая свои дрожащие пальцы.

Теперь он боялся обвинять во всем Бога, в глубине сердца понимая, что виной всему сами люди с их гнусными поступками, и только непосильная боль заставляла его в болезнях упрекать во всем небеса.

Теперь, взрослый, как бы в стороне от себя, он слышал собственную тихую молитву, видел, как ангелы окружали его, а Господь внимательно прислушивался к просьбам. Эдвин не понимал, почему небесное воинство взирает на него с такой грустью… он и сам ожидал тихого покоя и умиротворения, но печаль?.. а Бог был глубоко опечален судьбой несчастного новиция⁷.

Тогда, у могилы, в молитве он сокрушался, обвиняя небеса, спустя минуту, обращался к деве Марии, прося ее о прощении за то, что не уберег мать и сестру от страшной болезни. Теперь он чувствовал, что стал иным. Вспоминая свою жизнь, Эдвин словно погрузился в тень. Картины в ней сменяли одна другую: он увидел, как его посвящают в монахи, но не в аббатстве, а в какой-то неземной храмине. Он видел, как двенадцать месяцев испытательного срока новициата растянулись на целую жизнь. Однако, и орден, в который должны были принять Эдвина, был совсем не таким, как он себе представлял. Было слишком много вопросов, на которые у него не нашлось ни одного ответа.

Затем невероятная сила подняла его и заставила стряхнуть с колен сырую и липкую грязь, отереть слезы и собраться с мыслями. Прибыв домой, Эдвин Нойманн принял решение переехать в Лейпциг, не подозревая даже, что там он волею судьбы познакомится с Фабианом Сарто – своенравным студентом теологического факультета, другом и побратимом.

Фабиан никогда никому не навязывался, был во всем чрезвычайно прост. Прямые пути, говорил он, на то и прямы, чтобы их не обходить. Несмотря на прямоту и нередкую грубость, был он человеком приятной натуры и дотошно честолюбивым. Частым завершением его умозаключений становилась фраза: «Господь все усмотрел».

Так, в первый день знакомства с Эдвином, Фабиан сказал ему:

– На вид ты не особо смышлен; а, впрочем, и на таких найдется работенка – Господь все усмотрел.

Спустя несколько лет учебы Фабиан и Эдвин крепко сдружились, что стало началом их долгого и тернистого пути. Однажды Фабиан решил познакомить Эдвина с Мартином Лютером и заодно посмотреть Виттенберг, расположенный рядом с мостом, разделявшим две земли: небольшой «хвост» на севере и громадный тучный «живот», юг Саксонской Германии.

Фабиан Сарто запрягал лошадей в повозку. Он что-то напевал, оглаживая животных по холке, когда вдали показались двое мужчин. Они шли как-то настороженно, петляя в тени деревьев. Один внимательно посмотрел по сторонам и выставил палец. Фабиан заметил в этом что-то неладное, быстро зашел в дом и поторопил Эдвина.

– Братец, нас, должно быть, заждались! Все готово, пора в путь!

– Да, что-то засиделись мы. Ступай, а я возьму оставшиеся корзины с едой и догоню тебя.

– Оставь их! Пойдем скорее! – настойчиво сказал новицию Фабиан, подталкивая его к двери, и следом приказал кучеру, Мануэлу, не мешкать в пути.

Мануэл Вагнер, извозчик, был сложный человек. Замкнутый и неразговорчивый, он любил оставаться незамеченным, и в пути больше времени проводил с лошадьми, а людей терпел лишь ради куска хлеба. Он лениво поднял глаза, скользнул ладонью по взъерошенной гриве лошади, уложив ее по ветру, и вскочил на козлы, бросив пренебрежительный взгляд на своих пассажиров.

Колеса повозки затрещали на неровностях каменистой земли. Эдвин Нойманн запрыгнул в нее, ухватившись за руку Фабиана. Крепкие ноги лошадей понесли их вдаль, в глубь лесного массива, подальше от опасности. В пути Фабиан задавал другу непростые вопросы. Видно было, что они не давали ему спокойно сомкнуть глаз.

– Тебя заинтересовало учение Аврелия Августина? – спросил Фабиан.

– А как же! Покажи мне хоть одного образованного человека, державшего в руках его книги, и не озабоченного своей духовной нищетой, – ответил Эдвин.

– Согласно его трудам, душа человека спасается лишь благодатью.

– Все верно, но к чему, собственно, ты вспомнил Августина?

– Однажды его спросили, что следует делать человеку, чтобы его жизнь была правильной.

– Я знаю. Он сказал, люби.

– Точно. Как же много в этом слове… – сказал Фабиан. – Едва ли Папа Римский сможет когда-либо познать это чувство.

– На твоем месте я был бы аккуратнее в своих выводах, а уж тем более, касающихся Папы. Не забывай… – Эдвин многозначительно повел глазами в сторону спины возницы, но продолжил речь, не меняя голоса. – При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои – разумен.⁸

– О каком разумении ты говоришь? О духовном ли?

– О нем самом, – ответил Эдвин.

– Тогда поспеши, братец. Поспеши узреть их лицемерие. Прошу, отличи тьму от света.

– Ах, мне бы столько решимости. Хотя, я теперь и этого боюсь. Нам всем приходится в жизни ошибаться, а слишком уверенный в себе человек хоть и ошибается, но заблуждения своего не видит. – Сказал Эдвин, широко растопырив пальцы и глянув сквозь них на Фабиана, затем сжал их в кулак и уперся им в подбородок, который от самого рождения был слегка смещен влево.

– Видел бы ты лица простых людей… – спросил Фабиан Сарто. – Я смотрел в глаза потерявшей надежду старушке, маленькой девочке, переболевшей тяжелой болезнью, видел несчастную женщину, которая принесла своего единственного ребенка к святому, в надежде на чудо. Гладя ребенка по спине, сплошь покрытой волдырями и проевшими плоть до костей язвами, она стояла и обреченно проливала слезы у ног аббатов, не пускавших ее в храм. Малыш то находился в беспамятстве, то начинал бредить и почти не приходил в сознание, опуская свою маленькую голову на материнскую грудь. Это длилось несколько часов, пока очередь из таких же ослабших, измученных людей не дошла до нее. Оказавшись перед епископом, женщина рухнула к его ногам, оплакивая свое горе. Говорить ничего не пришлось, епископ все видел сам – на длинных, тонких и увечных руках матери висел чуть живой мальчик.

«Пламя нечистого поедает ваше дитя, – мелодично сказал ей аббат, затем, вздохнув, добавил, – хорошо, что пришли, недолго бы ему осталось… К вашему счастью, именем Святого Папы и волею его, возможно спасти душу сего прекрасного Божия создания… – аббат посмотрел на женщину и решил, что она голодает, но заметив подвязку, немедля произнес: «К счастью, все перед Богом равны. Мешок, который ты прячешь, женщина… не жалей серебра на спасение своего дитя! Вот в руках моих индульгенция. Через сие ты обретешь спасение, и в том воля…»

– Ему было все равно, – продолжал Фабиан. – Он даже не договорил еще, когда вырвал с ее пояска мешок с монетами и сухо пробурчал: «…Божья воля. В том Божья воля. Следующий! …Ох, близок скрежет зубов, нечистые… скорее же, возьмите спасение, не жалейте, не скупитесь, пока Бог к вам благоволит!» …Ему было все равно.

В воздухе повисло тягостное молчание.

Эдвин утер ладонью мокрое лицо. Оно стало серым и неприметным. Было совсем нечего ответить. А что тут скажешь. Он не мог проглотить ком, подступивший к горлу, как тяжелый свинец, а когда заговорил, то вопросы задавал уже сам.

– Все же, многого я еще не понимаю, – сказал Эдвин и неуверенно продолжил: – извини, что я не к месту, но скажи, кто управлял миром, когда Иисус был погребен после распятия? Три дня Он был мертв, не так ли?

– Иисус, придя в мир во плоти, был смертен, как и все в этом мире. Но ценность Бытия Бога в том, что смерть, властная над телом Христа, не имела никакой власти над Его Духом. Все три дня суверенно Господствовали Отец, Сын и Святой Дух, – ответил Фабиан.

– И в Триединстве ничего не смыслю. Может, потому и не дано мне стать священником.

– А что насчет святости? Священниками не всем дано стать, но к святости надо стремиться любому человеку. В еще никому не было отказано. Только желающих мало.

– Я думаю, что и ходатайствовать перед Богом может не каждый. Но хочу согласиться с тобой, что каждый должен искать благочестия во всей полноте своего духовного приращения.

– Так будь свят, как нас научал Христос, – радостно ответил Фабиан. – Выше нос, друг, Господь все усмотрел!

– У меня есть еще вопрос. У меня их на самом деле много, – переминаясь на месте, продолжал Эдвин. – Как случилось, что Отец, Сын и Дух Святой были от Начала вместе, и Они, как суть Одно целое, появились в Единстве и в одно время, а отношение меж Ними как Отца к Сыну не утратилось?

– Скажи проще, я ничего не понял.

– Я попробую. Нам всем привычно, когда отец дает жизнь сыну. Как в таком случае Отец мог появиться в одно время с Сыном?

– Пойми же, Бытие Бога не линейно, оно не заключено в известные нам формы. Ему в целом не свойственна формальность, ведь природа Бога всеобъемлюща. Время, как, собственно, и пространство, не вмещают Его в себе, потому ни Отец, ни Сын не появлялись – Они были всегда, как совершенная и беспричинная Первооснова.

– И опять вопросы, вопросы, вопросы… – развел руками Эдвин и замолчал. Он старался не задавать их, боялся, показаться слишком невежественным для новиция и студента богословский факультет! И все же, рядом с Фабианом он всегда чувствовал себя невежей.

– Если полюбишь Господа, Он тебе на все вопросы ответит. Но будь готов, ведь и Он тоже порой задает вопросы. Вот на них-то ответ найти не так просто, – подметил Фабиан.

Оба задумались.

Для Эдвина такие разговоры и размышления были настоящим медом. Ничто так не радовало его уже с давних пор, как собеседник, от которого вдоволь и толку, и проку. Пусть крепким словцом можно поранить, но кто, как не Эдвин, понимал, насколько ценны обличения для спасения души. Он готов был бесконечно слушать своего друга.

Лошади шли трусцой, телега размеренно поскрипывала и стучала колесами от плохой дороги.

– Не дай Бог нам когда-нибудь столкнуться с кардиналами, заглянуть в эти украшенные гробы… Брат Мартин мне как-то раз шепнул, что на папском престоле, – Фабиан приблизился к Эдвину и, закрыв губы ладонью, чтобы не услышал возчик, тихо прошептал. – Никто иной, как сам антихрист!

Эдвин буквально оцепенел и попросил друга сменить тему, ведь за такое их могли попросту казнить, будь там хоть один свидетель.

Они оба опустили головы, лишь изредка присматриваясь к равнинному полю с ухабистыми тропками, щурились на тяжело висящее над головой просторное небо. Старая кляча, на ней наездник и покосившийся дом – медленно отдалялись от них облака. Они увлекли за собой взгляды путников, которые предавались глубоким размышлениям и задумчиво водили глазами.

Дорога показалась им долгой, она заняла весь день и вечер. Уже стемнело, когда лошади остановились у старых деревянных ворот заставы.

Лежащий чуть поодаль Виттенберг предстал им во всей своей красе, Эдвин и Фабиан сразу влюбились в этот вид. Две величественные башни городской церкви Святой Марии, залитые лунным светом, высились под самыми звездами, и были подобны сверхъестественной лестнице в небо.

Над крышами домов поднимались белые столбы дыма, и их было даже виднее, чем сами дома. Они были похожи на белые тропки. Ночью нельзя было увидеть многого, но все же, было в этом городском пейзаже какое-то особое изящество.